"Друг мой Ванюшка в серой шипели,
Верный мой друг фронтовой,
Помнишь, как вместе в землянке сидели,
Пули свистели, снаряды свистели,
Шел за Бобовичи бой.
Бой за Бобовичи - вот это да,
Кроме Бобовичей, все ерунда".
Время мелькнуло, и мы расставались,
И ты говорил мне опять:
"Эх, друг мой Ванюшка,
Надежный товарищ,
Нам только б Бобовичи взять.
Взять бы Бобовичи -
Вот это да,
Кроме Бобовичей, все ерунда".
Время в разлуке не быстро промчалось,
И я вспоминал о тебе,
И как-то в газете прочесть вдруг удалось,
Что взят населенный пункт Б.
Взяты Бобовичи - вот это да,
Кроме Бобовичей, все ерунда.
- Забавные стихи, - засмеялся Якушев. - Пусть и не классика, но зато не в бровь, а в глаз.
Денисов задумчиво посмотрел в окно и продолжал:
- Хочу тебе про Хлипень досказать. Напугали мы в тот раз фрицев толовыми шашками да паклей, в бензине подожженной, а потом туда и сами ворвались. И что же узрели? Нас четырнадцать человек было, а немцев всего-навсего семь. Мы по разным углам рассыпались и половину их сразу покосили. И когда их огонь ослаб, мы, считай, одним отделением сделали до самое, чего, почитай, два батальона, в лоб атаковавших Хлипень, сделать не могли. Мы воевать только лишь учимся, а фашисты пол-Европы уже прошагали, стран сколько поработили.
Якушев посерьезнел, а Данила уже без улыбки продолжал:
- Война - это великое искусство, земляк, и с неба оно не падает, если своей башкой кумекать не будешь.
Вот и дали, станишник, мне боевик за то, что малой кровью помог взять этот проклятый Хлипень, будь он трижды неладен. А у нас иной полковник целой дивизией велит окружить какой-нибудь узел сопротивления противника и штурмом его брать. А потом оказывается, что наши части лишь мешали друг другу своей многочисленностью, а у врага совсем ничтожные силы супротив нас были брошены. Прости, земляк, за эту мою откровенность. Полагаю, ты доносить не побегишь?
Задумчивое смуглое Венино лицо покосилось в грустной усмешке.
- Да, пожалуй, не побегу, - сказал он тихо. - Фискалов в нашем роду пока что не было, и не мне открывать такое ремесло среди Якушевых. Эх, как я рад, что под одну крышу нас с тобой военным ветром занесло. Вместях теперь будем вплоть до рассылки по частям после выздоровления.
Якушев с наигранной старательностью встал и подбросил к виску ладонь:
- Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.
- Ладно, ладно, - остановил его Данила. - Знаешь, что один мой друг старшина Сенькин говорил? К пустой голове ладонь не прикладывают. Кто его знает, может, к концу войны ты еще полковником станешь, чего доброго.
- Не успею.
- Почему?
- А как же слова товарища Сталина о том, что еще полгодика, может быть, годик - гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений.
- Правильные слова, - грустно улыбнулся Денисов, - я в них вот как своим солдатским умишком верю. Потому что, если не верить, лучше не жить. А колотить гитлеровцев мы уже и сейчас во как научились. - И он поднял кверху свой кургузый большой палец.
Главврач Арчил Самвелович Кохания сдержал свое слово. Однажды вечером он забежал в маленькую палату, в которой обитал выздоравливающий Якушев со своим донским земляком, и сердито сказал:
- Ну вот что, юноша, вы обещали дать мне на прочтение свой рассказ. Давайте немедленно, потому что мне некогда.
- Так, может, не стоит, - протянул было Якушев, но неожиданный гость сердито перебил:
- Нет, надо, если зашел. Прочту - скажу. О сроках не спрашивай, сам видишь, сколько забот.
- Но ведь он же от руки написан, - противился Веня. - Трудно читать будет, Арчил Самвелович.
- А это уж не твоя забота, - возразил главврач. - Я в издательствах не работаю, куда всякую рукопись - надо представлять в двух экземплярах, да еще перепечатанной на пишущей машинке, - проворчал в ответ Кохания и умчался.
Через минуту его белый халат промелькнул уже за окном хирургического отделения.
Прошел день. Вечером подавленный горем Веня, ускользнув от Данилы, пошел бродить по территории госпиталя, всегда прохладной от щедро насаженных в свое время южных елей, кипарисов и эвкалиптовых деревьев. Солнце уже померкло, и все потонуло в сумерках и тишине. Лишь издалека, из-за тщательно замаскированных окон клуба, доносился ровный шум киноаппарата, и басовитый голос известного актера разносился на всю округу: "А ну, кто еще хочет Петроград!" Якушеву хотелось тишины и покоя. С думами о погибшей Лене он всегда ложился и просыпался. А когда оставался в одиночестве, ощущал от этих дум почти физическую боль. Ночное небо, усеянное звездами, распласталось над обширной территорией бывшего курорта. Беспощадная большая война превратила его в стационарный госпиталь, и тенистые аллейки, на которых раньше об эту пору раздавалось бодрое покашливание стариков, а то и приглушенные голоса влюбленных, хранили теперь в это позднее время сонное молчание.
Миновав дощечку с надписью "Теренкур", Якушев поднялся почти к подножию горы, в которое упиралась территория госпиталя. Сейчас одиночество успокоило его. Все-таки каким бы хорошим ни был Данила, но когда Веня просыпался среди ночи и видел мерно похрапывающего на соседней койке соседа, то самое первое прикосновение к действительности рождало ощущение острой тоски. Вене мгновенно начинало казаться, что та неистребимая опустошенность, что вошла в его жизнь и прочно в ней поселилась, уже никогда не уйдет. "Зачем она это сделала? - горько спрашивал себя Веня. - Зачем ушла в этот тяжелый разведывательный поиск?" Но к чему были теперь эти мучительные метания, если непоправимое уже совершилось. Посидев на самой дальней скамейке, Якушев встал и медленно поплелся вниз. В окнах госпитальных корпусов зажигались огни. Вражеские самолеты через Кавказский хребет сюда не долетали, и поэтому все относились к светомаскировке с прохладцей, несмотря на устные и письменные указания коменданта, бывшего комбата, Перестенко, приближение которого можно было и в темноте определить по громкому стуку его протеза.
На пороге их корпуса Якушева ожидала медсестра, миловидная татарочка Зоя, всегда на него косившаяся с ревнивой требовательностью.
- Где был? - строго спросила она. - Все больные давно поужинали, а ты все бродишь как неприкаянный. Небось свидание кому-нибудь назначил. Вот подожди, коменданту доложу, влетит тебе.
Веня остановил свой безразличный взгляд на ее смугловатом лице с малость раскосыми глазами и, виновато складывая на груди руки, сказал:
- Прости, Зоечка, в последний раз. Бес попутал. Клянусь аллахом, не повторится.
- Не дорос ты еще до аллаха, - снисходительно проговорила Зоя. - Ну да ладно. В последний раз поверю. А тут тебя Арчил Самвелович спрашивал. Сам приходил. Велел, как только появишься, к нему направить.
- Чего же ты сразу не сказала, - воскликнул Якушев и, прихрамывая, бросился в административный корпус.
В приемной у главврача уже никого не было. Веня толкнул вперед обитую кожей дверь. В длинном узком кабинете фигура сидевшего за столом усталого человека показалась безнадежно затерянной. Судя по всему, Кохания перебирал папки с документами, накладывая свои резолюции на чужих просьбах, заявках и докладных записках. По правую его руку высилась кипа личных дел солдат и офицеров, которых можно было уже выписывать и возвращать на фронт. Слева - личные дела тех, кто должен был уже навсегда покинуть и фронт и армию, для кого уготована была суровая доля инвалида войны.
Арчил Самвелович приподнял голову, с усталостью в голосе сказал:
- Ах, это ты, Якушев, садись.
Взгляд добрых, чуть покрасневших от постоянного недосыпания оливковых глаз был дружелюбным. Главврач потрогал виски, как это делает притомившийся человек, провел ладонью по засеребрившейся голове.
- Летчик попадает в госпиталь с обожженным лицом и по голосу узнает любимую девушку, ставшую медсестрой, с которой долго находился в разлуке. А потом торжествует преданность и прочная любовь. Так, что ли?
Веня ожидал приговора, смущенно сцепив пальцы.
- Ну, что я могу сказать, - медленнее продолжал Арчил Самвелович. - Рассказ мне понравился. Если бы я был редактор, я бы его напечатал. Однако он не шедевр на уровне Мопассана, О'Генри, Чехова или кого-то еще. Но не в этом дело. Идет война, огромная и жестокая война. Гибнут на ней не только люди, гибнет иногда и любовь, распадаются семьи, черными пятнами покрываются биографии иных чистых, но слабых людей, потому что не каждый мужчина и не каждая женщина могут мужественно выдержать разлуку. Иные говорят: физиология жертв требует… А так ли это? Физиология физиологией, но, если сказать иными словами, любимая далеко, а смазливая рядом, и не каждый перед ней устоит, потому что не каждому доступна нравственная чистота и высокая мораль. И нужен такой рассказ, дорогой Якушев, чертовски нужен. Это я тебе не только как читатель, но и как врач говорю. Пошли его в нашу новую газету Военно-Воздушных Сил, что в Москве издается и "Сталинским соколом" названа. Напечатают, вот увидишь. Такой ценитель живого слова, как я, еще никогда не ошибался. У нас сейчас много директив рассылается об укреплении семьи, о воспитательной работе в связи с этим. Но они куда меньше пользы принесут, чем один рассказ такой, как твой. А теперь считай, что с комплиментами у нас покончено. У меня целая гора всяческих документов неподписанных осталась. Так что иди, мой дружок, да на ужин смотри не опаздывай.
Якушев сделал поворот направо по всем уставным правилам, но остановился и весело спросил:
- А разве может быть такое, чтобы солдат опоздал на ужин, Арчил Самвелович?