Вообще-то, до чтения отцовых тетрадок эти проблемы перед ним не возникали: так ли живу, не слишком ли спокойно и рассудочно, не зря ли обходил острые углы, опасался синяков? Мирошников опять усмехнулся над собой: а сейчас, дескать, возникли? И, отвечая самому себе же, он пожал плечами: если возникли, то он разрубит их единым махом - жил и живет правильно, а жизнь отца для него - не образец, в конце концов каждое поколение лепит самое себя, так-то, философ. Ну, философ он такой же, как и математик, и заводской инженер был он не самый блестящий, а вот нашел себя во внешней торговле. Фирмач он, понимаете? И фирмач что надо, организаторскими способностями бог его не обидел, на скольких зарубежных выставках директорствовал и как? Весьма успешно, понимаете? Так-то! И с личной жизнью у него нормально, да и во всем полный порядок. О’кэй, или, как острят, хоккей!
Чем ближе к жизненному финишу, тем болезненней воспринимал отец то, что нынче именуют негативными явлениями. Раньше это именовалось иначе - воровство, взяточничество, бюрократизм, карьеризм, пьянство, бездушие, кумовство, хулиганство, а сейчас нате вам - негативные явления. Вадим Александрович своими ушами слышал на районном партийно-хозяйственном активе, как директор торга говорил с трибуны: в магазинах еще имеют место отдельные негативные явления. Из президиума ядовито попросили уточнить, и районный торгаш покраснел, как свекольник у хорошей хозяйки, промямлил: обвешивание, обсчитывание, завышение цен, списание вполне доброкачественных продуктов, продажа из-под прилавка.
Отец писал:
"Не могу, не хочу поверить, что люди становятся хуже. Много вижу вокруг такого, чего не думал, не гадал увидеть, и все-таки верю: двадцать миллионов наших сограждан полегли в землю не напрасно. Надо только, чтоб живущие помнили о погибших. Будут помнить - сумеют очиститься от житейской коросты, которая пристает к людям, и что особенно горько - к молодым…"
Отец, в общем-то романтик, идеалист даже, в данном случае не идеализировал. Ну и правильно. К чему нам розовые очки? Фактам нужно смотреть в глаза. Нравятся они или не нравятся, но от этого они не перестанут быть фактами.
Вадиму Александровичу запомнилась такая запись:
"Выступал в суде общественным обвинителем. Судили трех подростков, напавших вечером в парке на нашего преподавателя. С кафедры марксизма-ленинизма, фронтовик, инвалид. Они - желторотые пэтэушники. Не ограбили, не убили, но поиздевались всласть. Били кулаками, палками, кололи ножами, упавшего пинали, заставляли ползать у их ног. Я смотрел на этих прыщавых, долговязых и долгогривых, в общем-то внешне вполне благопристойных юнцов, силясь разобраться: откуда такая жестокость? Я смотрел и на своего коллегу, постаревшего за тот вечер на десяток лет и признавшегося на суде: "На фронте не боялся, теперь боюсь". Мне были отвратительны подонки и мучительно жаль фронтовика, я-то знаю, что такое фронт. Так унизить, так надругаться над пожилым, заслуженным человеком, годящимся им в деды? За что? Будь подсудимые взрослыми, я бы их придушил, без всякого суда, нашлась бы только сила. Но ведь еще подростки, ведь еще можно как-то их поднять, выпрямить? Слушая потерпевшего, судью, народных заседателей, защитников, прокурора, подсудимых, думал: "Он же за вас, сосунки-пэтэушники, проливал кровь, если бы не он, вас бы и на свете не было, как и ваших родителей". А родители сидели в зале, плакали. Однако их слезы меня не трогали. Свою обвинительную речь я произносил с совершенно сухими глазами, потому что глядел в эти минуты на подсудимых - безмятежные, вроде бы улыбчивые лица, приятные в общем-то лица. Не поверишь, что они принадлежат подонкам, для которых происшедшее в парке было лишь развлечением. Я говорил, кричал об общественной совести, об общественном лицемерии. А при чем тут общественное? Да при том, что общество состоит из нас, индивидуумов, от стариков до подростков. Мы-то и определяем его нравственные категории. И я определяю, и эти вот вовсе не испуганные судебным разбирательством подростки. Какие мы - такое общество. Но как вырвать корни зла - рецепт мне неведом. Вроде все делается в стране для этого, а преступность… Киваем на Запад: там питательная среда для преступности - безработица. А у нас? У нас же нехватка рабочей силы! Значит, в чем же причина?"
И такая запись запомнилась:
"Военная кафедра организовала экскурсию студентов к воинскому мемориалу на Минском шоссе. Ну, конечно, и я, старый дурень, увязался: как же - показать юношам, рассказать, осветить их души прикосновением к высокому подвигу человеческого духа. Поехали двумя автобусами, и как-то странно было: молодежь шутит, смеется, поет шлягеры, а на заднем сиденье венок, который мы должны возложить у подножия мемориала. Я слушал гитарные перезвоны, грубое хрипловатое пение под Высоцкого, думал: "Неужто венок им ни о чем не напоминает?" Увы, ни о чем. Дальше произошло вот что. Подъехали к мемориалу. А студенты - не выходят. Потому что моросит дождь. Майор, с военной кафедры и я выходим, а они говорят: "Мы на памятник поглядим через окошко". И что нам оставалось делать? Майор, молодой еще, армейщина не выветрилась, матюкнулся в кулак, и я взял да и заплакал глупыми стариковскими слезами, так обидно стало, таким беспомощным и ненужным себя почувствовал. Ребята зашумели: "Да что вы, профессор… Да зачем так, Александр Иванович… Да мы, да вы…" А я плачу и плачу, как дурак. И мои ребята один за другим стали нехотя, кряхтя, выбираться из "Икарусов" под дождик. Но про венок забыли, мы с майором его вытащили. Вот какая история… А мемориал прекрасный, вечное напоминание о том, что было. Напоминание, конечно, тем, кто хочет знать и помнить. За собой замечаю: все чаще в последнее время подхожу к мемориальному памятнику не вернувшимся с войны миитовцам, что за оградкой, во дворе института. Подобных памятников погибшим москвичам в столице шестьдесят. Спасибо, Москва, что соорудила их. Есть куда пойти, есть кому поклониться, есть кого вспомнить, есть кому сказать: "И я скоро буду с вами. И так уж на сорок лет задержался, извините, спешу к вам…"
Я умру, но не сгину без вести. А ведь как подчас оборачивалось на фронте? В суматохе боев, наступлений и отступлений закопают наскоро, над могилкой - фанерный обелиск, если есть время. А если времени нет, а если ты погиб не один - братская могила на всех и, бывало, даже без фанерного обелиска. Это, наверное, и есть самое худшее - уйти со свету так, что твои близкие ничего не узнают о тебе. Был - и пропал. И все. И сколько же сил кладут сейчас юные следопыты-школьники, студенты, комсомольцы, разыскивая имена павших безвестно воинов, обстоятельства их гибели. Высокое, благороднейшее дело!
Но то - фронт. А вот что произошло в глубоком тылу, в Махачкале. Там в годы Великой Отечественной было несколько госпиталей и при них - кладбище, где хоронили умерших от ран. И многие могилы оказались безымянными, а те, кто в них лежал, - пропавшими без вести. За поиск взялась Валентина Васильевна Макарова, преподавательница сельскохозяйственного техникума. Годы потратила она на то, чтобы установить личность умерших и найти их могилы на братском кладбище, отыскать их родственников и сообщить: ваш сын, или брат, или отец, или муж не пропали без вести… Более трех тысяч имен солдат и офицеров вызволила Валентина Васильевна из плена забвения. На их могилы со всех концов страны приезжают родственники, плачут и низко кланяются Макаровой: матери и отцы, жены, братья с сестрами, дети с внуками. Что ее вело, что поддерживало эту русскую женщину, живущую в Дагестане? Доброе, отзывчивое, ранимое сердце, деятельное стремление помочь людям. И я в ноги кланяюсь Вам, Валентина Васильевна, за Ваш подвиг. Да, это подвиг…"
А одна краткая запись прямо-таки поразила Вадима Александровича. Отец писал:
"В последние годы реже и реже вижу фронтовые сны, то, что было на второй мировой. Зато едва ли не каждую ночь снится начало третьей мировой: рушащие город взрывы, атомные грибы в небе. Просыпаюсь в поту".
Да, такое иногда снится и самому Вадиму Александровичу. Да что он, взрослый, здоровенный мужик! Однажды во сне заплакал, заметался Витюшка. Мирошников стремглав встал, подбежал к нему, начал успокаивать: "Не плачь, сынок! Что с тобой?" Дрожа всем телом, прижимаясь к отцу, Витюшка сквозь всхлипы выбормотал: "Войну увидал… На нас напали…" Вот - даже дети ощущают тяжесть нависшего над миром дамоклова меча новой войны.
Вечерком зазвонил телефон. Мирошниковы уже поужинали, Витюшку отправили погулять возле подъезда, а сами смотрели телепередачу об Эрмитаже, Маша охала и ахала: "Действительно, сокровища! Шедевры!", Вадим позевывал, думал: "А кто нам мешает съездить в Третьяковку? Ведь какой год собираемся!" Телефон забыли взять с собой, и он трезвонил на кухне. Вадим, не переставая позевывать, проворно смотался в столовую, снял трубку:
- Вас слушают.
- Добрый вечер. - В трубке щелкало, хрипело, скрежетало, из этого хаоса еле пробивался женский голос: - Это квартира Мирошниковых?
- Да, - ответил Вадим Александрович, скорее догадываясь о смысле фраз, чем слыша их. - Вас плохо слышно, перезвоните.
- Але?
- Перезвоните, говорю.
Вдруг подошла Маша. Бросила свой Эрмитаж и подошла, шурша халатом:
- Кто звонит?
- Какая-то женщина, не разобрал.
- Женщина?
- Сейчас перезвонит.
- Уж эти мне неизвестные голоса, - проворчала Маша. - Звонят, выведывают, когда бывает хозяин дома. Вычисляют, когда сподручней обчистить квартиру…