Но в эту ночь, может быть, стоит вспомнить, как его дважды расстреливали: сперва немцы, потом свои. Вскоре после того, как, оклемавшись маленько, пошкандыбал на восток от Буга, на восток. На дороги не совался: забиты вражеской техникой и солдатней, брел ночами вдоль заброшенных проселков, задичавших просек, днями отсыпался в глухоманных волчьих ямах. Ел что попадалось под руку - лесные ягоды, грибы, брюкву, ржаные зерна, горох. Грыз их сырыми, запивал сырой водой, и уже поно́сило кровью. Ослаб так, что шатался от ветерка. Таким-то доходягой и сцапали его оуновцы. Избили, связали. Но не проткнули вилами, не раскроили череп топором, не удавили волосяной петлей, не пристрелили из обреза, что националисты обычно и делали с окруженцами. Вместо этого передали в немецкий лагерь для военнопленных: выслуживались холуи. А там, в лагере, набралось всяких: пограничников, из железнодорожных, конвойных, внутренних войск, пехотинцев, артиллеристов, связистов, саперов, танкистов и даже летчиков, разве что моряков не было. Пустырь, огороженный колючей проволокой, под солнцем, под дождем. А народу прибывает и прибывает. Через пару дней комендант объявил: отделяем пограничников и всех чекистов, а также командиров, комиссаров и жидов.
Их загнали в котлован, который при Советской власти рыли для какого-то завода. Сверху по этой толпе, по человечьей массе стеганули из пулеметов. Чернышева не задело, но то ли со слабости, то ли интуиция сработала, он упал вместе с убитыми и ранеными, на него еще кто-то свалился, и еще. Немцы исполосовали пулеметными очередями эту многосотенную кучу и ушли, даже не забросав трупы землей. Следом пригнали местных жителей, которые небрежно, кое-как накидали лопатами тонкий слой подзола. И ночью Чернышев выбрался из-под груды мертвых тел, снова поплелся на восток.
И вскоре в сосновом бору из кустов его грозно окликнули по-русски:
- Стой! Руки вверх!
Он поднял руки, заплакав от радости. Два красноармейца в грязной изорванной форме подвели его к командиру с двумя шпалами в петлицах, форма тоже основательно потрепана. Но удивило Чернышева другое: лицо майора беспрерывно передергивалось судорогами, плечи и голова тряслись, а синие запавшие глаза полыхали бешеным, сумасшедшим пламенем.
- Кто таков? - спросил майор, заикаясь, со слепой яростью.
Чернышев объяснил, комкая слова, путаясь, утираясь рукавом. Майор еще яростней спросил:
- Почему без оружия? Почему драпаешь? Почему не пристал к какой-нибудь части? Дезертир?
- Я не дезертир, - сказал Чернышев и опять пустился путано, коверкая слова, хлюпая носом, объяснять, кто он.
Майор не дослушал, заплясали неуправляемые губы:
- В расход! Как дезертира! И шпиона!
Тут кто-то из-за спины Чернышева сказал:
- Товарищ майор, он с петлицами НКВД. И красноармейская книжка у него есть, и комсомольский билет.
- Что? - Майор словно очнулся, мучительно потер виски. - Из НКВД?
- Я из железнодорожных войск, - сказал Чернышев. - Я же вам докладывал…
- Ладно, Никаноров, - сказал майор тому, кто стоял за спиной Чернышева. - Разберись. В случае чего - шлепни. Если в порядке, пускай добывает оружие…
С этой-то группой окруженцев во главе с тяжелейше контуженным, полубезумным майором Чернышев и вышел к линии фронта, пересек ее, очутился у своих. Вот такой-то расклад: те не расстреляли, и эти не расстреляли, а теперь уж он под охраной советских законов. Теперь с ним разобрались: не шпион он, не предатель, не дезертир, воевать дальше может и должен. А как дальше воевал - наверное, потребна тыща и одна ночь, чтоб поведать. Да и нужно ли?
Утром Чернышева ждала нечаянная радость: отзавтракав, он вышел потабачить (завтрак срубал целиком, благотворительностью не занимался), навстречу ему тщедушный, с забинтованной шеей солдатик - пилотка прикрывала оба оттопыренных и малиново горевших уха, великоватая. Солдатик молодцевато козырнул, даже ножкой шаркнул:
- Здравия желаю, товарищ капитан! Разрешите обратиться?
И Чернышев тотчас узнал его - по этому шарканью, по вечно горящим, будто только что надрали, ушам и по окающему, как у Ани, уральскому ли, сибирскому ли говору.
- Козицкий? Из третьей роты?
- Так точно, товарищ капитан!
- Ну здравствуй, здравствуй, Козицкий. Рад тебя видеть. Какими судьбами?
Вопрос был праздный: в санбат попадают одними судьбами. А вот что рад - точно: солдат из его батальона, разве ж не приятно? Его подчиненный - здорово ведь! Чернышев протянул руку, которую солдат пожал бережно-щадяще, как будто была ранена. Капитан улыбнулся, сжал Козицкому пальцы до хруста. Сказал:
- Здоров, друг, здоров! Видишь, силенка из меня не вытекла!
- Вроде бы вижу, - неуверенно отозвался Козицкий. - Кровушки-то вы потеряли… вагон и маленькую тележку… Как сейчас?
- Порядок! А у тебя что?
- Поцарапало шею.
- Пуля, осколок? Сильно?
- Пуля. Не шибко. Но пригнали сюда…
- Ну, лечись, брат. Поправляйся. А мне уж, честно говоря, поднадоело. В батальон хочу!
- Ждут вас, товарищ капитан.
- Да? Верно? - Чернышев оживился, засуетился, начал предлагать папиросы Козицкому. - Ждут, говоришь?
- Вроде бы соскучились, - сказал солдат, затягиваясь. - А мне повезло, повстречал, значится, канбата…
И это тоже признак молоденького, но стойкого, смелого солдата Козицкого Василия: вместо "комбат" упорно произносит "канбат", сколько его ни поправляли и ни учили. Чернышев хлопнул парня по плечу:
- Слушай, Василь, айда ко мне. Посидим, чайку попьем, поговорим…
- Приказ начальника - закон для подчиненного, товарищ капитан.
Вот каков рядовой Козицкий из третьей роты - еще и с юмором. А ежели солдат с юмором, с шуткой знается, не пропадет. Молодец, Василь! Помнишь, как мы шандарахнули фрицев под Студзинкой? Как поляки вынесли нам угощения на подносах и бимбер в стаканчиках, помнишь? Молодец, Василь, не забывай ничего! А как бойцов батальона польские девчата целовали, своих освободителей, тоже небось не запамятовал?
Сопалатники валялись на койках, читали свежие газеты и потрепанные книги - вот это культура, а то карты да карты, - лейтенантики порывались смотаться с чайником на кухню, но неожиданно встал старшой.
- Да будя вам, безногие… Я сбегаю, заодно укол в задницу отхвачу…
Пока он ходил за чаем, Чернышев, не спуская глаз со своего солдата, узнавал батальонные новости: бои попритихли, мы перешли к обороне, немец тоже окапывается, перестрелка, то да се, житуха в целом спокойная. Раненых мало, убитых еще меньше.
- Кто убит? - спросил Чернышев.
Козицкий перечислил, морща лоб, задумался, подытожил:
- Вотще, кажись, и все.
(Вотще - это значило вообще.)
- Славные были вояки, - сказал Чернышев.
- Нормальные, товарищ капитан.
- А как там старший лейтенант Сидоров?
- Жив-здоров. В норме! Вас ждет не дождется.
- Уж скоро вылечусь. Или сбегу.
- Сбечь не положено, товарищ капитан, - строго сказал солдат, и Чернышев улыбнулся этой строгости. - Врачей надо вотще слухаться. Не долечитесь - хужей же будет.
- Долечусь, долечусь, Василь… Еще кружечку?
- Благодарствуйте, не откажусь…
- Сахарку, сахарку клади. Не стесняйся!
- Благодарствую…
- И гляди: лечись тоже по-серьезному!
- Слушаюсь, товарищ капитан! Буду по-серьезному…
Чернышев глядел на многослойно, с ватой, перебинтованную шею Козицкого и думал: если разбинтовать, то шея предстанет тонкой, мальчишьей, цыплячьей. Он беседовал с солдатом, а чудилось: беседует со всем личным составом батальона. Да-а, неплохо бы воротиться к своим. Конечно, ему не то что поднадоело здесь, это неправда, коль рядышком Аня Кравцова: от нее уехать непросто, но в батальон тянет, спасу нет; там его законное место. И, как ни любуйся Анечкой, как ни воркуй с милой, а батальону без него и ему без батальона худо…
Покойная мама говаривала: деньги к деньгам, беда к беде, а радость к радости. В это утро и второй нечаянной радостью одарило Чернышева. Едва проводил Василя Козицкого, как в палату стремительно, порождая вихри, вошел - кто бы вы думали? - командир полка! Чернышев замер от неожиданности, но это был майор, никаких сомнений: перетянут ремнями, на гимнастерке тесно от орденов, фуражечка с лакированным козыречком, хромовые сапоги-бутылки со шпорами (никогда не служил в кавалерии, малиновый звон - для форсу), орлиный нос, орлиный взор из-под нависших бровей:
- Где тут мой комбат?
Чернышев вскочил, потревожив предплечье:
- Здравия желаю, товарищ майор! Я здесь!
Командир полка еще стремительнее подошел, слегка обнял Чернышева, прикоснулся щекой к щеке: поцеловал будто. Громоподобно вопросил:
- Не обижают моего комбата?
- Что вы, товарищ майор, - смущенно ответил Чернышев. - Я как у Христа за пазухой…
- Как лечат? Как кормят? Когда выписывают?
- Товарищ майор! - отчеканил Чернышев. - Лечат отлично, кормят прилично. С выпиской волынят.
- Тэ-экс… А это кто? - Майор словно сейчас заметил подскочивших с коек лейтенантов и нехотя поднимавшегося старшого. - Кто такие?
- Мои сопалатники, товарищ майор…
- Не тебя спрашиваю, а их… По халатам и кальсонам не могу определить воинских званий.
Сопалатники, подтянувшись, представились. И опять майор, словно случайно, увидел на тумбочке разбросанные карты. Радость к радости, но и беда к беде: лишь недавно замполит-азербайджанец гонял картежников, а сейчас крамолу углядел командир полка.
- Тэк-с, соколики. Забавляемся, стал быть, картишками? Преферанс, подкидной дурак? "Очко", "бура"? А может, гадаете? Кто играет?