ПРОВОДЫ ЖУРАВЛЕЙ
- Коля, тебе нравится опера?
Услыхав это, Чернышев даже вздрогнул - мысленно, разумеется. Но что вопрос был неожиданный и что он в общем-то однажды уже задавался (в другой, правда, обстановке и другим человеком) - факт, а не реклама, тут если и не вздрогнешь, то подивишься. И Чернышев, скрывая удивление, спокойненько спросил в свою очередь:
- Какую оперу имеешь в виду, Анечка? Тебе нужно название?
- Мне ничего не нужно, кроме тебя! Но в данном случае я говорю об опере как о музыкальном жанре. Вообще-то есть…
Да! Бедный ты, Коля, бедный, сказал себе Чернышев, везет тебе с этими операми. Прямо-таки судьба, рок какой-то. Впрочем, переживем. Фронтовик-орденоносец, капитан Чернышев не из трусливых, не дрогнет и перед оперой. Он прижал свои губы к губам Ани, как бы закрывая ей рот. Потом прервал затянувшийся поцелуй, от которого оба задохнулись, и сказал:
- Оперу уважаю. Как музыкальный жанр. А в частности уважаю "Евгения Онегина", "Кармен" и, конечно, "Богему"…
- Ты и с "Богемой" знаком?
- Видел, - снисходительно уронил Чернышев.
- Оперу, милый, не смотрят, а слушают, - сказала Аня.
- Да, да, слушал и "Богему", - подтвердил Чернышев, засекая: в разговорах об операх не будь самоуверенным, не то попадешь впросак. Держи ухо востро, капитан Чернышев! Бдительность - наше оружие, забыл, что ли?
Они сидели на лавочке, в запущенном, заброшенном саду - кусты одичавшей, разросшейся ведьмиными гнездами сирени, обесплодевшие, кой-где усохлые яблони и вишни, да и скамеечка была ветхая, полугнилая, того и гляди рухнет, если капитан Чернышев будет проявлять боевую активность. Но активности он не проявлял не потому, что лавочка скрипела и охала, а оттого, что не осмеливался. Опасался ненароком обидеть Аню. Боялся, что, обидев, потеряет ее. Нет, только не это! С поцелуями он и так, кажется, перебарщивал!..
Был полдень, жара плыла над окрестными лесами, над блуждавшей в черемуховых берегах речкой внизу, под обрывом, над городом, лишь позавчера отбитым, - над всей Польшей плыла августовская жара: и над той, что уже у нас, и над той, что еще под Гитлером. Воздух густой, пыльный, пыль залетала с дороги и в старый сад, припорашивая листья и траву, подступавшую к домику. Сухая скрипучая пылюка доставала аж досюда, до дальнего садового окрайка по-над глухим сопревшим, покосившимся забором.
Местечко Чернышев выбрал не случайное, приглядев еще вечор - вчера вечером: на отшибе, с одной стороны кусты сирени, с другой - глухой забор. И Аня пошла с ним сюда не раздумывая, храбро пошла. А вот он особой храбрости не являл. И, возможно, правильно делал. Во всяком случае, что-то ему подсказывало: с Аней нельзя так, как можно было с другими, с Аней можно только так, как некогда с Ларисой, - никаких крайностей, хотя тебя вроде бы и не одергивают. Не-ет, веди себя благородно, капитан Чернышев, благородство всегда вознаграждается…
Он увидел Аню впервые сутки назад, и за эти сутки они уже на "ты", друзья не друзья, но взаимная симпатия, целуются ненароком, перешучиваются и опять целуются. Она шутит преимущественно так: "Мой милый, мой дорогой… Кроме тебя, мне никого не надо" - говорит, естественно, иронически. Он шутит так: "Если б я тебя встретил раньше… Где мои юные годы?" - говорит не иронически, а скорее по-дурацки. Но целуются они отнюдь не шутейно - да ведь с поцелуями не шутят, поцелуи заводят далеко. Впрочем, поживем - увидим. Однако ж как загадывать на фронте? Неизвестно, что с тобой будет завтра. И доживешь ли до этого "завтра"? То-то и оно…
Давай дружить? Давай. Такой короткий разговор представлялся Чернышеву возможным, но не сейчас, не с ходу. Давай дружить? Давай. Решительность и даже безоглядность! Тем более что дружить в нынешнем понимании - это быть весьма близкими, а если грубей - жить. Следовательно, дальше некуда! О возлюбленных так и говорят: они дружат. Капитан Чернышев хотел бы дружить с Аней Кравцовой. Но как? Где? Когда? И захочет ли она д р у ж и т ь?
Вот так с налету, с повороту? Ты и сам говоришь: с ней нельзя, как с другими, с ней можно лишь, как с Ларисой. В чем же тогда дело? И не надоели ли тебе и самому эти легкие, краткосрочные связи, после которых какая-то неудовлетворенность и даже горечь? Может быть, может быть. Хотя и обратный вывод: живем один раз, тем более когда война, фронт, пули. Однова живем! Тоже мне - купчик первой гильдии нашелся: однова.
А-а, брось ты все эти рассусоливания, капитан Чернышев, сиди себе в саду, держи женскую руку в своей и заливайся соловьем и при случае - невзначай поцелуй или обними. Коль не дают за это по роже. И Чернышев поскрипывал лавочкой, гладил Анину ладошку, ненароком прикасался к оголенному плечу и щеке. И не то чтоб заливался трелями, но рта не закрывал, балабонил, не теряя, впрочем, бдительности: оперная тема из собеседования не ушла. Анечка спрашивала:
- А какой тебе певец больше всего нравится? А певица?
- Из оперных, что ли?
- Разумеется, мой капитан!
- Козловский. И… и Максакова.
Чернышев не шибко врал: этих двух запомнил, других просто не ведал. Анечка засмеялась:
- У тебя не такой уж дурной вкус!
- А ты думала, - сказал Чернышев и, вырывая инициативу, спросил: - Ты давно в этом санбате?
- Давно. Полгода уже…
- Ветеран.
- А ты думал, - ответила она его же шуткой и опять засмеялась.
Зубы у нее влажно блестели, и губы были влажные - наверное, потому, что она их часто облизывала, Чернышев подумал: так облизываются дети, отведавши варенья. А может, она и есть сладкоежка. Ему стало смешно, и он фыркнул. Глядя на него, громче засмеялась Аня, сквозь смех проговорила:
- Смотрю на тебя… не могу удержаться… Смеешься-то как!
- Дурные примеры заразительны.
- Так точно, мой капитан!
- Но ты тоже здорово смеешься. От души!
- Стараюсь…
Ничего не значащий смех, мало что значащая перекидка словами, а Чернышеву мнилось: за этим скрывается что-то важное, значительное. Для него и, возможно, для Ани. А вообще-то им обоим радостно, весело, это уж точно. И чего не радоваться: оба молоды, живы-здоровы, и солнце светит над запущенным садом. А сад-то уже польский, этак дойдем и до германских садов! Ну а потом вернемся в русские, так ведь? Вернемся когда-нибудь к своим яблоням и вишням, вернемся…
Чтоб не возникла оперная тема, Чернышев не выпускал из рук стратегической инициативы, спросивши:
- Анечка, а кино сегодня крутят?
- Не знаю, мой ненаглядный.
- Ты - и не знаешь? Быть этого не может!
- Увы, замполит мне не докладывает.
- Уволим того замполита! Нового возьмем!
Они еще немного посмеялись, и Аня сказала:
- Мне пора. Дежурю.
- Я подойду после дежурства? Можно?
- Подойди. Пока!
Она вскочила и, махнув ему рукой, быстро ушла, он даже не успел ее поцеловать на прощание. Такой вот нерасторопный. Хотя как сказать, бывал и расторопным, даже весьма. В иные времена. Кажется, это было давненько. Почему давненько? Вздор. Недавно было. Но вот ощущение: остался он - таким, расторопным - там, в отшумевших, отдаленных, юных годах. Ну а сейчас он старик, что ли? Как говорится, вполне молодой человек. Вдобавок - приятной наружности, как говорится. Да, да, да, говорится, говорится, говорится…
Непроизвольно Чернышев начал кивать: когда-то была контузия и он башкой дергал по уважительной причине, затем контузия прошла, а вот кивать ни с того ни с сего вроде бы приучился. Не всегда причем в подходящий момент. Теперь момент был подходящий. Ани нет, он один, никто не видит беспричинных несуразных кивков.
Чернышев посмотрел на сиреневые кусты, за которыми исчезла Аня. Как будто только что пестрел ее сарафанчик, надетый, он не сомневается, специально для капитана Чернышева. Как и он специально для нее побрился и причесался. Одной рукой делать было это неловко, несподручно: другая на перевязи. А обниматься сподручно? Нет, нет, нет, несподручно, несподручно, несподручно.
Он мысленно говорил: нет, но незаметно для себя продолжал кивать. Поправил марлевую перевязь, на которой покоилась раненая рука, - она почти не беспокоила, так, ныла слегка. И вдруг увидел себя как бы глазами Ани: в линялом фланелевом халате, из коего торчат голые волосатые ноги, стоптанные, не по размеру, тапочки. Ранбольной Чернышев. Видик! Хорошо еще надоумило кальсоны закатать до колен, а то б светил подштанниками. Молодой человек приятной наружности? А между прочим, Аня в эти минуты уже переоделась в белый медицинский халат, рукава закатаны, жарко. Делом занята, дежурство. А он прохлаждается на скрипучей лавочке, ранбольной Чернышев. Прохлаждается, правда, на жаре. Делать ему не́ хрена, задуривал Ане мозги. Ерунду молол?