…Там, внизу, на поляне, Сырцов гоняет Ложкова, и вовсе не потому, что он зол на него, а потому, что у Ложкова все получается хуже, чем у других. Он весь какой-то тюфякообразный. Идешь рядом с ним в строю, а он заваливается на сторону, толкается, сбивает шаг. Из-за него приходится повторять снова и снова. Как будто бы его ничему не учили ни на учебном пункте, ни на заставе. Или он здорово сачковал? У нас это не пройдет, каждый на виду, и здесь быстро выскакивает наружу все, что в ком есть.
Мне нельзя долго глядеть вниз: не дай бог, Сырцов заметит, что я любуюсь на строевую. Я берусь за ручки бинокулярной трубы, и в оптике - совсем близко, так близко, что, кажется, можно дотронуться рукой, - льды, льды и льды. Разорванные, торчком стоящие, наваливающиеся одна на другую льдины и ничего больше. По ним не пройти, их не объехать. Кто рискнет сунуться через эти смертельные льды?
Я написал Зое отчаянное письмо. Просил ее не уезжать. Но, наверно, она все-таки уедет. Сашка сник, когда я сказал ему, что Зоя собирается на КамАЗ. Ему-то чего сникать? Он ведь ее даже в глаза не видел. Ну, будет получать письма из Набережных Челнов, а не из Ленинграда - какая ему разница? Я же чувствовал, что Зоя уезжает от меня, вот в чем штука. На КамАЗе полно парней, это уж как положено. Выскочит Зойка замуж и сообщит мне: поздравь и пожелай счастья! Привет! Почему же она волновалась, когда от меня не было писем, даже приходила домой, к моим?
- Значит, такой у нее характер, - сказал мне Сашка, когда я выложил ему все эти соображения.
Мне от этого не стало легче. Плохо быть однолюбом.
Конечно, у Зойки характер - будь здоров! Я даже представил себе, что она скажет подругам, получив мое письмо. "Если хочешь поступить правильно, - скажет она, - выслушай мужчину и поступи наоборот". Я был уверен, что она уедет, а моего совета она спрашивала просто так, для приличия. Или чтоб не расстроить сразу этим известием. Ну и на том спасибо.
То, что Зоя уедет, и то, что я, выходит, нужен ей только как товарищ, - все это мучило меня. Впрочем, она же давно мне сказала, чтоб я ни на что не рассчитывал. Мы друзья - вот и все. А мне нужно другое. "Может быть, - подумал я, - даже лучше, если она уедет. Не буду так переживать из-за неразделенной любви. Пусть едет! Пусть выходит за какого-нибудь знаменитого крановщика или бородатого топографа". Я распалял себя злостью - и не злился. Я не мог злиться на Зойку. Разве она виновата в том, что не сумела влюбиться в меня?
Пришла смена - взмыленный, усталый Сашка, я отдал ему тулуп и спросил:
- Ну как?
- Тебе повезло, - ответил он. - Сегодня наш перестарался.
- Воспитывал Ложкова, а заодно и вас?
- Ложков послал его подальше и ушел.
- Что?
- Послал и ушел, - повторил Сашка.
- Теперь ему будет.
- Плевал он на взыскания. Ну и подарочек!
Я быстро спустился по узкой железной лестнице. Да уж, подарочек. Мне надо было спешить. Я боялся, что Сырцов может не сдержаться. Я должен быть рядом, чтоб помочь Сырцову сдержаться. Конечно, там Ленька и Эрих, но Эрих промолчит, а Ленька будет краснеть и говорить какие-нибудь стопроцентно правильные слова, которые Ложков впустит в одно ухо и выпустит из другого. У него в таких случаях сквозная проходимость,
Картинка, которую я застал, была живописной. Нарисовать такую и назвать - "Надежды нет". Ложков сидел, развалясь, у окна, Сырцов стоял, упершись руками в стол, как докладчик, - не хватало графина с водой и красной скатерти. Эрих прислонился к дверному косяку. Ленька присел в углу, подперев щеку, с такой физиономией, будто у него разболелись все зубы сразу. Когда я вошел, никто даже не взглянул на меня.
- Ну? - спросил Сырцов.
- Не запряг - не понукай, - ответил Ложков. - Я тебе не лошадь. И не подопытный кролик. Чего ты на меня одного взъелся?
- Ну, что еще?
Ложков повернулся ко мне, словно обрадовавшись свежему человеку, у которого можно найти сочувствие.
- Ты же видал, как он одного меня гонял? Ну, по-честному, видал? Это как - справедливо?
- Конечно, несправедливо, - сказал я и увидел, как просиял Ложков. Надо было выждать маленько. Надо было, чтоб и Сырцов, и Ленька, и Эрих все-таки взглянули на меня, черт возьми! - Совсем несправедливо, что он один тебя гонял. Хуже будет, если мы все начнем тебя гонять, парень.
- А, - сказал он. - И ты туда же.
- Туда же, - кивнул я. - Пойдем.
- Куда еще?
- А на улицу, - сказал я. - Мне с тобой заняться охота. Я ж на вышке четыре часа проторчал. Замерз, понимаешь. Разогреться надо.
Сырцов усмехнулся, если можно назвать усмешкой чуть растянувшиеся губы. Нет, никакой строевой сегодня больше не будет. Ложкову два наряда вне очереди. Мне и Эриху - отдыхать. А он с комсгрупоргом сядут писать родителям Ложкова. Это уж крайняя мера. Пусть отец Ложкова ответит, что он думает о сыне.
Вдруг Ложков тихо сказал:
- Не надо.
- Он ведь, кажется, тоже солдатом был?
- Да. Не надо писать. Он… он больной. Ладно, ребята, ну, психанул я… Ты меня извини, сержант. Только писать не надо.
Я остановил Сырцова.
- Отдохну потом. Ты посиди, чайку попей. А строевой я сам с Ложковым займусь. Так сказать, в порядке самоподготовки.
- Идем, Ложков.
Он встал и послушно поплелся за мной. Я поглядел на вышку. Головня, перегнувшись через поручень, так и уставился на нас, пытаясь сообразить, что же произошло и почему я, рядовой Соколов, гоняю рядового Ложкова.
Строгий с занесением
Всю ночь лил дождь. Он прекращался на несколько минут, а потом начинался с новой силой. Мы измучились на прожекторной. Плащи промокли и весили по пуду, не меньше. Дождь был ледяной, мы замерзли так, как не мерзли всю прошедшую зиму. Можно было сто раз проклинать эту погоду - но ничего нельзя было изменить. К рассвету мы дрожали, как щенята. Не сгибались замерзшие пальцы. Я вообще не чувствовал их. Тогда, когда пришлось прошагать двадцать с лишним километров, и то было легче. Мы правильно сделали, что послали Леньку на дизель. Он бы не выдержал, наверное. Даже Эрих - и тот скис к утру.
Утром мы вкатили прожектор в гараж, и на это, должно быть, ушли последние силенки. Спать, спать, спать!.. Переодеться и спать. Но, оказалось, надо было еще растопить печку: за ночь из дома выдуло все тепло. Пусть топит Ленька. Он-то сухой и всю ночь маялся от жары. Когда работает АДГ, в "машинном", как в пустыне Сахара.
Мне положено всего четыре часа отдыха. Потом нужно снова идти в гараж и приводить в порядок прожектор. Просто моя очередь. Я проспал бы, наверно, сутки, и, когда Ложков разбудил меня, проклинал его на чем свет стоит. Просыпался с таким трудом, будто у меня вместо головы была чугунная гудящая болванка. Спать, спать… Эти четыре часа не принесли облегчения - наоборот, лучше бы вовсе не ложиться, чем проснуться таким разбитым.
- Давай, давай, двигай, - радовался Ложков. Ему-то что. Он дрыхнул себе всю ночь, и даже не удосужился печку протопить - не его очередь. Ночью его не посылают даже на вышку. Он просто не умеет "идти" за лучом. Днем - другое дело.
Дождь не кончался, а мой плащ не высох. Пришлось надевать на себя этот пуд. В сапогах тоже было болото, теплые портянки не спасали - простуда обеспечена, хотя утром Сырцов приказал нам принять аспирин. Вот бы сейчас сюда мою маму. Вот бы кто ахал и "принимал меры".
Конечно, Сырцов мог бы изменить распорядок ради такого случая и не заставлять меня работать. Ничего б с прожектором не случилось, если бы я занялся им на несколько часов позже. Не заржавел бы. Он и так уже был сухой. Я проверил держатели, сменил электроды, осмотрел контакты - все в порядке. На всякий случай потер кожух сухой тряпкой. Все! Хватит с меня. Сегодня пятница - банный день. Буду париться, пока не выгоню из себя всю дрожь. Видимо, я все-таки простыл: губы потрескались и болели, а сухой кашель так и раздирал горло. Да, мама сразу уложила бы меня в постель, вызвала врача, поила теплым молоком и чаем с малиной и заставила надеть носки с насыпанной туда сухой горчицей. Забавно живут люди на гражданке.
Дождь перестал только к вечеру; он смыл с острова остатки снега, было непривычно видеть голую землю и лужи, в которых плавали прошлогодние листья. После бани мы пришли в себя, даже Эрих повеселел и что-то напевал под нос, разглаживая здоровенным "угольным" утюгом брюки. Он пижон, Эрих. Зачем ему понадобилось гладить брюки? Высохли - и то хорошо! Нет - ему складочка нужна! Будто на танцы собирается, а не на службу. И брюки-то у него такие же, как у нас - б/у, бывшие в употреблении. Пижон! И пахнет от него "Элладой", как от хорошего парфюмерного магазина.
Странно: я ведь даже не знаю, есть ли у него девушка. Наверное, есть. Мы никогда не говорили об этом.
- Эрка, ты на свидание, что ли?
- Да. В самоволку.
- Как ее зовут?
- Марта.
- Рыбачка?
- Учительница. Будущая.
Он отвечал охотно, я даже немного растерялся - вот тебе и молчун! Он словно бы ждал, что кто-нибудь спросит его об этом, молчун несчастный! Полгода его никто не спрашивал, а он молчал, хотя, наверно, самому ужасно хотелось рассказать, что у него есть Марта, будущая учительница. Студентка, что ли? Да, студентка.
- Эрка, а я ведь о тебе кое-что знаю.
- Что?
Я оглядел своих ребят. Все сидели красные, распаренные, разомлевшие. В самый раз рассказать. Ну да, конечно, он же из того самого анекдота. Он до пятнадцати лет вообще ничего не говорил. Родители уже смирились было: немой… А однажды в жаркий день все пили холодное пиво, и тогда Эрка сказал: "Мне тоже". Родители даже испугались. "Эрих, сынок, почему ты молчал пятнадцать лет?" - "Надобности не было", - ответил он.