Уж эти еноты…
Ничего не скажешь - задал мне Сырцов работенку: собирать мох. Надо было натаскать мешков десять, не меньше, и проконопатить им все щели между бревнами, утеплить дом. Можно подумать, что я знаю, как это делается. Ну, положим, собрать и принести мох - дело нехитрое, а потом как? Выручил меня Леня Басов.
- Ты нож возьми, - посоветовал он. - Приложишь мох - и заделывай в щель ножом. Проще простого. Я помогу.
- Ни-ни, - сказал я. - У меня наряд вне очереди.
- За что? - удивился Леня.
- Сержанта отцом назвал. Разобиделся папочка!
- А зачем ты так? - очень тихо спросил Леня. - Сержант - он сержант и есть. Или уж по имени хотя бы…
- Ступай с миром, телок, - сказал я. Леня покраснел и никуда не ушел. Он стоял, глядя себе под ноги - небольшого роста, худенький, пунцовый, будто перед объяснением в любви, и я фыркнул - до того он был смешной.
- Зря ты, Володька, - так же тихо сказал он. - Нам здесь ссориться никак нельзя. Полтора года вместе прожить - шутка ли! А ты и Костя - оба какие-то…
Я опешил. Вот тебе и на, критика в натуральном виде. И кто, главное, выступает? Тихий Леня Басов! Хорошо, что Костьки нет поблизости, он бы ответил… Мне же было просто интересно, чего там недоговорил Басов, и я спросил:
- Какие же мы оба?
- Как аристократы. Все в сторону да в сторону. И разговариваете вы как-то… обидно. Костька меня телком назвал, а ты повторяешь.
Мне стало жалко Леню. Видно было, ему стоило труда высказать свою, такую маленькую обиду. А я вовсе не хотел его обижать. Мне просто трудно с ним, как трудно взрослому с ребенком, а он и впрямь похож на ребенка, которого по нелепой случайности призвали на военную службу, да еще в погранвойска. Он все делает охотно, с крестьянской неторопливостью, особенно то, что напоминает ему о доме: колет дрова, топит печь, подметает, а теперь вот - готов конопатить вместе со мной щели. И обида у него тоже ребячья. Была бы у меня в кармане конфета, достал бы и дал ему. Но конфеты нет. Остается одно: хлопнуть Леню по плечу и сказать:
- Ладно, брат, не дуйся на меня. Бывают же у людей паршивые характеры? Исправимся.
Он улыбнулся, ушел в дом и вернулся с двумя кухонными ножами.
- Так-то быстрей, - сказал он. - А то мне личное время девать некуда.
Нам действительно некуда деть свое личное время. На полке, сколоченной ушедшими "дедами", стоит всего два десятка книг: уставы и направления, а из художественной литературы - пятый том сочинений Горького, сборник стихов Прокофьева, и еще - "Загадки египетских пирамид". Сырцов говорит, что нам должны привезти библиотечку, но пока мы уже все книги прочитали. Стихи я не люблю, зато Леня не расстается со сборником Прокофьева. "Загадку пирамид" уже неделю мусолит Головня, на очереди Эрих и Костька, потом я.
Правда, есть еще газеты - за десять дней. Но газеты были прочитаны сразу же. Эрих даже нашел в "Комсомолке" знакомого - там была целая статья об одном знаменитом эстонском рыбаке.
* * *
…Десяти мешков не хватило, и мне снова пришлось идти в лес. Собственно, лес начинался сразу же за баней, но до седых мхов нужно шагать минут десять. Я шел, сшибая ногами трухлявые, раскисшие сыроежки - последние грибы этой затянувшейся осени, и не сразу уловил какое-то движение. Что-то метнулось в сторону, и я увидел убегающего зверька, небольшого, толстого, неповоротливого, и побежал за ним. Зверек юркнул в кусты и исчез; напрасно я обшарил все кругом - его не было. Смылся. Но в воздухе стоял острый запах псины, такой непонятный здесь, на острове, где не было ни одной собаки.
Пришлось плестись дальше за мхом. Вернувшись, я рассказал Лене о зверьке, и он улыбнулся.
- Это енот. Знаешь, сколько их развелось? Ты что, никогда не видел енотов?
- Они, между прочим, в Летнем саду не водятся.
Енот так енот; через минуту я и думать забыл о нем. У меня еще оставалось время на письма. Только доложу Сырцову, что работа выполнена. Не то опять придерется. А письма надо писать сегодня, потому что катер теперь ходит каждый день. Кончились ветры, вода стала гладкой, вот нам и забрасывают все, что можно забросить до зимы, до прочного льда. В основном - дизельное топливо, потому что наш АДГ-12 жрет два с половиной литра в час.
За столом корпел над письмом Сашка Головня.
Я думал, он украинец, фамилия у него все-таки украинская, но он новгородский, и говорит по-новгородски - "об этим…", "так уж получилося…". Я спросил его:
- Кому пишешь? Девчонке?
Он покачал головой:
- Нет, одному капитану милиции.
- Дружку, что ли?
И опять он покачал головой, будто отмахиваясь от меня, как от мухи:
- Не дружку, а другу - чувствуешь разницу? Самому близкому человеку.
- Ну да, - сказал я, - так уж и самому! А мать с отцом?
Он не ответил, и я понял, что причинил Сашке боль, значит, было в его жизни что-то такое, чего я, разумеется, не знал. Опять это мое дурацкое бездумье! Как будто если у меня есть мать и Колянич, то у всех кругом должно быть то же самое.
- Извини, - сказал я. Второй раз за сегодняшний день мне приходилось просить прощения.
- Ничего, - ответил Сашка.
- Они что у тебя… умерли?
- Нет, отец жив. Так уж получилося… И не хочу говорить об этом.
Он снова начал писать, и я отвел глаза, потому что случайно прочитал одну строчку: "…за все, за все Вам всегда буду…" Врет он! Так друзьям не пишут. На "вы", да еще с большой буквы.
Я быстренько написал матери и Коляничу: здоров, погода так себе, новостей никаких, пришлите теплые перчатки. Зойке нужно было писать совсем иначе. Я начал с природы и пошел, и пошел наворачивать, какие штормы гремят здесь и какие суровые места - камни да сосны, - и всадил даже запомнившуюся из какой-то газетной заметки фразочку: "Кажется, здесь не может существовать жизнь, но человек оказывается сильней стихии". Это у меня очень здорово получилось. А что дальше?
Я поднял глаза и заметил, что Сашка смотрит на меня.
- А ты девушке пишешь - точно.
- Ну, предположим.
- Трудная работа! Смотри, ручку сгрызешь. Хорошая у тебя девушка?
- Ничего. Красивая.
- Я не о том… Я спрашиваю, хорошая?
Мне показалось, что Сашка спросил это с какой-то тоской и желанием услышать - да, очень хорошая. Конечно, Зойка хорошая девчонка, я был уверен в этом. Только зачем ему знать, хорошая она или нет?
- А тебе-то чего?
- Так… Ты ее любишь?
Вот чудило. Раз девчонка имеется, стало быть, люблю. Сашка сидел, стиснув пальцы рук, будто ему было холодно. И опять мне показалось, что этот здоровенный, широкоплечий парень с круглым лицом прошел через что-то такое, чего я еще не понимаю - иначе откуда эта тоска и в глазах, и в словах?
Наверно, если б это было простым любопытством, то я наврал бы Сашке с три короба, расписал ему про мои отношения с Зойкой. Но это было не любопытство и не просто разговор от нечего делать. До меня начало что-то доходить. Смутно, но все-таки доходить, потому что такая уж у меня голова замедленного действия.
- Не знаю, - сказал я. - Ну, виделись мы с ней всего четыре раза. Вот, про природу пишу… А тебе что, писать некому? Ну, в смысле девчонке?
Сашка ответил не сразу. Он словно раздумывал - продолжить ему этот разговор или нет. Или ему было просто тяжело продолжать.
- Некому, - сказал он наконец и словно бы оборвал сам себя. - Ладно, не буду тебе мешать.
Он встал, забрал свое письмо и вышел. Значит, не хотел поговорить со мной по душам. Жаль. Конечно, это его личное дело, но все равно жаль. Кажется, ничего парень.
А что писать Зойке дальше?
"…Ты спрашиваешь, как мне служится, с кем мне дружится? Служба нелегкая, а без дружбы нельзя.
Пропадешь без этого. Есть у нас такой Костя Короткевич, с ним дружу больше. К остальным еще приглядываюсь. Вот только что был разговор с Сашей Головней. Ему, оказывается, и переписываться не с кем. У него была в жизни какая-то история, не знаю пока какая, но он немного странный. Даже расспрашивал про тебя, какая ты, хорошая или плохая. Конечно, я расхвалил тебя, как мог…"
Поспать перед нарядом не удалось. Пришел катер, и все мы, кроме часового на вышке, до вечера занимались разгрузкой. Эрих и я по-прежнему на лодке, остальные работали на берегу. Ящики с первыми посылками ждали нас на камне - с надписями химическим карандашом или чернилами на верхних фанерках… Пожалуй, я даже не успею раскрыть свою. Чего мне там наворотили? Просил же - ничего лишнего. А мать наверняка всадила туда банку с вареньем.
Посылки были всем, кроме Сашки, и мне стало как-то не по себе. Когда мы вернулись в дом с этими посылками, Сашка сказал, что он пойдет подменить на вышке Лёню Басова.
- Через сорок минут, - остановил его Сырцов. - Давайте-ка по яблочку.
Он сшиб фанерную крышку со своей посылки, и в комнате сразу же запахло яблоками. Словно там, в ящике, был целый сад и добрый хозяин впустил нас туда.
- Антоновка, - объяснил Сырцов. - У нас пять яблонь, батя посадил. Я писал - еще пришлют.
Мы взяли по яблоку. Мне досталось с ушибленным боком, и это было здорово: именно там, под тонкой кожурой, накопился сок, который так и брызнул, едва я дотронулся до яблока зубами. Мы стояли возле стола, вгрызались в яблоки, и Сырцов довольно улыбался, глядя на нас.
Я спохватился первым - и крышка с моей посылки полетела вслед за сырцовской. Так и есть: брусничное варенье (ах, мама моя, мама!), копченая колбаса, три банки шпрот, сигареты (это уже Колянич покупал) и конфеты.
- На полку, - сказал я. - Освоим, я думаю.
- Освоим, - согласился Сырцов, дожевывая яблоко. - Берите по второму.