- Трофим Семенович, - Вадим нагнулся к широкому плечу мастера, - этот гвоздь - фронтовая история?
- Началась на фронте, инженер…
- Расскажите!
- Можно рассказать. Дело, в общем, было простое с этим гвоздем… Только вот не кончено оно… Да…
Трофим Семенович затянулся в последний раз, бросил окурок в окно, пощелкал выключателями.
Сноп света брызнул на дорогу. Померкли звезды и огни далеких буровых. Летучая мышь метнулась перед фарами и исчезла в темноте.
- Было это, инженер, весной тысяча девятьсот сорок пятого года. Нашу дивизию после форсирования Вислы к городу Шнейдемюлю бросили. Пилой его теперь поляки называют… Приказали нам ликвидировать окруженный фашистский гарнизон.
Злые мы были. Думали, на Берлин идем. А тут под паршивым Шнейдемюлем увязли. И скажу я тебе - нелегко этот Шнейдемюль достался. Много моих боевых дружков смертью храбрых, как в приказах пишется, прямиком из-под Шнейдемюля на тот свет отправились. Понимал фашист, что конец наступает, и, смерть видя, до смерти стоял. За каждый переулок, за каждый дом дрались. Случалось, по три раза из рук в руки дома переходили. В разгаре боев пробился наш взвод к вокзалу. А вокзал в Шнейдемюле здоровенный: пути и пути на километры. Заняли мы домишко возле товарной станции, и - стоп - дальше ни шагу. Впереди - место, как стол, ровное - пути станционные, за ними фашисты. Справа и слева пакгаузы каменные и в них фашисты. Сзади улица, кое-где стены домов еще стоят, но, в общем, место тоже открытое…
Видим, наступать нельзя, отступать тоже некуда, да и не резон… Обстановка; как наш лейтенант говорил, вполне неопределенная.
Связи нет, бой кругом, и где теперь свои, где чужие, разобрать трудно. А нос высунуть из дома не можем. Очень наша позиция не по вкусу фашистам пришлась: клином в их оборону входила. Поэтому решили они нас ликвидировать. Как дали из шестиствольных минометов, только пыль столбом встала. Хорошо, под домом каменный подвал оказался. Передислоцировались мы туда и налет пережидаем. Когда остались от нашего дома три стены и половинка трубы, фашисты в контратаку пошли. Мы их подпустили поближе, а потом из подвала - огонь!..
Сколько в тот день атак отбили, я уж не помню.
Ребята, как стало потише, спрашивают у лейтенанта:
- Кто кого окружил? Мы фрицев или они нас?
Лейтенант только рукой махнул:
- Стемнеет, - говорит, - увидим. Разберемся…
К ночи фашисты утихомирились, а наши связь подтянули, и даже сам старшина роты, дружок мой Микола Нестеренко, с котловым довольствием к нам пробрался.
Поели мы. Раненых в тыл отправили. Я еще успел с Миколой словом перекинуться. Сказал он, что наша позиция очень выгодная. Командир роты подвал приказал всей силой держать, пока на соседних улицах фашистов не потеснят и станцию в кольцо не возьмут.
- А когда это будет? - спрашиваю.
- Про то, - говорит старшина, - один командир полка знает. Может, сейчас, может, завтра, а может, через неделю…
"Тогда, - думаю, - встречать мне тут свой день рождения. Послезавтра тридцать три стукнет…" Сказал об этом Миколе.
- Ничего, - отвечает, - не журись. Приползу поздравить…
На другой день опять хотели фашисты нас потеснить, но артиллерия их угомонила…
К вечеру порвалась у нас связь. Пополз связист но линии, и пятидесяти метров не прополз, убили парня. Пополз второй, и его стукнули.
- Ясная обстановка, - говорит лейтенант, попутно еще всякие слова добавляя, - снайпер под боком завелся… Приказываю разыскать…
Мы усилили наблюдение. В городе такому стрелкачу легко укрыться. А один хорошо замаскированный снайпер целого взвода стоит.
Мне сразу показался подозрительным один разбитый пакгауз. Стоял он посреди путей, на ничейной территории. Фашисты его бросили, а наши занять не могли, потому что вся местность вокруг была под огнем. С чердака пакгауза видно улицу, что вела к нашему дому, и место, где побили связистов. Стал я наблюдать за пакгаузом, но ничего не заметил.
Ночью наши соседи атаковали фашистов. До утра шел бой. И опять потеснить фрицев не удалось…
Побывал у нас ночью командир роты, а старшина с поваром приползли уже под утро, когда рассветать начало.
Раздал старшина сухари, консервы, потом подошел ко мне и спрашивает:
- Ты, Трофим, родился, чи не?
- Не знаю, - говорю.
- Коли не знаешь, - отвечает старшина, - то я себе пойду. А я было горилки припас новорожденному…
Пришлось сказать, что родился. Выпили мы с ним и товарищей угостили. Поздравили меня с наступившим тридцать четвертым, и Микола говорит на прощанье:
- Три года, Трофим, воюем с тобой, и скоро войне конец. Смотри, друже, напоследок не оплошай. Обидно было бы не дожить…
Сказал и пошел…
А тут ударила артиллерия, и мы - бегом на свои места. Выглянул я из подвала. День вставал серый, туманный. Падал мокрый снег, но видно было хорошо. Я еще подумал: как Микола с поваром обратно будут пробираться? Подумал и на слуховое окно пакгауза глянул. Вдруг мелькнуло там что-то и дымок ударил. Кольнуло меня в сердце.
Только хотел лейтенанту доложить, что открыл вчерашнего снайпера, как вбегает солдат и кричит, что старшину-то убили.
Мать честная, в глазах у меня помутилось. Пропал Микола, ни за что пропал. Еще слова его в ушах не смолкли:
- Смотри, друже, не оплошай…
А его уже нет.
Много смертей я на войне перевидел, а вот смерть Миколы всего больней хлестанула… Друг он был настоящий, и виноватым я себя почувствовал: не сказал про вчерашнего снайпера…
Обращаюсь к лейтенанту, доложил все по порядку и прошу разрешения на пакгауз с группой солдат ударить и за старшину по-русски, как полагается, отплатить. Лейтенант подумал, голову почесал, но согласился.
Вызвал я добровольцев на такое дело. А дело, сам понимаешь, нешуточное. Место открытое. Могут и положить всех… Но нашего старшину крепко уважали и любили. Весь взвод, как один, поднялся. Отобрали мы с лейтенантом десять человек подюжее.
Лейтенант связался с командиром роты и попросил огня на пакгауз.
Дали артиллеристы огонь.
Еще дым не рассеялся и пыль не осела, как ворвались мы в пакгауз через дыру в стене. Внизу в полуподвале нашли четырех фрицев с рацией: от обстрела спрятались. Не ждали нас, потому и не сопротивлялись. Побросали оружие и руки, как по команде, подняли. Хотели ребята сгоряча их того… Да я не дал. Все-таки - пленные, не положено… Оставил при них половину отряда, велел организовать наблюдение, а сам с другой половиной начал пакгауз обшаривать. Второй этаж был пустой. В потолке дыры и сквозь них чердак видно. Полезли мы с двумя солдатами на чердак. По дороге еще каморки были. Товарищи отстали. На чердак я один вылез. Осматриваюсь осторожно, за трубу прячась. Никого. Пусто на чердаке.
А у немцев крыши - двухскатные, высокие и чердаки во многих домах двухэтажные. Нижний - широкий, просторный, а верхний - узенький, под самым коньком. Знал я про это, а тут сплошал.
Вижу, нет никого на чердаке, из-за трубы вылез и раздумываю, куда снайпер утек…
Вдруг над самым моим ухом ка-ак хлестнет автоматная очередь. Ударило меня крепко, штукатурка в лицо брызнула, и грохнулся я во весь рост, как стоял, на бетонный пол.
Лежу, перед глазами круги красные крутятся, а сам соображаю: совсем меня убило или только ранило.
Вдруг слышу наверху скрип. Приоткрыл я глаза, а пошевельнуться боюсь. Знаю, чуть шевельнусь, сразу боль от ран почувствую.
Скрип повторился. Повел я глазами и обомлел. Сверху, из-под крыши, лезет по крутой деревянной лестнице рыжий фриц в плащ-палатке. Автомат на меня навел, глазами сверлит и лезет. Одну ногу опустит, перекладину нащупает, попробует - крепкая ли, потом колено подожмет и сам сползет пониже и уже другой ногой следующую перекладину нащупывает. А глаз с меня не сводит и автомата не опускает.
Слышал я, что человек перед смертью может всю жизнь за одну секунду вспомнить. Ничего этого со мной не было. Только злость меня взяла и пот прошиб. Чуть шевельнусь - даст он очередь из автомата, и прощай, Трофим Дубовой. А не шевельнусь, - спустится вниз, увидит, что еще живой, и все равно добьет, как котенка. Главное - не знаю, сильно ли я ранен, смогу ли быстро вскочить и автомат вскинуть, чтобы хоть смерть с оружием в руках, как подобает солдату, принять. Автомат подо мной был. Упал я на него.
Лежу, а фриц все ниже спускается; уж до половины лестницы добрался. Стиснул я зубы, а в голове одни ругательства. Себя ругаю, что один вперед выскочил, товарищей - что отстали, а больше всего фрица, который жизнь мою забрать хочет.
"Вот тебе, - думаю, - Трофим, и день рождения. Стал он последним денечком твоей жизни".
Вдруг остановился фриц. Опустил ногу, дернулся и опять ногу вверх потянул. Опять попробовал опустить и снова вверх подался. Потом, не спуская с меня глаз, привалился спиной к лестнице и начал левой рукой позади себя шарить.
"Что бы значило? - думаю. - Чего он там ищет?"
А у фрица даже морда от натуги перекосилась и багровой стала.
Стиснул я зубы.
"Эх, - думаю, - только бы он на секунду отвернулся; попытал бы я счастья солдатского, может, и не сильно я ранен, смогу автомат поднять?.."
Шарил мой фриц, шарил позади себя, потом, не спуская автомата, начал глаза влево косить. Скосит и на меня глянет, опять скосит и опять на меня глянет.
Ну я, конечно, лежу, как труп, и одна мысль мозг сверлит: "Только бы отвернулся!.. Ну только бы на миг отвернулся… Показал бы я тебе, каков Трофим Дубовой…"
Подался фриц вперед, так что лестница затряслась, и пробормотал что-то, - верно, выругался по-своему. А сам глаз круглых от меня не отрывает и дулом автомата повел.