Сообща, всем колхозом через срок и свадьбу справили. К этому делу жизнь больше подвела, чем любовь какая-нибудь. Хотя и без неё не обошлось.
За отца посажёного председатель колхоза был, за дружков - половина деревни, за подружек - другая. Без приданого обошлись, но подарков - хватило: одеяло тёплое, ткани - жениху на костюм и невесте на платье. Из посуды нанесли всякого, курочек пару, тёлочку - это от колхоза. Из района начальник приезжал - про ударный труд кузнеца молодого и красавицы-доярочки говорил, про врагов-богатеев ругался, чтоб и на том свете им пусто было, про светлое будущее сказал, поздравил тоже: наряд на лес выписал, чтобы дом починить, и на железо - на крышу.
Что ж после такого не жить? И работа есть, и люди добрые рядом, и дом крепкий. А из окон дома луг травяной видать. Как время придёт, так он весь в васильках.
Вот Васильком и малыша назвали, что от любви хорошей народился.
Родился Василёк первого сентября тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Первого сентября тысяча девятьсот сорок первого года в школу идти собирался. Учиться шибко хотел, чтобы агрономом стать. Профессия уж больно хорошая - хлеб растить, людей кормить.
Дорогу такую на всю жизнь Василёк сам выбрал. С детства раннего. "Голоштанного! - как председатель шутил, когда Василька совсем маленького вспоминал. - Без штанов ещё бегал, слов не знал, а сам - в поле: сунет зёрнышко в землю и сядет ждать, когда вырастет. А то и поливать вздумает, воду носил, чтоб скорее в колос вошло".
Так бы вот всегда: выбрал дорогу и - шагай по ней, пока не дойдёшь, куда собирался. Только… Жизнь ли так крутит, чёрт ли подворачивает; выходишь на развилок, а то и на перекрёсток. Тут и думай: куда.
3
Проводница, тётка пожилая, возраста пенсионного, на вопрос, какое место занимать, ответила:
- Где пусто, там и садись.
По её словам выходило: можно и в тамбуре, можно и на крыше. По мыслям: где не занято, там и примащивайся.
На прямой поезд - от родной станции до Москвы - билетов мне не хватило. Взял на проходящий.
В вагоне пустовала только боковушка возле туалета. Но - повезло. Правда, сначала не поверил, долго принюхивался; ан нет, запахов тех самых не было!
Проводнице - а кому же ещё?! - я сказал. От всей души:
- Спасибо!
Вагонохозяйка прошлась по своим владениям со стандартными в общем-то словами:
- Чай, кофе, постель… На здоровье!
Последнее, про постель и здоровье, относилось ко мне.
Город за окном вагона исчез как-то уж слишком быстро: дома и домики, железо моста через Каму - с холодком в груди, - а вдруг с моста да прямо в реку! Затем множество путей и составов, пятиэтажки, высотки, и всё.
Я взялся за книгу. Мог бы творить сам, тем более тетрадь с собой взял толстую и ручек - три штуки, чтобы про запас. Мог бы сам, раз уж писатель, но достал труд чужого автора - детектив приятеля. Там все, как положено, было: оружие на обложке, автограф внутри. Ну и, зачитался. В смысле, стал клевать носом - задрёмывать. И вдруг! Вздрогнул!
И - соскочил с места. Сперва от страха, затем от желания бежать на помощь.
Чужой был голос, страшный. Крик. Слова русские, путаясь с иноземной речью, метались по вагону:
- Не бейте! Я не виновата! Ich arbeiten! Ich warten Kind!
Соседи напротив - он, она и достаточно взрослый ребёнок - заулыбались, отложив карты, а играли в подкидного, наперебой стали объяснять:
- Это тут одна во сне кричит!
- Бабулька, божий одуванчик.
- Чокнутая! - отпрыск картёжного семейства покрутил пальцем у виска.
- Мы тоже сначала также прыгали.
- Потом привыкли.
- А меня всё равно достаёт!
Совсем рядом прибежавшая из своего купе проводница будила старуху. Сгорбленную седую бабку.
Та извинялась:
- Опять я вас? Прости, сердечная! Простите, люди добрые!
* * *
В Балезино, это уже в Удмуртии было, стояли долго - меняли электровоз.
Вагон опустел; народ разминался на перроне - кто курил, кто вышагивал, поглядывая по сторонам, иные закупали нехитрую стряпню местных поварих.
Я остался на своей боковушке. Родню, что жила на узловой станции, о себе не предупреждал. От чужой стряпни закаялся давно, берёг желудок. Сидел за тетрадкой - писал рассказ. В сюжет ушёл - будто и не в этом мире оказался. Вздрогнул, когда почувствовал холод чужой руки на запястье.
Старуха сидела напротив меня. Страшная: сгорбленная, седая, на плечи накинуто чёрное неновое пальто, в руке палка-клюка.
- Не письмо ведь пишешь?
- Нет, - мотнул я головой.
- Журналист?
- Нет, - снова односложно ответствовал я.
- Писатель! - старуха оскалилась в улыбке; радовалась, что догадалась.
"Со второго раза!" - подумал я про чужую догадку; но на разговоры меня не тянуло, хотелось дописать начатое. Вот и выходило: старуху нужно было чем-то занять.
- У меня книжка есть. Читать будете? - из сумки я достал книгу. Но не детектив приятеля - свою.
- Сказки? - удивилась старуха, глянув на обложку. - Ну-ка, ну-ка…
Она ушла в своё плацкартное купе, держа в одной руке книгу, а другой опираясь на палку. Ушла медленно-медленно, я слышал бормотанье:
- Надо же, сказки! Молодой, а сказки! Ну-ну…
Она читала долго - не тяжело, нет, а так, будто смакуя изысканное блюдо.
И, пожалуйста, не думайте, что хвастаюсь творчеством, нет! Просто некоторым нравится.
* * *
Ещё до ночи многие пассажиры угомонились, улеглись на постели: кто-то накрылся простынкой, кто-то укутался одеяльцем.
Собрался на боковую и я. Тем более что по проторённой дорожке в сторону тамбура перестали шаркать подошвами тапочек и цокать каблуками туфель.
Старуха вновь подошла неожиданно. Подошла, опираясь на палку-клюку, протянула мою книгу:
- Молодец. Давно пишешь?
Я пожал плечами: как сказать, назвать количество лет или год, с которого занялся творческой деятельностью?
Старуха расценила это по-своему:
- Всю жизнь, значит. От родителей?
- Мама - медик, фельдшер, - непонятно почему, но я стал говорить о родителях. - Отец - рабочий, на заводе слесарем работал, механиком.
- Живы? - завязывала разговор старуха.
- Мама.
- А отец?
- Рак. Опухоль. Умер.
- Но пожил?
- Шестьдесят лет.
- Это хорошо.
- Мало! - я вздохнул. - Не хватает его.
- Мне тоже, - пригорюнилась старуха, села на мою постель; до этого стояла рядом. - Мне тоже моих не хватает.
- Но ведь пожили? - взял я в оборот старухины слова.
Она покачала головой:
- Нет. Сожгли их.
На мгновение я оцепенел. А старуха вдруг села рядом со мной и нервно дёрнулась.
Чёрное пальто упало с плеч.
У толстого фланелевого халата, в который была одета старуха, были короткие рукава.
И я оцепенел снова.
Её руки до локтей украшали наколки. Наверное, татуировка шла и дальше: какие-то слова, цветы, нечто похожее на московский Кремль… И среди всего этого, ближе к кисти, - цифры. Несколько.
Старуха быстро и зябко подхватила пальто.
- Хорошие у тебя сказки. Хочешь, я тебе тоже сказку расскажу?
4
На остров Зинка приползла под утро. Мокрая и грязная насквозь. Сил не хватало, мотало из стороны в сторону, вот и сорвалась с тропки в трясину. Камнем вниз пошла да рванулась от ужаса к твёрдому, ухватилась под топью за землю - тропку через болото - и вытянула собственное тельце. Повезло. Дальше, правда, идти уже не могла, ноги от пережитого свело, - потому ползком ползла. Ревела да ползла.
А и рёва не было - то ли сипела, то ли шипела.
Тётка Саша услыхала, пошла глянуть, что такое. Чуть на девчонку не наступила.
Трое суток Зинку трясло да выворачивало: болотом, гадостью какой-то да внутренностями. Думали, всё, отдаст душу куда незнамо, кому неведомо. Да нет. Видно, есть Бог на свете. Начальник раненый, даром что красный командир, все три дня и ночи от Зинки не отходил - что по медицинской части знал, сделал, а потом молился. По-настоящему молился.
Это уж потом Зинка узнала, что он, полковник, раньше в царской армии служил, роду-племени дворянского, от того и Бога не забыл.
На четвёртый день Зинка первый раз есть попросила:
- Хоть крошечку хлебную. Дайте…
Раненые, а их на острове посреди болота к тому времени уже богато душами было, сухарь старый нашли - подали.
Тётка Саша Зинке рассказывала:
- Здоровые-то ушли. Не совсем, нет. Хотят на немцев напасть: пропитания раздобыть, медикаментов, а коли повезёт, старший сказал, то и оружия. На шестерых у них целыми две винтовки всего…
Вот такой партизанский отряд получался. Всех вместе двадцать три человека. Две винтовки из оружия, шесть патронов - по три на ствол, если поровну делить, и три особых ножа-финки.
Что с Зинкой случилось, никто не спрашивал. Сами через ад прошли, понимали: придёт время, сама всё расскажет.
Рассказала.