Запоздало обрушился гром, сотрясший небо, раздался взрыв еще более страшной силы, земля вздрогнула. Когда пришли в чувство, увидели, что вновь пошли в атаку "крокодильчики". В какофонию звуков вплетается грохот артиллерии. Шамиль страшно ругается, половина ругани - на русском, он куда-то исчезает, ему надо руководить обороной на своем участке. Я замечаю, что в поле густо чадит черная точка - будто подожгли пару десятков колес: с холодным ужасом сознаю, что подбили боевую машину пехоты…
Первые потери своих воспринимаются с безнадегой и саднящей болью…
"Бум! Бум!" - с нашей стороны вновь заработал миномет. В моей голове все смешалось. Я поймал себя на мысли, что называю нашими боевиков, что подспудно жду, когда они остановят наступающих. Нелепость моего положения усугублялась и тем, что в пылу штурма я мог "заслуженно" получить пулю от своих. Истинно своих…
- Держи!
Я оглянулся. Шамиль протягивал мне автомат.
- Если мы не убьем их, они убьют нас. Ты сам повторял это в Афгане…
- Я по своим не стреляю.
- А мы, значит, чужие?
- Вы тоже свои.
- Это вы, русские, считаете так.
Раззаев ушел, а я высунулся, стал наблюдать. Ксения тоже поднялась, но я решительно и молча усадил ее на место. Вертолеты, похоже, отбомбились. Артподготовка закончилась. Деревня горела, и о разрушениях можно было только догадываться. Собровцы подползали - шевелящиеся на поле серые точки. Они не могли выпрямиться во весь рост: с нашей стороны началась отчаянная пальба, чувство нереальности происходящего захватило меня, я был в зазеркалье, в перевернутом мире. Вокруг шла война, но я не стрелял, как обычно, из автомата или пулемета, хоть и находился в эпицентре безумного действа, в котором участвовали десятки, сотни, тысячи людей - мои друзья-собровцы, мой лучший сержант Шома Раззаев со своей бандой борцов за независимость… Судьба устроила всем нам приглашение в фантастический иллюзорный сон. Мы все бредили, всей страной, под веселым, бесшабашным руководством горького седого мужика, который косноязычно пытался, чтобы мы его поняли… Его проклинали все - от зачуханного солдата до прожженного боевика-исламиста. Полковники и рядовые крыли его одинаковым матом, а генералы тихо поругивали в своей среде…
Удав высунулся, приладил автомат на бруствер, прицелился, послал длинную очередь.
- Что ж ты, сука, по своим стреляешь? - не выдержал я. - Или ты не русский?
Он повернул ко мне голову, посмотрел мертвенным взглядом, с каким потенциальные убийцы воспринимают что-то досадное и малоприятное, разлепил плоский рот:
- Это не твое собачье дело - по кому я стреляю… Белый дом обстреливали тоже русские? А мента замочить для меня первое дело.
Он выстрелил еще один раз и ушел. Я его раздражал.
Наступающим не давали поднять головы. Поле, проклятое поле, где все как на ладони, жалкие кусты камыша не спасут от жгучих пуль снайперов. Сколько уже сейчас лежат там, уснувших в мгновение? Сколько раз я видел подобную страшную неожиданную смерть, и каждый раз она поражала своей бесконечной вселенской несправедливостью…
Снайперы засели на крышах, и они видели всех, лишь выбери цель. Привычный приклад у щеки, послушное перекрестье прицела, наплывающее на очередную жертву. Короткий хлопок - и в круглом поле окуляра еще одна короткая смерть - обыкновенная и никчемная.
Боевики подбили еще одну боевую машину, видно было, как выскакивал оглушенный экипаж, как выносили тяжело раненного, а может, убитого…
Опять с нашей стороны методично заработал миномет. Я физически ощутил, как все ближе и ближе ложатся мины, как трудно нашим бойцам втиснуться в сухую корку земли, чтобы спастись. Ребят швырнули, как на раскаленную сковородку, ни спастись, ни перекреститься, ни головы поднять. Я понял, что атака захлебнулась, что никто не даст команду напропалую идти на пулеметы, не те времена; обороняющиеся засели прочно, они будут грызть землю и камни, но просто так не выйдут из домов, окопов, подвалов…
Когда стрельба стала затихать, я вспомнил о записке, которую мне передал офицер. При нас безотлучно находился Джамаль. Когда он задремал, я достал ее и при свете горящего здания прочитал ее.
В ней значилось: "Л/с 250–260 чел. 4 крупнокалиб. пулемета, 50 ящиков с патронами, гранатами, около 100 "мух" и "шмелей", три 92-мм миномета. + наше: 36 автоматов, 3 - ПК, 15 "мух", 5 "шмелей", 20 ящиков с патронами, 2 ящ. с руч. гранатами, 2 - гранатомета, около 20 выстрелов". Я все понял: милиционер дал мне подробную раскладку арсенала бандитов и захваченного оружия. Все это железное дерьмо могло стрелять очень долго. Если бы оно хранилось в одном месте, можно было бы рискнуть подорвать его. Но его, конечно, давно распределили между собой. И отнять или уничтожить его не сможет даже супергерой. Записку я тут же уничтожил, запомнив ее содержание.
Оператору разрешили снимать все, кроме боевиков.
За нашими спинами сухо потрескивали выстрелы, но еще более страшно и безнадежно догорали дома, громко лопался шифер, вывороченные наизнанку стены обнажили внутренности комнат: обугленные остатки непременных ковров на стенах и полу, разбросанная утварь, обломки мебели, тряпки. Неожиданная для села, как горный обвал, война устроила беспощадную ревизию людским жизням. Колонна автобусов, остановленная в селе, перевернула счастливую страницу в судьбах. Все, что до этого казалось для жителей безрадостным, стало светлым и счастливым воспоминанием, потому как сам сатана приехал на длинном хвосте, собрав вокруг тысячи вооруженных озлобленных людей и отдав им команду на уничтожение друг друга.
Нас преследовал кислый запах гари. Но камера не снимала запахи, а моя ручка не способна была запечатлеть пляшущий свет пожарищ.
Я проклинал тот день, когда решил стать журналистом. Я давно разочаровался в войнах, которых повидал больше чем достаточно. И вот теперь я снова в дыму и огне, ступаю по черной земле среди обломков и хаоса. Чтобы полюбить войну, нужно полюбить смерть.
Мы пошли к мечети - сооружению из белого камня с непременным минаретом, не таким, конечно, как в сказочном Самарканде, но достаточно внушительным, с серебристым куполом.
- Убери камеру! - сказал я Циркусу, завидев аккуратный ряд тел, выложенных у стены. Их было около десяти, вокруг молча стояло еще человек пятнадцать. - Там убитые боевики…
- Эх, снять бы… Цены не было бы таким кадрам.
- Не рискуй, разобьют камеру, потом еще пристрелят.
Мы развернулись и пошли в обратном направлении - боевики приметили нас и, кажется, готовились разорвать на куски, если мы только посмели бы начать съемку…
Снова начался обстрел. Пули свистели совсем рядом, над головами. Мы прыгнули в спасительный окоп, в котором промерзли около часа. Война превратилась в позиционную - с вялыми постреливаниями и отдельными взрывами. Хорошо это или плохо, сидя в окопе и слушая стоны раненого боевика, толком и не разберешь…
Нас всех хитроумно разделили и рассадили по окопам. Мы танцевали боевые вдохновляющие пляски под знаменами - за нами следили с трибун и из окон высоких кабинетов, пряча усмешки в усах и толстых складках щек. Нам поощрительно улыбались и, смахивая слезу, посмертно награждали. Все это называлось священным долгом, делом чести и совести. Мы сами отрыли себе окопы. И те десятеро боевиков уже легли в них навечно. Мне их жаль, не потому, что им немного не повезло, а потому, что их обманули. Все убитые на войне - обманутые.
Решатся ли все мировые проблемы, если создать Министерство Совести?
…Возвращаясь, мы встретили Ксению. Сиреневая куртка ее была в черных пятнах, она озиралась, слегка пошатывалась, будто натощак выпила стакан вина. Но я сразу понял, в чем дело.
- Что с тобой, девочка? - спросил я участливо, взяв ее за руку.
Она доверчиво прижалась ко мне, глаза блуждали.
- Нас накрыло, не знаю, снаряд или бомба, стена рухнула, трех заложников убило, крыша завалилась, я ничего не слышу, все звенит, голова… страшно раскалывается…
- Она контужена! - тихо, как мне показалось, сказал я Леве.
Она поняла то ли по губам, то ли я сказал достаточно громко - я ведь и сам оглох.
- Я не контужена… Все нормально. Только заложников убило: молодой парень и еще двое, они из Кизляра все. А я была в другой комнате, и мне повезло…
Я не знал, как на нее повлияет контузия, люди ведут себя по-разному: кто впадает в тяжкую депрессию, у кого начинается яростный психоз, паника, из-за чего многих бедолаг стреляли на войне без суда и следствия за паникерство и трусость…
Она очень тихо сказала:
- Если со мной что-то случится, возьмешь ключи, - она показала связку, - в моем сейфе в редакции документы, о которых я тебе говорила.
- Ты не в себе! - ответил я.
Знал бы я, чем обернется контузия Ксении Черныш, девчонки из "Дорожной газеты", с которой судьба свела меня самым странным образом. Я сентиментален и влюбчив. И если с женщиной провел ночь, даже самую целомудренную и честную во всех отношениях ночь, в моей душе появляется неизъяснимая свежесть, будто принесенная таинственным ветром, я прихожу в легчайшее жизнерадостное расположение духа, меня будто что-то подстегивает и приподнимает. Я решил, что обязательно встречусь с Ксюшей в Москве, мы заберемся в какой-нибудь уютный ресторанчик и будем вспоминать эти черные дни, которые поблекнут, потеряют свои краски и станут уже чем-то далеким и только лишь чуть-чуть волнующим.
Мы пошли дальше, но нас остановили двое русских бойцов - при полной форме, но замызганные и без знаков различия. Пока еще не стемнело - определить их принадлежность к Российской армии можно было уже издалека.
- Не ходите туда! - крикнули они нам. - Там на окраине села наши. Подстрелят в темноте.