- Налей хлопцам, - сказал дядя Вася, обращаясь к Чулкову. - Видишь, почернели от холода.
- Почернели, - зло передразнил его Кравчук. - Дунин вторую неделю сидит в снегу на снарядных ящиках и то не почернел.
- Ладно, - проворчал в ответ Чулков. - Дунин еще в гражданскую сидел на снарядных ящиках, а этим по восемнадцать…
Меня удивило то, что Чулков обращался к Кравчуку на "ты". Этого мы раньше не слышали. Они были примерно одного возраста, но Кравчук - начальник мастерской, а Чулков - всего - навсего старший оружейный мастер.
- Наливай, наливай, - торопил дядя Вася.
Чулков плеснул спирт в кружку и протянул Петру. Тот отказался. Тогда ста™ совать кружку в мои закоченелые руки. Я чуть не уронил ее и тоже отказался. Кравчук рассвирепел:
- Нет, вы посмотрите на них. Отказываются!.. А их уговаривают…
Я глотнул спирта впервые в жизни: не хотелось подвод. ить Тулкова. Внутри у меня все загорелось, перехватило дыхание. Дядя Вася подал котелок с водой и кусок хлеба.
Вслед за мною выпил и Петр.
Мы молча жевали хлеб, вытирая рукавами слезившиеся глаза
- Привыкайте, - сказал Чулков. - Вы на войне. На передовой. Она тут вот. До нее рукой подать. Утром этот дом был у фрицев, а сейчас у нас. Пока будете жить…
- Жить?! - перебил его Кравчук, скривив рот в недоброй улыбке.
- Так вот, - продолжал старшина, будго не слыша реплику Кравчука, - здесь не до нежностей. Спали или нет, ели или не ели - спрашивать никто не будет. Война! Этим все сказано…
Мы уже знали кое‑что о войне, но далеко не все, и поэтому слушали внимательно. То, что говорил Чулков, обжигало пас, как выпитый спирт. На наших пальцах, казалось, еще сохранились следы школьных фиолетовых чернил, которыми мы писали сочинения о высочайших идеалах человеческих отношений. И, конечно, для нас каждый шаг на войне был открытием, по трясением. А Чулков воевал чуть ли не с первого ее дня. Побывал в окружении, вынес на себе станковый пулемет. Он бывалый солдат, и каждое его слово значило много.
- На войне надо как? - вопрошал старшина. - В узком окопе, набитом народом, как эта хата, сумей пройти, никого не задев. В открытом поле, где, кажется, никого нет, непременно выследи и сшиби врага, иначе он тебя сшибет. Ты - или тебя.
- Он вас научит, - усмехнулся дядя Вася. - Мудрец да и только!
- А что, не так? - обиделся Чулков. - Тогда скажи, как? Объясни им, юнцам, чем война отличается от стихов, которые они учили в школе. Как там, у Пушкина? "Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…" Так или не так?
- Как у Пушкина, я не упомню, а вот про войну ты толкуешь с ними не совсем так.
- Значит, ты против того, что на войне надо сначала съесть мясо, если его положили в котелок, а потом - все остальное? Обычно люди сперва едят суп, потом мясо, а на войне все наоборот. А почему? Да все потому, что убить могут, пока ты до мяса доберешься…
Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы не ударил совсем рядом снаряд, от которого затряслась изба, и посыпались из окон последние остатки стекол. Мы с Петром невольно пригнулись.
Последовали новые разрывы, но уже дальше.
- Ладно, хлопцы, ложитесь‑ка спать, - сказал нам дядя Вася, - с утра работать. Тут, чай, много оружия собрано, и требуется привести его в порядок.
Прилечь возле своих было негде. Только у самой двери оставалось незанятое место.
Там было холодно, но что делать… Положили вещмешки под головы и улеглись. Кто‑то выходил из избы, переступая через нас. Противник методично обстреливал тылы полка. Рызрывы следовали через равные промежутки. Я никак не мог уснуть. Петр тоже не спал.
- Ты чего вертишься? - спросил я.
- Сквозит. Да и думы одолевают.
- Какие думы?
- Разные… Вот почему‑то вспомнил Павла Александровича, нашего учителя литературы… Как он нам о войне рассказывал! Совсем иначе, чем Чулков.
- Иначе, - согласился я.
- А ведь он тоже из бывших солдат: всю первую мировую войну оттрубил…
Павел Александрович настойчиво внушал нам, что и на войне человек должен оставаться человеком. Как‑то завел речь о собственных переживаниях в бою. Признался, что всякий раз, идя в бой или отражая атаку противника, подавлял в себе чувство страха. "Смерти все боятся, - рассуждал Павел Александрович. - Только ведут себя люди по - разному: одни и вида не подают, что им страшно, а другие распускаются, суетятся…"
Я стал припоминать, что послужило поводом для такого разговора. Кажется, "Война и мир" Толстого. А может быть, какое‑то литературное произведение о гражданской войне. И не заметил, как уснул.
Ночью меня разбудил Кравчук: потребовалось срочно доставить в батальон станковый пулемет.
Я пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира и попросил выделить в мое распоряжение ездового и лошадь. Капитан с буденновскими усами измерил меня недовольным взглядом и сказал, что "ему выделять не из чего": люди и лошади измотаны. Перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и затих. Я некоторое время постоял возле него молча, потом пригрозил, сам дивясь своему тону:
- Так и доложу, что командир транспортной роты не дал мне лошадь для доставки пулемета на передовую.
Усача моя угроза не обескуражила.
- Докладывай…
Я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Это подействовал.
- Стой! - крикнул мне вдогонку капитан и зазвенел шпорами. - Какие все обидчивые стали!.. Лошадь запрягай, а ездового недам - один управишься.
- Запрягать я не умею…
- Дежурный поможет.
Мне действительно раньше не приходилось запрягать лошадей. Я даже побаивался их и откровенно признался в этом дежурному по роте. Тот хмыкнул презрительно, запряг сам и, передавая мне вожжи, обнадежил:
- Лошади у нас смирные, как овечки. Очень устают. Еле волочат сани…
Кравчук помог мне погрузить пулемет, растолковал, куда и как я должен ехать:
- Шпарь прямо через тот вон лес. За ним спустишься в глубокую балку. Потом увидишь деревню Хорошево. Там КП полка. А оттуда до батальона любой дорогу покажет.
Лес, о котором говорил Кравчук, виднелся метрах в пятистах от нас. Не доезжая до него, я увидел справа несколько трупов, наполовину занесенных снегом. Судя по одежде, не бойцы, а местные жители. Один из убитых лежал так, что по его ногам не единожды, наверное, проезжали сани. Я постарался не задеть их полозом.
Из живых первым на моем пути оказался тог самый рядовой Дунин, которого Кравчук поставил в пример мне и Петру. Он затаился в лесной чащобе, между штабелями боеприпасов. Сидел на порожнем ящике, положив винтовку на колени, и грел руки над костерком, загороженным от противника высокой снежной стеной и прикрытым сверху еловыми ветками. На его давно не бритом лице выделялся большой нос, посиневший от холода.
- Ну, как вы тут? - спросил я участливо. - Скоро, должно быть, подмену пришлют?
- Не знаю, - угрюмо ответил Дунин, не поворачивая
головы.
- Паек‑то хоть привозят?
- Привозят.
Больше он ничего не сказал. Ни на кого не жаловался, ни о чем не просил.
- Может, надо что‑нибудь передать начальству?
Он опять молча покрутил головой.
Мне от души хотелось если не облегчить, то хотя бы скрасить надеждой на скорое облегчение одинокое существование бойца в продутом февральскими метелями лесу, под ежеминутной угрозой детонации сосредоточенной здесь взрывча тки от какого‑нибудь шального вражеского снаряда или бомбежки с воздуха. Пообещал поговорить с дядей Васей и Кравчуком, чтобы ускорили подмену. Дунин снова отмолчался. Казалось, он никак не реагировал не только на мои слова, но и на мое присутствие.
- Поеду, - сказал я.
- Езжай, - ответил он безразлично.
Не знаю, сколько я отъехал от Дунина, как вдруг увидел метрах в десяти от дороги еще одного бойца, сидев
шего с винтовкой под деревом. Над ним я заметил телефонные провода. Подумалось: задремал связист, высланный исправлять линию. Я нарочито громко стал понукать лошадь, но боец не пошевелился.
Пришлось подойти. Красноармеец был мертв, снег давно замел его последние шаги, запорошил глаза и чуть раскрытый рот.
Вернувшись к саням, я так рванул вожжи, что лошадь от неожиданности прошла несколько метров куда быстрее, чем до этого.
Скоро лес кончился. Дорога вывела меня в поле, и там я увидел красноармейцев, сраженных в бою. Они лежали, будго снопы на только что сжатой ниве. Не трудно было представить, как они бросились из леса на немецкие пулеметы и вот полегли. Поземка старалась схоронить их, но погибшие не сдавались. Они, похоже, карабкались вон из снега, чтобы живые видели, что они не пожалели себя…
Опять я набросился на свою несчастную лошадь. Она снова засеменила чуть быстрей. И вдруг остановилась на краю крутого спуска.
На другой стороне оврага виднелось Хорошево, и оттуда доносилась трескотня переднего края. А в низине я застал за работой похоронную команду. Она почти целиком состояла из музыкантов полкового оркестра. Одного из них, барабанщика Сашу Аверьянова, я знал еще по боям в Подмосковье.
- Привет артснабжению! - крикнул он мне охрипшим голосом.
Саша стоял с лопатой у глубокой воронки и дымил цигаркой. Другие музыканты рядком складывали в воронку мерзлые трупы, подобранные, очевидно, на том самом поле, которое простерлось за оврагом.
- Не забудьте забрать одного в лесу, - попросил я. - Связист он, кажется. Замерз прямо на линии.
- Дойдет очередь и до него, - пообещал Аверьянов.
В Хорошеве мне удалось относительно быстро найти комбата. Он вышел взглянуть на привезенный мною пулемет. Почему‑то спросил:
- Работает?