Дорощук сел, лобастый, неловкий, очень домашний и очень уютный, добрый, верный человек.
- Встретил я недавно одну женщину, - глядя на темную реку, снова заговорил Николай, - Понравилась она мне… Милая такая, ненавязчивая, грустная. Потом от хозяйки я узнал: она в Ленинграде сына потеряла, муж ее погиб еще в начале блокады, на Кировском заводе, в цеху, - прямое попадание. Он ремонтировал танки. Голодный был, еле стоял, тут и убили. Человек старался для нас, для победы. А меня к этой женщине потянуло, к его вдове. Темная, непонятная меня опутала сила… А я ведь, ты знаешь, женат и жену без памяти любил и сейчас люблю…
- Это вы о Лене говорили? Да, она была хорошая.
- Знаешь, о ком речь шла. Ну, тем лучше… Она и тянулась ко мне и отталкивала. Боролась сама с собой. А ведь не изменяла никому - одинокая, мужа в живых нет…
- Памяти его не хотела изменять, - сказал Дорощук сурово.
Николай молчал и, мучительно подыскивая нужные, верные слова, рассеянно смотрел, как внизу, у самой воды, саперы лихорадочно налаживали переправу. В тишине, веявшей с реки, негромко раздавались тревожные голоса, стук топоров, вкрадчивое повизгивание пил.
Дорощук нетерпеливо пошевелился.
- Не пойму я сам, - снова заговорил Николай, - то ли Иришку мою она мне чем-то напомнила, то ли сама по себе какая-то особенная была. Прежде всего прочего, понимаешь, я в ней хорошего человека увидел. Для меня просто красивая женщина, пусть даже очень красивая, если души в ней нет, ничего не значит. Ты понимаешь, что я перед тобой не рисуюсь этим, на полную откровенность говорю?
- Говорите дальше, я все понимаю, - тихо ответил Дорощук.
- Вот бывает как: увидишь женщину, и сразу ясно - настоящая. Может быть, это редко бывает, я не больно опытен в этих делах, но теперь по Лене знаю, понял: бывает. А потом, уже только потом, ко мне все остальное пришло… Сидит рядом добрая, милая женщина, очень одинокая и очень несчастная… И если бы жаловалась на судьбу, плакала, тогда бы другое дело, а эта нет - молчала о себе. А горе ее и одиночество ее во взгляде, в голосе, в каждом движении проглядывали… Обнял я ее - ну, просто пожалел, без всякой черной мысли… Притихла она, сжалась вся, а во мне вместо сочувствия вдруг черный бес забурлил…
Дорощук шумно вздохнул. Николай покосился на него.
- Ну, ладно, хватит, пооткровенничали, - сказал он. - Теперь я пойду машину смотреть…
- Ну нет уж, Николай Николаевич, - встрепенулся старшина, - теперь уж вы до конца договаривайте, раз начали.
- Что договаривать? Все ясно.
- Лены-то нет, а что о ней живые, те, кто остается, думают, вы об этом размыслили? - грубовато спросил Дорощук.
- А их, живых-то твоих, тоже безносая метит.
- Что ж, товарищ капитан, не всех, не всех метит. О каждом человеке след останется. И о Лене тоже. Я погибну - вы расскажете обо мне после войны или просто вспомните. Никто о той Лене плохого не скажет. Жила честно и умерла того честней…
- Да нет, я не о том! Ей-то что до того, как о ней подумают, она ничего этого не узнает.
- А в нашей памяти она - всегда живая. Придет время - и в радости и в трудный час о ней вспомним. Скажем: "Она человек была, человек!" И станет нам легче, и станем мы лучше, и себя мы почувствуем честнее, и детям закажем быть похожими на нее и на таких, как она…
- Это ты уже о мирном времени говоришь? Рано, дружище! Себя, видишь, похоронил, а меня жить и совершенствоваться оставил.
- Як примеру сказал. Ну, не вы, Николай Николаевич Ермаков, так другой… Ни об одном человеке не забудется. Ни один бой, ни одна жертва, ни одна подлость, ни один подвиг не пропадут..
- Ты веришь, что так будет?
- А разве вы не верите? - простодушно спросил Дорощук, и капитан, сам умеющий верить и мечтать, подивился и порадовался этой чистой и сильной вере. - Если вы когда и сомневаетесь в этом, так это только от молодости… Вот вы удивлялись, когда я в партию вступал, верно?
- Я тебе ничего не говорил.
- Не говорили, а я видел.
- И тоже не сказал.
- Тоже не сказал…
Оба рассмеялись.
- Вы в партию вступали от молодости, а я от зрелости. Нас одно уравняло - война. Я, конечно, не такой геройский человек, как вы…
- Не надо, Иван Данилыч! - с досадой сказал капитан.
- Это я не к лести, Николай Николаевич, а к слову сказал. Я не герой, хотя многое перевидал, и всякое… А вот теперь вижу: обиды мои прошлые - так в прошлом и остались, ни мне, ни другим они не нужны. Да, было - ни за что в кулаки отца вписали, в Казахстан сослали. Было. И не война эти обиды списала - сами отошли. Может, и перекрутили тогда с нами или с другими, но с тех пор жизнь вверх пошла, и обиды те отступили, обмельчали, стали ничтожны…
- Сейчас, пока война, - хочешь сказать?
- Нет, жизнь их отвела. Знаете, как отца и мать везли из Сталинской области в Караганду? Теплушки набиты, воды нет, еды - что с собой взяли. Везут медленное потому что впереди поездные бригады рельсы кладут, по тем рельсам и едут… Темпы, сами понимаете, какие. Привезли в Караганду, оставили - живите как хотите. А кругом степь, а воды нет. Мать младшего братишку, чтобы не погиб, отвела в город, постучалась в чей-то дом - возьмите, усыновите, только сохраните живую душу, Петей его звать… Взяла жена какого-то начальника, бездетные были, уехали поскорей. Так и стал наш Петяшка сыном чужих людей. А я его не забыл и о той дороге, которой везли моих стариков за то, что у них сад был, тоже добре помню. Когда-нибудь в этом разберутся, и наша партия осудит те огульные дела и те ненужные жестокости. Но народ видел за всеми теми делами главное - начало хорошего життя, жизни то есть… Для народа и Родина и партия, это я понял теперь, вечное. И я с этим соединил свое все: и сегодняшнее, и будущее, и даже прошлое.
- Простил?
- Кому? Ему - нет, а партии… партия в этом разберется.
- Кому - ему?
- И в том проклятом тридцать седьмом - тоже разберется.
- Кому - ему? - снова настойчиво повторил капитан.
- А тому самому - родному и любимому.
Оба они невольно оглянулись, не слышит ли кто-нибудь их ночной неосторожный разговор…
- Ну, это ты брось, Иван Данилыч, - ошеломленно, но как-то не очень уверенно сказал Ермаков. - Не надо об этом. Твое озлобление вызвано просто личной обидой, обобщать тут ты не имеешь никакого права… Начали мы про Лену, а кончили политикой.
- Дело не во мне, - ответил Дорощук. - Это все одно - жизнь. Остается в жизни этой все - и плохое и хорошее. Весь вопрос - как остается. Лена - человек, она останется в доброй памяти у меня, и у вас, и у той хозяйки ее, и у тех, кто ее знал. И миллионы других - честных, скромных людей - тоже не будут забыты. А он - учитель великий и мудрый, что себя на портретах велел всюду рисовать, - он не настоящий, попомните мои слова. Рядом с Лениным становится, даже поперед Ленина хочет вылезть. Боится он народа, старых большевиков боится, пересажал всех, значит, не любит правды… А помните ту станцию с эшелоном на север? - вскрикнул Дорощук, хотя его собеседник угрюмо молчал. - У вас тогда лицо, как мел, белое стало и голова задергалась. Думал я, пристрелите вы этого энкеведешника…
Снова они оглянулись по сторонам.
- И слава богу, что обошлось, - сказал Ермаков.
- Да, - отозвался Дорощук, - хорошо, что до оружия дело не дошло. А то не воевали бы мы сейчас, а ехали бы куда подальше. Или сидели где не надо…
Помолчали. В ночное небо беззвучно неслись цветные пулеметные очереди. Где-то невдалеке полыхало зарево, и розовые блики отражались в черной воде. Заурчали моторы тяжело груженных немецких бомбардировщиков, идущих бомбить тылы. Старшина снова заговорил:
- Как вы крикнули Ильке Наумову: "Неси мой вещмешок!" - тут я и подумал, что быть сваре. Хотел я побежать за своим сидором - у меня там и сало было, и сухари, и сахар, да думаю - отбегу, а вы тут без меня делов понаделаете, и Сашку Тетерина послал. Ну, ребята как птицы летели. А ведь, по правде говоря, не ожидал я от вас такого.
- Почему? - встрепенулся капитан.
- Я об вас другого мнения был. Майор-то наш, Черепенников, на что храбрый был человек, а и то струсил… А вы знаете, как вас танкисты звали до того случая?
- Студентом, что ли?
- Верно. Ну, а студент - понятие деликатное, интеллигент… А тут вы как поговорили с тем стариком, бледный стали, а когда лейтенант из конвоя подбежал да вызверился, вы за пистолет. Ребята до сих пор это промеж себя обсуждают. И многие одобряют. "Вот тебе и студент", - говорят…
- Это ты меня тогда от него отгородил?
- Неважно кто, может, Илька, может, и я. - Дорощук тихо засмеялся. - Опять курите, товарищ капитан, много вы табаку жгете - вред один. И так худые…
Эпизод, о котором шла речь, произошел минувшей весной, когда они ехали на Урал, в Танкоград, получать новую технику и на пересадочной станции ожидали поезда.
В чахлом привокзальном скверике с ветхой чугунной решеткой вдруг поднялась суетня. Несколько солдат в фуражках с красными околышами во главе со старшиной в отлично сшитой командирской шинели грубо выпроваживали за ограду женщин с вещами, детей, стариков. Недовольные возгласы покрывали озабоченные крики солдат:
- Живей, живей, за ограду! Быстро!
- Чего это гражданских гонят? - недоуменно спросил, ни к кому не обращаясь, Илюшка Наумов. Капитан, игравший на расстеленной плащ-палатке в шахматы с заместителем командира бригады майором Черепенниковым, поднял голову. К ним уже подходил старшина. Оглядел быстрыми глазами группу и, щелкнув каблуками, обратился к майору: