Бистро было всего лишь дощатым бараком, но совсем рядом плескалось море, а девушки, обслуживающие посетителей, отличались необычайным смешением рас: глаза испанки, улыбка француженки и походка арабской женщины - так и кажется, что на голове у нее невидимый глиняный кувшин…
Набитый военными ресторанчик походил на забега-лонку. В углу стоял приейник. Над стойкой - портрет 11етэна, - у стойки и за столами - голодные, мучимые жаждой или просто скучающие люди. Они угощали друг друга, старались ущипнуть официанток - словом, перенимали мало-помалу образ жизни американской ка-аармы; разве обязательно уединяться, чтобы получить немного наслаждения! И в самом деле: что особенного, если какой-нибудь сержант увлекся приготовлением рыбного супа, а какой-нибудь лейтенант изощряется в остроумии? Чем им еще заниматься?
Шардон и Вильмон выбрали рыбный суп. Их столик оказался рядом с приемником. Но на радио им было наплевать. Их занимали другие мысли, куда более серьезные, чем тот вздор, который вырывался из этой коробки. Гибралтар… Такой близкии и такой далекий! Гибралтар, где люди снова становятся людьми. А здесь этот старик, чей портрет висит над стойкой; вынудил их бездействовать, навязал им этот покой, превратил их в ничтожества!
Они уже не принят, что думали о нем раньше: он был теперь для них не более чем символом. Маршалом, сославшим их в эту страну. Как и все абстрактные понятия, слово "величие" определить трудна. Но как бы то ни было, это понятие всегда связывают с делами, а не со словами.
- Я хотел бы послушать новости, - райдался чей-. то голос.
Оба повернули головы. Это был не слишком рослый. Но ладно скроенный парень из тех, что крепко стоят обеими ногами на земЛе. Летчик. Он протянул руку к приемнику. Другая рука его остановила - рука лейтенанта, одного из здешних завсегдатаев.
- Последние известий уже кончились.
- Нет. Я знаю время передачи.
- Я говорю о Виши.
- А я - не о Виши.
В такой момент рыбный суп, даже отлично приготовленный, теряет свою привлекательность. Шардон слушал, весь напрягшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку. "Да, он как кошка, - думал Вильмон. - Но эту кошечку не следует дразнить маленькими мышкамй. Было бы глупо, да, слишком глупо, если бы Шардон попался из-за пустяка - просто потому, что он плохо владеет мускулами лица".
Словесная дуэль тем временем продолжалась.
- Ты разве не знаешь, что слушать Лондон запрещено? - говорил лейтенант. - Слышишь, запрещено?
- Ну и что?
- А то, что лавочку прикроют и нам придется жрать гвозди в столовке… Не хочешь ли ты отведать гвоздей?
- В крайнем случае я могу поесть и гвоздей, - ответил летчик, но не выношу слушать вздор.
И он решительно повернул ручку настройки. - Я, кажется, знаю его, - шепнул Вильмон. - Его зовут Леметр, он в гражданке был учителем.
- Стреляный воробей, - сказал Шардон,
- Стреляный, - подтвердил Вильмон. - Но он такого сложения, что сможет за себя постоять.
Вильмон хорошо знал и свою кошечку! Она была готова прыгнуть, выставив вперед когти, и все пропало бы.
Как утомительно иметь дело с людьми, которых нужно все время спасать от самих себя!
Лейтенант и Леметр смотрели друг другу в глаза. Их разделяли какие-нибудь два десятка сантиметров.
- Война - это подлость, - произнес лейтенант. - , Люди отрывают друг другу головы, не имея запасных.
- Характер войны изменился, - возразил Леметр, - нужно знать, что там происходит.
Лейтенант разгорячился. Ясно, что там свалка, в ког торой немцы задают Взбучку всему миру. Они повсюду продвигаются вперед - что об этом спорить! А потом, потом…
- Первый, кто все понял, это Старик! Если ты не можешь взять верх, нужно склониться!.. За здоровье Старика!
Он был не так пьян, как старался казаться. И его пзгляд, который искал взгляда Леметра, выдавал это.
- За здоровье Старика!
- Я не испытываю жажды, - сказал Леметр.
В этот момент вошел Ле Ган.
Ле Ган был весь какой-то круглый, волосы его напоминали свиную щетину, Он пересек бистро по диагонали с непринужденностью человека, который любит Корм и не испытывает перед ними страха. Девицы в туфлях без пяток, сновавшие между столиками, мимо-
! ходом старались задеть его. Это было очень занятно. Но Ле Ган знал, что сейчас не время отвлекаться на всякую ерунду. И девушки тоже догадывались об этом.
Он присел к столику Шардона и Вильмана. Шардон не стал ждать, пока Ле Ган заговорит.
- Ну, - спросил он, - плохие вести?
- Как сказать… - ответил Ле Ган.
Он похлебал Понемногу из обеих тарелок рыбного супа и лихо выпил стакан розового вина, незаметно поставленный перед ним одной из девушек.
- Что касается цены, то все по-прежнему, а вот лодка…
- Ну, что с лодкой? Они не соглашаются?
Ле Ган с язвительной улыбкой взглянул на Шардона.
- О нет, они согласны!.. Только чтобы в ней было семеро…
- Это нас не смутит, - сказал Вильмон, - наберем хоть восемь.
Шум вокруг них разрастался. Теперь по радио пере- # давали что-то вроде румбы: большинство военных считало в таких случаях необходимым покачивать бедрами. Это выглядело очень странно. Изящные официантки с подносами, "Рабаджа ля Мукер" - песенка, которую горланили европейские глотки, и танцы. Местные девушки, затянутые в водоворот фокстрота, рядом с плохо выкрашенными блондинками, умевшими, однако, трястись лучше, чем они.
- Заплатить надо завтра, до обеда. Что я должен сделать? - спросил Ле Ган.
- Заплатить, - ответил Вильмон. - Будь что будет, но я больше не могу.
В комнате жарко. Жарко повсюду, но здесь это особенно невыносимо. Сержант Бенуа, поколебавшись немного, решил терпеть. Форма есть форма… Но жара все-таки победила. И когда капитан Флавье вошел в свой кабинет, одежда сержанта Бенуа была гораздо ближе к костюму купальщика, правда более или менее целомудренного, чем к форме летчика, сознающего, к чему его обязывает воинская честь (применительно к обмундированию!).
Капитан Флавье выглядел безукоризненно. Его свободно можно было сфотографировать для армейского журнала, снабдив снимок надписью: "Наши храбрые пилоты под солнцем Африки".
При виде капитана Бенуа встал. Контраст между этими двумя людьми был разителен. И не только потому, что капитан был застегнут на все пуговицы, а сержант скорее раздет, - нет, этот контраст в одно и то же время был и более неуловим и более бросок. И не потому, что Флавье брюнет, а Бенуа блондин и их лица скроены по-разному. Как это ни нелепо, их различие порождалось как раз тем, что должно было бы объединять их. Оба твердые и резкие, оба из тех, что идут вперед по прямой и до самого конца. Только - это становилось ясным с. первого взгляда - прямая Флавье не та, что у Бенуа, и в тот день, когда пути этих людей скрестились, произошла не встреча, а столкновение.
Флавье взглянул на работу Бенуа.
- Вы не закончили?
- Господин капитан, вот подробный отчет о~моторах, требующих ремонта… Сводка о запасах горючего… Это, кажется, срочно!
- Я ценю ваше усердие! Но я ценю также, когда младшие офицеры являются на службу в установленной форме.
Бенуа ничего не ответил. Впрочем, ответить было нечего. Или, скорее, все элементы ответа заключал в себе тот вопрос, который он уже давно хотел задать Флавье. Перед лицом решения, которое Бенуа не мог не принять - которое он уже принял, - он не колебался. Но Флавье должен был получить свое.
- Господин капитан… - сказал Бенуа.
Флавье оглядел его с головы до ног. Голос Бенуа немного дрожал.
- …Я хотел спросить вас… Не капитана. Летчика, сбившего шесть "мессершмиттов".
- Шесть зарегистрированных плюс два вероятных, - холодно уточнил Флавье. - .О чем спросить?
Бенуа схватил свои бумаги и опять швырнул их на стол.
- Вот! Сколько можно заполнять эти никому не нужные сводки, в то время как английские и русские летчики…
Флавье выглядел так, будто это был не человек, а статуя.
- Вы задаете слишком много в, опросов, сержант, - прервал он сухо. - Наш единств" ниый долг - повиноваться. Точка. Все.
- А если Старик выжил из ума?
Воцарилась тишина. Флавье молчал, лицо его было совершенно непроницаемо. Под взглядом Бенуа он не шелохнулся.
- Что касается меня, - продолжал Бенуа, - то я считаю, что у нас лишь один долг: выбраться отсюда и сражаться.
Флавье и бровью не повел. Он остановил на Бенуа свой холодный и уверенный взгляд. Потом он заговорил каким-то плоским, без интонаций, голосом, и ни одно слово не вышло за рамки взятого им тона.
- Выслушайте меня хорошенько, Бенуа. Если вы попадетесь, вам обеспечено пять лет тюрьмы. Если затея удастся, вы дезертир. С дисциплиной в сделку не вступают. Она слепа, и это хорошо, что она слепа. Я предупреждаю: если мне станет известно, что вы слушаете лондонское радио или мечтаете о бессмысленных экспедициях, я посажу вас под арест.
Снова воцарилось молчание. И опять его нарушил Бенуа.
- Слушаюсь, господин капитан, - произнес он.
Флавье вышел, не обернувшись.
Юный Дюпон хотел бы, чтобы на его лице было написано горячее усердие солдата, занятого сортировкой досье. Но это ему плохо удавалось. В его движениях чувствовалась скованность провинившегося мальчишки. И капитану Флавье, на беду Дюпона вышедшему из кабинета чересчур стремительно, он тоже показался мальчишкой, которого застали подслушивающим у дверей, только у этого мальчишки была двухдневная щетина.
- Что вы здесь делаете? - спросил Флавье.
- Раскладываю… - ответил Дюпон, широким жестом показывая на стоящие у дверей шкафы, заполненные досье.