Я потерял последнюю надежду. Чувствую, конец мой близок, совсем-совсем близок.
День за днем моя беда набирает силу, как шторм, хочет проглотить меня целиком и унести в неизвестность. Этой-то неизвестности я и боюсь. Почему я не могу просто сдаться и позволить ей сожрать меня? Зачем я так отчаянно борюсь, если опять и опять результат один: наказание за то, чего я и вспомнить не могу? В чем я провинился? Сил нет продолжать эту проклятую игру.
Только и вижу теперь, что мрак.
Он был, как говорится, готов. В последний день, собрав вещи, сдав оружие, он ждал вертолета, на котором ему предстояло отправиться к жене, только что сказавшей ему по телефону:
- Я боюсь того, что ты можешь сделать.
- Ты знаешь, что я никогда не причиню тебе вреда, - проговорил он в ответ и, дав отбой, побродил по базе, сходил в парикмахерскую, вернулся к себе в комнату и там сказал: - А что если она права? Что если я когда-нибудь совсем сойду с катушек?
От этой мысли ему стало очень нехорошо. Но ему от любой мысли теперь делалось нехорошо.
- Служишь тут тысячу дней и доходишь до такой точки, когда наступает день сурка. Каждый день - одно и то же, одно и то же. Жара. Вонь. Чужой язык. Никакой сладости во всем этом. Одна горечь, - сказал он. Он вспомнил первоначальное вторжение, когда ничего такого еще и в помине не было: - Словно сидишь в первом ряду на самом замечательном фильме, какой видел в жизни. - Вспомнил перестрелки в течение своего второго срока: - Я очень это любил. Всякий раз, когда в меня стреляли, это было самое эротическое переживание на свете. - Вспомнил, как в ходе нынешнего срока довольно рано начались плохие ощущения: - Влезаю в "хамви", мы едем, и такое чувство, будто сердце в горле стучит. - С этого началось, сказал он, а потом случилось с Эмори, а потом случилось с Кроу, а потом серия взрывов, один за другим около него, а потом пуля оцарапала ему бедра, а потом случилось с Достером, а потом он стал просыпаться с мыслью: "Твою мать, я еще здесь, это же ужас, это ад", которая сменялась мыслью: "Убьют меня сегодня наконец?", которая сменялась мыслью: "Сам себя угроблю", которая сменялась мыслью: "Зачем сам? Пойду укокошу из них, сколько смогу, пока они меня не укокошат".
- Мне начхать было, - сказал он. - Я хотел, чтобы это случилось. В общем, кончить побыстрее, сам себя или они меня - не важно.
Самое поразительное, что никто не догадывался. Все это уже было тут как тут - сердцебиение, одышка, потные ладони, лихорадочный взгляд, - но по-прежнему в нем только и видели, что замечательного солдата, каким он всегда был, того, кто никогда не жалуется, кто выносит раненых на спине; и когда он вдруг начал настаивать, чтобы во время каждой поездки его местом было правое переднее в головном "хамви", никто не подумал, что он хочет погибнуть, все решили, что это самоотверженность подлинного лидера.
И этот-то замечательный сержант Шуман в один прекрасный день вошел в медпункт, открыл дверь с табличкой "Психологическая поддержка" и попросил помощи у Джеймса Тчапа. А теперь он летит домой.
Он вспомнил слова, которые сказал ему Тчап: "С твоим авторитетом ты, может быть, станешь примером для многих: люди поймут, что не надо стесняться сюда идти".
- От этого у меня стало хорошо на душе, - сказал он. А вот когда у него на душе было совсем неважно - это накануне отъезда, когда он велел одному из командиров своих звеньев собрать все отделение.
- В чем мы проштрафились?
- Ни в чем, - ответил он. - Просто собери всех.
Они пришли к нему в комнату, он закрыл дверь и сообщил, что завтра уезжает. Сказал и самое трудное: что это связано с его психическим состоянием. Сказал:
- Я даже толком не понимаю, что со мной такое. Знаю только, что я не в порядке.
- Надолго? - спросил один из солдат после паузы.
- Не знаю, - ответил он. - Может быть, совсем больше не приеду.
Они окружили его, стали жать ему руку, хлопать по плечу, по спине и произносить ободряющие слова, какие могли прийти в голову девятнадцати-двадцатилетним парням.
- Береги себя, - сказал один.
- Хватани там за меня пивка, - сказал другой.
Никогда в жизни он не чувствовал себя таким виноватым.
Утром в день его отъезда они отправились на задание, а он остался на базе, и, после того как они уехали, он не знал, чем заняться. Постоял немного один. Наконец вернулся к себе в комнату. Включил кондиционер на полную. Когда стало так холодно, что его пробрала дрожь, он оделся потеплее и продолжал сидеть под струей воздуха. Начал смотреть на своем компьютере "Апокалипсис сегодня" и нажал "паузу", когда Мартин Шин сказал: "Когда я был здесь, я хотел быть там; когда я был там, я мечтал об одном - вернуться в джунгли". Он посмотрел этот фрагмент еще раз. Потом запаковал свои лекарства. Собрал несколько упаковок еды, которые не сможет взять с собой, - вяленое мясо, макароны с сыром, копченые устрицы - и оставил парням с запиской: "Приятного аппетита".
И вот наконец настало время идти к вертолету, и он двинулся по коридору. Новость уже знала вся рота, и один из солдат, увидев Шумана, подошел к нему.
- Я тебя до сортира провожу, мне как раз приспичило, - сказал солдат, и этими словами Шуману пришлось довольствоваться как последними - последними, какие он услышал от ребят из 2-16 под конец своего пребывания в Ираке.
Он шел через ПОБ, и ему было нехорошо - болел живот, подступала тошнота. У посадочной площадки выстроились солдаты из других батальонов, и, когда приземлился вертолет, в него впустили всех, кроме Шумана. Он не понял почему.
- Твой следующий, - сказали ему, и, когда через несколько минут сел второй вертолет, ему все стало ясно. На вертолете был нарисован большой красный крест. Он перевозил раненых и убитых.
Вот что он, Адам Шуман, теперь собой представлял.
Он был ранен. Убит. Он закончился.
- Что-нибудь не так? - спросила мужа Лора Каммингз.
- Нет, все нормально. Просто захотелось посмотреть на грозу, - сказал Каммингз. Он тоже был сейчас дома, сидел на передней веранде после того, как проснулся в темноте от грохота взрывов. Нет, это всего-навсего гром, сообразил он и вышел посмотреть на грозу - первую в его жизни за месяцы и месяцы. Он видел, как молнии вспыхивают все ближе. Он почувствовал, что воздух стал влажным. Дождь, когда он обрушился на крышу, когда потекло из водосточных труб, когда вода стала пропитывать лужайку Каммингза и омывать его улицу, зазвучал у него в ушах как музыка, и, слушая, он задумался, который теперь час в Ираке. Два часа дня? Три часа дня? Случилось там что-нибудь? Маловероятно. Что-нибудь плохое? Что-нибудь хорошее?
- Надо достать зонты для девочек, - сказала Лора, и он задумался, где сейчас хранятся зонты - там же, где до его отъезда, или в другом месте?
В кофейне "Радинас", куда он любил ходить, один из завсегдатаев хлопнул его по спине и жестом подозвал своего друга.
- Иди сюда, познакомься с Брентом Каммингзом, - сказал он. - Только что из Ирака. Герой войны.
Перед футбольным матчем Канзасского университета, когда он, одетый, как всегда, в цвета университета и его команды, стоял на парковочной площадке перед стадионом и думал, будет ли он когда-нибудь, как раньше, переживать футбольную игру как битву не на жизнь, а на смерть, люди задавали ему вопросы.
- Как там дела, в Ираке?
- Было нелегко - но мы движемся к цели, - ответил он.
- Не зря мы туда полезли?
- Я считаю, что не зря, - сказал он.
- Вон, его можешь спросить, - услышал он слова мужчины, обращенные к женщине; она затем спросила его:
- Буш - хороший человек?
Иногда, глядя на своих дочерей, он вспоминал день, когда ему помахала иракская девочка и человек, стоявший рядом с ней, увидел это и сильно ударил ее по лицу. Он схватил этого человека, назвал его трусом и сказал, что, если он еще раз так сделает, его арестуют или убьют.
- Приятно было это сказать, - признался он в тот день, сразу после случившегося. - Приятно было выдернуть его с улицы перед всем народом. Увидеть страх в его глазах. Да, приятно.
Теперь он подолгу сидел на веранде и слушал, как лужайку орошает система автоматического полива, - Лора установила ее в его отсутствие и написала ему об этом по электронной почте.
Он подолгу сидел в гостиной и слушал, как дочери играют на пианино, - Лора писала ему в Ирак, что хочет его купить.
В кофейне "Радинас" кто-то обронил: "Мы видели фото некоторых солдат в газете", и он понимал, о чем речь, и хотел, чтобы заговорили о чем-нибудь другом. Вскоре так и произошло. Опять начали говорить про футбол, про отпуск, про погоду и, в тысячный раз, про то, как хорош здешний кофе, и он был этому рад.
Однажды он спросил Лору:
- Сколько ты хочешь знать?
Они были в спальне - только что вернулись с поминальной службы в церкви Форт-Райли, где он произнес слово в память Достера, погибшего через несколько часов после того, как Каммингз вылетел из Рустамии в отпуск.