Все дальнейшее, что она делала, осталось в сознании блеклыми урывками случайных впечатлений, словно она это делала очень давно или это происходило во сне. С постоянным ощущением боли, размазывая по щекам слезы, Танька вилами, ногами и руками разгребала придорожный снег, сбивала кочки; корчась, подлазила под воз, чистила путь санным полозьям. Затем она понужала Рыжку, ошлеивала его, вскрикивала, опять упиралась в воз, помогала выволочь его на большак Когда сани, растеряв по сугробам клочья сена, выбрались на дорогу, Танька была опять вся в испарине.
Она взяла Рыжку под уздцы, чтоб не упасть самой, и поплелась рядом с ним. Всю дорогу до Раменского она уговаривала себя: "Немного осталось. Совсем немного…" С этим же полусознательным, заученным уговором она открепляла слегу, разгружала сено у своего дома. По-прежнему в одиночку. Елизаветы Андреевны покуда не было. Вилы теперь казались очень непослушными, да и сено будто бы за время дороги намокло и отяжелело. Любое усилие, резкое движение, напряжение мышц оставляли тупую, растекающуюся по всему телу боль. Танька морщилась, крепилась не упасть. С жаркого лба скатывался пот. Она совсем не помнила, как в пустых санях приехала на конный двор, как выпрягала и сдавала колхозному конюху Рыжку, как прибрела домой.
Притулясь у печки на табуретке, Танька, не разболокаясь, долго сидела, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Она отрешенно смотрела перед собой, на свои валенки, на которых потаял снег и лежал крупными каплями на черных тупых носах. Таньку покачнуло в сторону - измождение и нарастающая слабость валили ее. Кое-как Танька сволокла с себя верхнюю одежду, кое-как, с мучительностью, стащила валенки и, перехватываясь руками за печь, чтоб не упасть, добралась до постели. Она долго дрожала в холодной постели, куталась в одеяло, но не могла согреться. Потом озноб опять сменился душным, болезненным жаром.
Откуда-то, из глубины себя самой, в Таньке зазвучали голоса церковной службы, услышанные сегодня: густое батюшкино чтение псалмов и вторящее тонкое пение старушек А перед глазами Таньки явился освещенный кроткими огоньками свеч лик Пресвятой Богородицы с младенцем на руках Свечи горели ровным, медленным и сжигающим огнем. Этот огонь Танька чувствовала в каждой клетке своего тела. Иногда ей с ужасом казалось, что она сама и есть одна из тех свечек, которые горят и восково плавятся пред иконой, и она тоже горит и исходит тихим беспрестанным огнем. Ей хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, загасить хоть на минуту этот поедающий ее огонь. Ей хотелось умоляюще обратиться к Пресвятой Богородице. Но ни крика, ни моления у нее не получилось. Она только громко, со стоном выдохнула. Однако и наваждение, к счастью, отошло.
Ей захотелось пить. Жажда стала терзать ее. Обветренные губы горели, во рту - жаркая сухость. Жажда становилась непереносимой. Танька попробовала подняться - и не смогла. Внутри от малейшего движения, от любой попытки овладеть собою становилось больно, будто в теле лежал тяжелый, угловатый камень и всякое малое шевеление его причиняло страдание. Танька лежала неподвижно, покорная своей боли, своей жажде, своему огню. Иногда тихая, едва заметная улыбка появлялась на ее печально-смиренном лице: Танька вспоминала о своем Сашке, о своих радостных тайных мечтах. В эти мгновения у нее кружилась голова и казалось, что она летит и летит на стремительных качелях рядом с Сашкой, в обнимку.
Елизавета Андреевна вернулась домой, увидала посреди горницы Танькину брошенную одежду и валенки и испугалась. Осторожно, бесшумно ступая, думая, что дочь спит, она подошла к кровати. Склонилась над Танькой, которая не спала и не мигая смотрела вверх, не замечая ее. Елизавета Андреевна тронула дочь за руку, ахнула:
- Боже! Да ты в огне вся!
- Мамушка? - тихим вопросом откликнулась Танька, наконец-то заметив мать. - Знаешь, мамушка, я бы чего сейчас поела?
Елизавета Андреевна замерла.
- Чего, миленькая? - задрожал в шепоте ее голос.
- Черники с молоком. Помнишь, бабушка Анна ягоды в молоке намнет. Вкусно так было…
- Што с тобой сделалось-то? Што, миленькая?
- Захворала я. Тяжело подняла. Со мной уж бывало это. Чего-то внутри будто сдвинулось… Пить я хочу, мамушка. Ковшик мне подай.
Когда Елизавета Андреевна сбегала до бабки Авдотьи, которая умела "править животы" от надсады, и впопыхах вернулась домой, Танька лежала уже бездыханно. Одна из свечек пред иконой Пресвятой Богородицы догорела… На лице Таньки осталось выражение какой-то вины и какого-то сожаления - наверное, по несбывшейся любви.
Елизавета Андреевна сидела на лавке, с очумелыми глазами, полоумно открыв рот, некрасиво, по-мужиковски опустив руки между коленей на задравшийся подол юбки. Бабка Авдотья шепотом причитала над юной покойной девушкой:
- Не норовитая да с малых лет с молитвой. За всяку работу бралась, дежо это к добру приведет. В ейные-то годы. Не парень ведь. Не первый раз уж ее, миленькую, надсада-то ломала… Лизавета, - оглянулась бабка Авдотья на хозяйку, - я обмою ее да переодену. Ты одежу-то приготовь… Зеркало-то завесить надо.
3
Сапоги русского солдата отмеряли европейские - польско-чешские, венгерско-румынские, югославско-австрийские и уже германские! - километры войны. Если бы вдохнуть в сапоги душу, из них бы получился осведомленнейший повествователь и летописец, ибо без них ни одного выдающегося поступка не совершила история… Великомученики и работяги, с морщинами и трещинами, с прилипшей глиной и конским навозом, со следами крови, сапоги стерегли всякий шаг в любой сцене на театре сражений. В воинской экипировке сапоги первостепенны, хотя и скромны на вид. В некоторой угрюмости сапог таится преданность хозяину и покорность дороге. В них есть патриархальность и крестьянская простота, бродяжья неприхотливость и стариковская умудренность. Сапоги изведали больше, чем мундир: хлябь колеистых дорог, сырость чахлых болотин, стынь зимних троп и сушь знойной степи. Мундир, конечно, обуви привлекательнее. Он бросок, казист, даже кокетлив. Но в нем мало трудолюбия. Он даже ленив. Сапоги же вечные слуги. Им, пожалуй, близка только шинель - такая же труженица, промороженная январями, промоченная октябрем; она и подстилка, и одеяло, и почти сестра милосердия, когда солдатские плечи колотит холодом.
Сапоги - не соглядатаи истории, а сотворители ее. Это они вгоняли крестоносцев в ледяную смерть Чудского озера, ступали в черную татарскую кровь поля Куликова, пинками гнали нечестивую шляхту из Кремля, драли подошвы о камни Измаила и горбы Альп, отступили, но не уступили при Бородине, топтали окопы Первой мировой, теснились в стременах дикой гражданской и теперь несли геройское терпение по Отечественной…
- Эх, сапожки! Нагуталинить бы вас или жирком смазать, как это батька делывал. - Федор держит в руках снятый с ноги морщинистый, осевший во взъеме, со стесанным дорогами каблуком кирзач. Протягивает его подошвой вверх, трубой голенища вниз - к пламени костра. - Батька-то у меня, Вася, сапожничал, мастером был. Да я не больно его слушался. А теперь часто вспоминаю. Заново бы начать, все бы у нас по-другому с ним вышло.
- Не воротишь. Я тоже маманю-то обижал, неслухом рос. Теперя разве стал бы? - сказал Вася Ломов. - Она меня все наставляла: учись в школе ваккуратно. Но меня за парту хоть на аркане тяни. Четыре зимы походил, ветер попинал, на пяту зиму бросил. Сперва на кузню пошел подсобным, подмастерьем сделался. Потом на завод в кузнечный цех. А теперя посмотрю-погляжу - учеба-то лишком бы не пришлась.
- Погоди. Еще помараешь тетрадки-то. Не поздно, - обнадежил Федор.
- Это неплохо бы. В вечерню школу бы пошел. Вон ротный у нас новый, лейтенант-то Шумилов, говорят, в институте на историка учился. Он и росточком-то невелик, меня вокурат на голову ниже. А я на него все снизу вверх гляжу… Он и не матерится. Самое грубое слово у него "сволочь". Водку совсем не принимает. И все следит, чтоб мирных немцев не забижали, чужого имущества не трогали. Агитацию развел почище замполита, - усмехнулся Вася Ломов.
Федору повезло: обычно солдаты с поправки из госпиталя распределялись не в "свои" части - он же вернулся в полк подполковника Гришина (Гришина повысили в звании, а батальон переформировали в полк). Это случилось не по воле участливых строевиков, а по власти замполита Якова Ильича. Федор случайно заметил майора-идеолога в открытом "газике" на дороге в штаб армии. Радостно окликнул. Яков Ильич мужик памятливый, тут же признал Федора и тормознул машину.
- Бумаги с предписаниями уладим потом. Из полка в армейскую строевую часть вышлем. Поехали, Завьялов! Старый друг лучше новых двух!
Так Федор удачливо вернется к однополчанам. Хотя трудно определить: в чем везение солдата, когда он попадает пехотинцем в ударную армию на Первом Белорусском фронте, командование над которым возьмет неуемный маршал Жуков?
- …Портянки-то тоже сыми. На колья развесь - подсохнут. - Вася Ломов кинул Федору плащ-палатку. - Ноги-то покутай, пока босый. От земли холодно, и в воздухе сыро.
- Не столь здесь холодно и сыро, сколь чужо.
- Это да. Глаза б не глядели на эту Германью!