- Печальный, говоришь? - спросил Гутыря. - А чему радоваться, если на небе солнце не светит? - Было опять непонятно, шутит ли он. - А вообще-то я оптимист, хотя и потрясло меня на ухабах. Я редко кому об этом говорю. Но тебе, Леся, скажу. У тебя вся жизнь впереди, и ты должна в ней, выражаясь партизанским языком, ориентироваться, найти свой азимут. Главное - разбираться в людях. А это нелегко. Когда я был такой молодой, как ты, то мне казалось, что все люди должны быть такими, как я, как мать и отец, которые никогда не кривили душой. Поэтому и мерил всех однокурсников в университете одной меркой. И вот на третьем курсе…
- Вы пошли учиться в университет из шахты? - спросила Леся.
- Да. Вначале я жил в селе, был в колхозе. Меня даже членом правления избрали. А потом комсомол бросил клич: "Молодежь! На шахты в Донбасс!" Кому же идти на шахты, как не нам, сильным хлопцам? Я был на шахте крепильщиком. Поэтому и руки такие черные. Работал и учился на рабфаке, а в тридцать пятом поступил в Харьковский университет. В то время уже был членом партии. И вот кто-то написал, что я имел "связи с контрреволюционными элементами".
- Удивительно. Наверное, имели эти "связи" среди шахтеров? - с иронией спросила Леся. - Или в колхозе, среди косарей?
- Да, вроде смешно. Но тогда было не до смеха. Контрреволюционером оказался мой парикмахер, который иногда стриг меня бесплатно. Чуб ему понравился или я сам, но он частенько не брал с меня платы. Просто разговаривали про родные края. Кто-то из "бдительных" написал, что парикмахер - "японский агент". Его взяли под следствие. Но быстро выпустили. А ко мне отнеслись решительно: дело шло об исключении из университета…
…Тогда Устим Гутыря был ошеломлен, но решительно доказывал свою невиновность. Комиссия долго разбирала это дело.
"Кто бы мог это написать?" - не раз думал Гутыря. И потом пришел к выводу, что на такую подлость способен тот, кто завидует целеустремленным работящим ребятам, тем, которые в почете. Им мог быть Вадим Перелетный, сосед по комнате. Его ненависть Устим ощутил, когда Вадим пытался выразить ему свое сочувствие. По своей натуре Перелетный был трус. Если бы действительно у Гутыри были связи с "элементами", Перелетный обошел бы его десятой дорогой, чтобы не скомпрометировать себя. Значит, он знает, что обвинение ложное. Выходит, это дело его рук. Но как тут докажешь?
Весной Гутырю вызвали в райком партии и сказали: "Произошла досадная ошибка. Кто-то вас оклеветал. Продолжайте спокойно учебу…"
Закончив университет, Устим учительствовал в одной из сельских школ на Харьковщине. Отсюда он пошел добровольцем на курсы минеров к инженеру Веденскому и уже успел побывать во вражеском тылу…
- Только, Леся, пусть это будет между нами. Ты не думай, что я оскорблен и обижен на своих. Они сделали из меня человека, дали образование, возможность показать, раскрыть себя. А эта клевета… Ко мне грязь не пристает. К сожалению, не перевелись еще подлые людишки. Но рано или поздно их сущность проявляется, и они несут ответ при всем честном народе за свои грязные делишки, - взволнованно проговорил Гутыря и сжал кулак. - О, работает рука! Все будет в порядке!
- Спасибо вам за откровенность, Устим Максимович, - сказала Леся. - Этим вы напоминаете моего отца. Он никогда и ничего не скрывал от меня. Мы были с ним друзьями. Это возвышало меня в моих глазах. Я гордилась дружбой с отцом.
- Гордость наша - это тоже оружие. Такое же, как мины, автоматы, танки.
- Мало у нас танков, - с грустью сказала Леся.
- Будут! Харьковские рабочие создали новую машину. Поехали продолжать начатое дело на Урал. Будут танки!
- Мой знакомый, политрук Майборский, пишет, что уже пересел на тридцатьчетверку. Наверное, под Москвой.
- Только не храни такие письма в кармане, лучше в сердце, - задумчиво сказал Гутыря.
- Вы правы, Устим Максимович. С такими письмами нельзя идти в тыл врага.
В тот же день Леся сожгла это письмо Майборского.
7
Уже месяц, как Перелетному видится во сне черное пепелище, оставшееся от Марининой хаты.
Смолчал бы Перелетный перед комендантом и полицейской управой. Ничего бы не сказал про связь Марины и ее матери с красноармейцами, но он тогда задержался в хате, и чуть позднее в нее вошли полицаи и немец. Немец почему-то внимательно присматривался к Перелетному. Тот решил, что смотрит на винтовку, у которой не было затвора. И не выдержал. Испугался. Решил, что немец что-то заподозрил и лучше самому сказать.
- До меня они угощали партизан! Вот чарки, миски. - Перелетный сказал громко, как будто вел следствие: - Их надо допросить, куда пошли красные.
Марина и мать онемели. Больше всего их удивило, что Перелетный так легко переступил этот порог предательства. Мать стояла ни жива ни мертва, потом внезапно накинулась на Перелетного:
- Тьфу на тебя, нечисть!..
- Еще и оскорбляешь личность на службе!.. Я вам покажу! Будете знать, как помогать партизанам.
- Какие партизаны? - попробовала угомонить Перелетного Марина. - Опомнись!
Перелетный мог бы и опомниться. К тому же его сообщники уже хлестали самогон, ни на кого не обращая внимания. Но Вадим уже не видел поворота назад. Он думал о своем будущем, и как раз, решил, представился случай. Нужно вытравить из своей души жалость, вселить в нее если не ненависть, то полное пренебрежение ко всем обреченным, какими были Марина и ее мать. Теперь он считал, что делает единственно верный в данной ситуации ход, на который его толкает жизнь. Он должен был во что бы то ни стало заслужить авторитет у немцев, их доверие, добиться, чтобы его перевели побыстрее отсюда в другие края. И в этом стремлении он становился неумолимым и совершенно остервенелым. Его возбуждал страх, желание возвыситься над этими неграмотными пьянчужками полицаями. Одним махом он решил сделать многое. От допроса перешел к делу. В сенях он увидел бутылку с керосином, полез по лестнице на чердак. Руки дрожали, как у ворюги, которого вот-вот могут схватить. Но сознание было на удивление ясным и четким. Перелетный облил керосином сено на чердаке и поджег. Кинул в огонь и винтовку, чтобы не было свидетельства позора. В мгновение огонь охватил кровлю. Двор заполнили крики и плач. Прибежавшие соседи кинулись в задымленную хату, чтобы спасти хоть какие-нибудь вещи. Перелетный попросил у немца автомат и дал предупредительную очередь. Люди попятились к забору, прижались к деревьям, освещенные красноватыми отблесками. Пламя петушиным гребнем взметнулось над крышей в звездное небо.
- Еще спасибо когда-нибудь скажете, что поджег вашу хату. Иначе немцы бы вас расстреляли! - тихо бросил Перелетный.
Марина промолчала, отвернулась. А старая мать как бы очнулась и внезапно бросилась к Вадиму с душераздирающим криком:
- Будь же ты проклят, каин!
- Мама! Мама!.. - Марина подбежала к ней…
После этого пожара и стали приходить к Вадиму кошмары во сне, особенно тогда, когда был он трезвый. Да и наяву мерещились ему огонь и кровь. Слышался крик Марининой матери: "Будь же ты проклят, каин!"
Решительные действия Вадима Перелетного понравились коменданту, хотя тот и сделал ему замечание, что такие действия следует предпринимать с согласия властей. Но, учитывая, что Вадимом "руководила в ту минуту ненависть к красным и их пособникам", комендант ограничился только устным замечанием. "Ненависть к коммунистам - это серьезный фактор в войне. На ненависти держится дух немецкой армии, ненависть должна жить и в крови полицая". Комендант отметил действия Перелетного и распорядился, чтобы ему выдали автомат. Вадим стал первой кандидатурой на долгосрочные курсы, куда он вскоре и отправился.
На курсах Перелетный показал себя достойным пособником оккупационной власти. Власти учли его рвение, и он вскоре был назначен начальником полицейской управы.
Октябрьским днем Вадим Перелетный появился на мотоцикле в селе, где жила Надя Калина. Местный полицай донес, что видел ее с каким-то одноруким человеком, может быть, красноармейцем.
- Здравствуйте вам в хату! - застыл на пороге Перелетный.
- Здравствуйте! - ответила Надя.
Она стирала, лицо ее было покрыто капельками пота. Рукава засучены. Выпрямившись, она провела рукой по вспотевшему лицу.
- Кто же вы будете? - внимательно рассматривая Перелетного, вооруженного автоматом, спросила Надя.
- Прислан служить в ваш район, - ответил он, зыркая глазами по хате. - Рубаху стираешь тому однорукому? - ткнул он пальцем в корыто.
- Это рубашка двоюродного брата. - Надя немного смешалась. - Как память осталась.
- Сентиментально. А где же этот братик?
- Был на границе. А сейчас кто его знает…
- Значит, красный?
- Чудной вопрос! А вы разве были белым до войны?
- Сразу видно, говорить умеешь… Что же не приглашаешь садиться? - Вадим все притопывал вокруг корыта.
Надя вытерла руки. А он зашел в горницу и остановился около этажерки. Раскрыл одну книгу, вторую. Усмехнулся и взял альбом, лениво полистал.
- Удивительно! - вдруг воскликнул он, увидев знакомое лицо. - Как попала к тебе карточка Андрея Стоколоса? Вот это встреча! - Перелетный смотрел то на фотографию, то на девушку: - "Надюшке Калине от Ивана Оленева на добрую память. Западная граница. Июнь 1941 года". Гм!.. Что за морда? Почему от какого-то Оленева? Но ведь это же Стоколос. Как понимать?..
- Сама не знаю! - почти безразлично ответила Надя.
- Ну и дела! Идешь выяснять про какого-то безрукого, а тут знакомое лицо. Гм… Губы стиснуты, взгляд пронзительный… А может, ты с ним встречалась и теперь прячешь?
- Не он, - ответила Надя.
- А кто же?