- Вот и выходит, кругом шестнадцать…
Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться - напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше скажет о том, как будет ждать и как он вернется.
Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась - ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.
Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой - сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами - вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…
- Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, - и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой "сидор", положил ей под ноги: - Я на минутку, - и кинулся обратно в метро.
- Зачем? - успела она спросить.
- А билет! - ответил он.
Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. "С ним, - говорил, - я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь - и, пожалуйста, кати куда хочешь". И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…
Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.
Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: "Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами". "Ту-ту-ту", - гудел, как учитель химии, прозванный "паровозиком" за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава - из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, - ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было - Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…
Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:
- Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?
- Да, могу повторить.
- Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.
- Какая же еще?
- А пятая причина, наиглавнейшая - это ты… С тобой я провел сорок самых счастливых дней в жизни.
И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.
Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза - и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…
Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:
- Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.
Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.
Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:
- Ничего, все будет хорошо, он - сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.
И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: "Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся".
Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. "Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце". И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…
Глава двенадцатая. Старая кирха
1
"Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов", - вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.
- Командир минроты прибыл, - доложил комбату Конову его ординарец.
- Некрасов?!
- Так точно. И прямо из Москвы.
- Где же он, почему не вижу?
- У своих он, у минометчиков.
- Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.
Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.
- Колесов… Жив? Здоров?
- Бояркин…
- Ковалев…
- Воронков…
Все, кого оставлял на побережье, - кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, - все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.
Когда доложил о прибытии Конову, тот даже упрекнул:
- Заждался… Ну ладно. Считай, что подразделение принял. Готовься к делу, да будь поосторожней: огонь адский, утром я домишко облюбовал, с верандой - чем не НП? Только высунулся - пули градом, еле уполз. А веранду - в решето. Тут тебе не улица Горького… Ну, меня вызывают наверх.
Через несколько часов комбат вернулся с совещания в штабе дивизии. Там тщательно разбирали боевую обстановку, ставили задачи. Был приготовлен большой макет города, на котором обозначены все линии фашистских укреплений: три оборонительные позиции, железобетонные форты, доты, дзоты с минными полями, бастионы, равелины, старая цитадель, сотни приспособленных к обороне каменных зданий. Немецкий гарнизон насчитывал 130 тысяч солдат и офицеров. До четырех тысяч орудий и минометов.
Собрав ротных и взводных, Конов обстоятельно познакомил их с фашистской обороной. Сказал:
- Нам еще что! Вот левый сосед - батальон Федорова - штурмует форт номер 10. А у нас попроще: противотанковый ров шириной десять метров, надолбы, проволока, да за ними городок Розенау, баррикады, железная дорога, река… В общем, немного…
Спустя тридцать с лишним лет Георгий Прокофьевич Конов побывал в Калининграде и с южной окраины города пешком прошагал до центра - по пути своего батальона. На весенних зеленых улицах с современными зданиями ничто не напоминало ему минувшие бои. Он даже досадовал, что глаза ни за что не могут "зацепиться" и напомнить прошлое, как вдруг увидел старую кирху. Островерхие готические башни, узкие, как бойницы, окна, стены из темного кирпича, будто покрытые побуревшей кровью… Комбат узнал ее - средоточие давнего боя, надежное укрытие для короткого отдыха и нового броска вперед. От нее, как от точки отсчета, он перебрал четыре апрельских дня сорок пятого года:
- Началось шестого. На рассвете. Наступали без авиации - туман помешал. Зато артиллерия, "катюши" били крепко. Ушла артподготовка, я поднял батальон. Старался вести его поближе к нашим разрывам, прижимался к ним, и поначалу это удавалось. Но вот на пути встал противотанковый ров. Роты сползли в него… Вместе с пехотой был и Некрасов. Он и телефонист переправились в числе первых: "Не вижу - не стреляю". А минометы капитан подтянул к южному берегу рва. По глинистым скатам мы спускались в трехметровой глубины провал, окунались в бурую ледяную воду, помогая друг другу, карабкались наверх.
…Ров кишел людьми. Некрасов с неизменным Коротковым задержался недолго. Барахтаясь в грязи, отыскали воронки на краю рва, вылезли на поверхность.
Отчетливо видны были окраины Розенау, и, наладив связь, гвардии капитан положил по ним серию мин. Одноэтажные и двухэтажные кирпичные дома, где засели фашисты, не поддавались минам. Но густые разрывы на улицах не позволяли противнику покинуть укрытий. Вскоре Некрасов обнаружил пулеметную точку и подавил ее. Наши стрелки дрались во дворах и квартирах, подвалах, Леопольд решил подтянуть роту поближе. Вообще в городских боях она шла по пятам пехоты.
Минометчикам пришлось тяжелей, чем стрелкам. Какие уж там подводы, даже навьючивать минометы было не к чему. Опорные плиты, стволы, мины - все боевое имущество они, спустившись в месиво рва, передавали из рук в руки, вытаскивали на свистящий от пуль северный берег. Три расчета заняли временную позицию и вели огонь по Розенау, три других - форсировали преграду…
Пока еще до старой кирхи было далеко. Ее острые главы лишь виднелись в дыму и тумане.