Сначала происходили радостные события. Батальон подошел к немецкому аэродрому, и минометчики Некрасова вместе с пушкарями успешно обстреливали летное поле, не дав подняться в воздух ни единому самолету противника.
Вскоре был захвачен подземный немецкий завод, изготовлявший снаряды. Навстречу гвардейцам по раскисшему полю бежали изможденные люди в полосатых куртках и восторженно кричали на языках едва ли не всех народов Европы. То были узники фашизма - англичане, французы, голландцы, бельгийцы, чехи. И гвардии старший лейтенант Некрасов побежал им навстречу, объяснялся с ними и по-немецки, и жестами, восклицаниями. Радостным блеском и гордостью сияли его синие глаза.
Но дальше обстоятельства круто изменились. 28 января последовала внезапная контратака немцев с юга. На большой скорости фашистские "тигры" и "фердинанды" с пехотой на броне прорвались через боевые порядки Городокской дивизии и устремились в наши ближние тылы.
- Танки!
Тревожный возглас застал батальон Конова на марше. Сказался опыт, приобретенный во многих боях. Командиры и бойцы сохранили спокойствие. Ни тени паники. Батальон, а в его составе и рота Некрасова, заняли круговую оборону. Они знали, что не одни, им помогут, но и сами делали все, что возможно. Конечно, минометами не поборешься с "тиграми", но с пехотой можно и должно. Все шесть расчетов спешно развернулись к бою и по команде Некрасова, который не успел даже выбрать наблюдательный пункт, ударили по скоплению фашистской пехоты.
С танками расправился противотанковый резерв корпуса - артиллеристы 1-й гвардейской дивизии, бывшей Московской Пролетарской, земляки Некрасова, чем он погордился в душе. Но и городокцы сделали свое дело. Они продолжали наступление.
83-й дивизии не пришлось в числе первых выйти к заливу Фришес-Хафф. То был удел других соединений, и в частности выдвинувшейся из резерва 26-й гвардейской стрелковой дивизии. 29 января ее передовые подразделения достигли скованного льдом и заснеженного залива. Но удержаться на берегу не смогли. 30 января сотня фашистских танков и штурмовых орудий, пехотные полки оттеснили наши части от залива и отвоевали вдоль него полуторакилометровую полосу.
Все перемешалось. Вновь овладев шоссе Бранденбург - Кенигсберг, гитлеровцы вклинились в наши боевые порядки. Целые полки и отдельные группы советских стрелков сражались в окружении, держали оборону. Местечки, поселки, хутора у залива переходили из рук в руки. По шоссе мчались фашистские танки. "Только танковой дивизии "Великая Германия", - свидетельствует немецкий генерал О. Лаш, - удалось пробиться до Кенигсберга и снова пробиться обратно".
Представьте себе в обстановке, которую принято именовать "слоеным пирогом", положение двух с небольшим десятков бойцов минометной роты. Часто сменяя позиции, солдаты подчас точно и не знали, где свои, где противник. Да и каждое неверное передвижение грозило гибелью.
Некрасову минометчики верили.
- Старшой не подведет, - сказал гвардии сержант Федор Воронков, - куда надо, туда и направит.
- А ты думал? - тряхнул густым темно-русым чубчиком заряжающий Гриша Давиденко. - Наш не заблудится, у него компас особый имеется…
- Да какой это особый компас? - удивился Абдулла Шабанов.
- А такой. Московский. Из дома привез, - заключил ротный балагур. - Всегда точно показывает - на победу…
Действительно, в этой внезапно меняющейся обстановке на чужой земле Некрасов, как вспоминает В. Р. Ковалев, безошибочно водил по лесам, дорогам, тропинкам свое подразделение. "Каждый шаг сам разведывал, словно ощупывал. Здорово он ориентировался, а противника замечал раньше, чем тот нас. Мы стреляли первыми. Благодаря Некрасову сколько раз немцу всыпали, а сами оставались целы и невредимы".
Еще один памятный поступок был связан с которой уже по счету минометной дуэлью, правда, на этот раз особой. После одного из перемещений батальон попал под огонь шестиствольного миномета. Ненавистное немецкое оружие с его противным скрипом густо обрушило мины в перелесок, где окопались бойцы гвардии майора Конова.
"Уж как в подробностях не скажу, но ротный мигом засек "скрипуна", и мы дали беглым, мин по десять - пятнадцать, и шестиствольному пасть заткнули…"
Минометчики маневрировали, передвигались и вместе с батальоном, и отдельно, но что заметили бойцы, ротный не отступал, старался перемещаться все ближе к заливу. Он даже как-то сказал, что любит доводить дело до конца и еще хлебнет соленой балтийской водички.
Вероятно, это было между 3 и 5 февраля, когда наши войска вновь пробились к заливу Фришес-Хафф. Выйдя вперед, к пехотинцам, Некрасов вместе с ординарцем Терехой добрался-таки до морского берега. Был он там недолго, но вернулся, как вспоминает В. Р. Ковалев, с флягой, наполненной балтийской водой: "Он еще нам показывал. Вот она - Балтика! Не знаю, в промоине где налил или льду накрошил, но принес… Флягу с собой держал, на НП".
А 6 февраля его снова, в четвертый раз, ранило. В тот день фашисты били изо всех видов оружия и Леопольд с наблюдательного пункта на холме руководил огнем роты. Стреляли много, потому что израсходовали почти по сто мин на миномет.
Тяжело раненный в предплечье (перебило кость) Некрасов с помощью ординарца добрался до огневой позиции и приказал командиру первого взвода лейтенанту Филиппу Дружинину принять командование ротой. Перед тем как уйти в медсанбат, он произнес короткую речь, запомнившуюся минометчикам:
- Дорогие мои, я ухожу, но не надолго. Я вернусь. И если кому из вас тоже доведется попасть в госпиталь, то обязательно старайтесь возвратиться в свою роту. Вас будут ждать.
Он попрощался с каждым бойцом.
По словам В. Р. Ковалева, гвардии старший лейтенант взял с собой и флягу с балтийской водой и передал ее командиру полка. В роту Некрасов и на этот раз вернулся.
Глава одиннадцатая. Сорок самых счастливых дней
1
Стол ломился от яств. В мелких тарелочках нежно желтел омлет из яичного порошка, который выдавали по карточкам взамен мяса. На блюде розовела консервированная колбаса - "второй фронт", а в соломенной хлебнице теснились ломтики свежего ситника. В чашечках благоухала какавелла, приготовленная из кожуры настоящего какао. Стаканы заполняло густое, как сливки, необыкновенной сладости суфле.
Мария Васильевна, мама Октябрины, приняла Леопольда по-царски. Смущенный и радостный, он сидел за богатым столом. Отдававшая лекарствами повязка обнимала его шею и поддерживала левую руку, с которой недавно сняли гипс. Улыбаясь, он говорил:
- Да вы же на меня месячный паек извели, разве так можно?
- Можно, - гордо отвечала Мария Васильевна.
Рина была счастлива. До самого начала марта Леопольд пролежал в госпитале. Рину там знали, называли невестой и беспрепятственно пропускали к гвардии капитану Некрасову (в феврале он был повышен в звании). Она навещала его почти каждый день. Выписался он досрочно: сумел упросить, уговорить - мол, москвич, а дома и стены помогают.
- Знаешь, - обратился он к Рине, - с каждым ранением выздоравливаю все быстрее: привык. Скоро научусь лечиться прямо в роте. Вот следующий раз…
- Типун тебе на язык. Хватит с тебя. Да и на войну не успеешь!
Он промолчал.
После роскошного завтрака они выбежали на Большую Полянку. Дул морозный ветер, грязный лед и снег устилали мостовую, тротуары. Но улица казалась праздничной. Оба испытывали душевную ясность и легкость, им было тепло и весело. Позади остались нетерпение и горечь Леопольда, когда он то прекращал писать Рине, то засыпал ее письмами, молил ответить согласием и грозился остаться "старым Ляпкой". Позади осталась нерешительность Рины, которая все не могла поверить в столь быстро вспыхнувшее чувство и боялась принять дружбу за любовь. Сомнения кончились. Все решилось минувшим летом. Но тогда он был далеко и в опасности, а теперь - рядышком, на родимой Полянке.
В последних письмах оба мечтали, встретившись, обойти всех друзей. Но сейчас им не хотелось никуда заходить - ни к ребятам, ни в школу, ни в университет, никуда.
- Хорошо вдвоем, - вздохнула она, осторожно взяв его под локоть.
- Положим, не вдвоем - нас трое: ты, я и Москва.
И они зашагали по Замоскворечью. На Большой Полянке, потускневшей в военные годы, с облупленными фасадами, прохудившимися крышами, они ухитрились отыскивать самые радостные, веселые места. Не доходя до Малого Каменного моста, полюбовались "домом-пастилой", выкрашенным в розовые и белые тона. Ему они улыбались еще и до войны, когда шагали на первомайскую демонстрацию. Их восхищали затейливые теремки Третьяковки на Лаврушинском, уютный Старомонетный переулок, слепленная из особнячков и магазинчиков Пятницкая.
- Полянка - Якиманка, Пятницкая - Ордынка - звучит как стихи, - смеялся Леопольд. - Здорово, правда?
С наслаждением отыскивали они самые красивые здания: древнюю церквушку на Якиманке, особняки за литой узорчатой оградой на Ордынке, стеклянный корпус бывшей кинофабрики на Житной, покрытый белым изразцом домик на Спасоналивковском. Их восхищало многошумье Бабьегородского рынка и тишина Казачьих переулков, закованная в лед Москва-река и Стрелку напоминающая нос океанского корабля.
Замоскворечье сбросило заборы, которые пошли на дрова или сгорели от немецких "зажигалок", - и обнажились многие дома.
- Здесь Клава Ларичева живет, а здесь Нина Усачева, - говорила Октябрина. - А вот там Сережа Кобозев… жил.
Рина заметила, что нет-нет, а Леопольд заговаривал о войне, о Городокской дивизии, о своей роте. Когда по горбатому Бабьегородскому спускались к Москве-реке, то, глядя на скопление бревенчатых домиков, он сказал:
- Вот в Городке похожие были улочки и домушки такие же… Горели, как свечки…