- Эй ты, хавбек! Держись! Слышишь?
Парнишка замолчал, и она помогла ему встать. Но идти он не мог. Он почти навалился на нее, и она тащила его во тьме, рассекавшейся красными длинными мечами.
Но вероятно, этот удар расколол пополам улицу, и все дома, и все вокруг, потому что Поля потеряла сознание. Она лежала на мягкой зеленой лужайке, и ей теперь говорил незнакомый голос: "Эй ты, хавбек, держись!" Но она не могла ни смеяться, ни даже пошевелиться. "Это мой девяносто восьмой раненый", - подумала она почему-то и снова потеряла сознание. Но в руке она держала руку того, лежавшего молча рядом.
И когда над ними наклонились люди, Поля сказала чистым, звонким голосом:
- Возьмите его, он тяжело… в бедро… - и не договорила.
- Ноги, - сказал кто-то в темноте, - она ранена в ноги.
Она не слышала. Она говорила кому-то на мягкой зеленой лужайке:
- Мне холодно, какая зеленая холодная трава.
Больше она ничего не видела в эту ночь…
…Но она осталась жива. Когда она впервые пришла в себя, был действительно мягкий солнечный день и в окно глядели большие зеленые сосны.
ВСТРЕЧА
О н быстро шел по обледенелому тротуару, погруженный в свои думы. Изредка он кидал взгляд на дома, темные, вечерние, зимние дома военного времени. Иногда он проходил мимо развалин, не замедляя шага. У одного только здания с широким входом он задержался невольно. В этом доме помещался Детский театр. Сколько шума, веселой суеты, гама и радостных восклицаний знали эти стены! Сколько восторженных, сияющих глаз смотрели на сцену, какие овации вырывались из сердец маленьких зрителей и как дорожили этим детским вниманием взрослые - талантливые актеры этого прекрасного театра!
Теперь все было пусто и мрачно. Только клочки афиш, обледенелые разноцветные куски бумаги трепал ветер, пробегающий по темной улице. Режиссер вздрогнул и ускорил шаги. Он ясно представил себе артистов, еще недавно весело шутивших, сидевших перед большими зеркалами, гримировавшихся, повторявших роли с таким же увлечением, с каким там, в зале, следили за их жизнью на сцене маленькие люди большого города.
Иные из этих артистов уехали, а иные… Он вспомнил с жестокой ясностью двух, которые работали в его бригаде на фронте. Какая простая стала жизнь! Они сумели быть артистами в тесных блиндажах, где суровые, с обветренными лицами бойцы высоко ценили их искусство. Они выступали с площадки грузовика, среди больших снежных полян, они играли на пространстве в несколько метров в землянках. Они были веселые, хорошие люди, простые сердца, и фамилии у них были простые: Семенов, Емельянов… Они пробирались под визг мин, под оглушительный рев снарядов по ходам сообщения, перебежками по полю на передовые, они не отступали перед опасностью.
Они умерли одновременно в тихое зимнее утро, и другие артисты с железной дисциплиной людей искусства без них провели бригадное выступление.
Режиссер сам видел, как два черных смерча поглотили их и как покраснел снег на том месте. Да, все стало просто, как этот темный город, который когда-то весь сиял и переливался огнями. Величественная простота вечера, темных зданий, пустынных улиц - и такая же простота жизни и смерти.
Режиссер внезапно ускорил шаги, так как он увидел, как шедший впереди него пешеход покачнулся и стал взмахивать руками. Эти взмахи были похожи на слабые движения утопающего. Режиссер добежал до него и подхватил под руку. Пешеход упал головой ему на плечо, и они так стояли несколько мгновений. Режиссер увидел старика с исхудалым лицом, большими лихорадочными глазами, жадно глотавшего воздух широко открытым ртом.
Наконец старик, покачнувшись еще раз, несколько пришел в себя. Он взглянул на пришедшего к нему на помощь и сказал тихим хриплым голосом:
- Простите меня великодушно, я ослабел…
- Вы далеко живете? - спросил режиссер.
- Нет, - отвечал старик, опираясь на него, как на великана, и действительно, режиссер казался великаном рядом с тщедушным, тонким, почти призрачным стариком. - Нет, - повторил старик. - Я живу вон в том доме, в конце улицы…
- Я провожу вас, - сказал режиссер, - мне по дороге.
Он взял старика под руку, и они отправились.
Старик шел вздыхая и что-то шепча. Режиссер поддерживал его бережно, как больного отца. Так они молча, спотыкаясь на льдистом тротуаре, дошли до ворот дома, до подъезда, черного, как пещера.
Старик сказал: "Здесь" и прислонился к дверям подъезда. Режиссер стоял против него. Старик медленно поднял голову, осмотрел улицу, взглянул на темное холодное небо и пристально всмотрелся в своего спутника.
- Молодой человек, - сказал он, и бледная тень улыбки появилась на его тонких, почти черных губах, - знаете ли вы, в каком городе вы живете?
Режиссер молчал. Старик приблизил свое исхудалое лицо к его лицу.
- Вы живете в Илионе, - сказал старик громко.
- В Илионе, - повторил режиссер, - почему вам пришла мысль сравнивать наш город с Троей древних?
- Простите меня, я - старик, я старый преподаватель древней истории… Я не знаю города, легенда о котором была бы так величественна, как легенда о Трое, и только наш город сегодня - не кажется ли вам? - не только сравнялся с Илионом, но… - сказал он совсем тихо, - но и превысил его своим героизмом…
Режиссер ответил не сразу. Они стояли друг против друга в безмолвной тишине у входа, черного, как пещера, и, как крепостные стены, поднимались дома вокруг них.
- Пожалуй, вы правы, - сказал режиссер, - но в нашей Трое не будет троянского коня! Не будет - никогда!
Они горячо пожали друг другу руки, взаимно пожелали спокойной ночи и расстались.
ЛЬВИНАЯ ЛАПА
Ю ра не принадлежал к тем мальчикам, которым все время говорят взрослые: "Не путайся под ногами". Нет, он хоть был мал, - ему было всего семь лет, - но он пропадал по целым дням в парке, или на улице, или в зоологическом саду. Зверинец был перед его домом через дорогу. Он часто забирался в сад, и ему очень нравились звери.
Но ему было страшно стыдно сознаться, что больше всего он любил большого гипсового льва, стоявшего на столбе у кассы перед входом в сад.
С тех пор как он его увидел первый раз, он уже не мог относиться к нему равнодушно.
- Он охраняет сад, чтобы зверям не сделали худа разбойники, да, мама? - спросил он однажды мать.
- Да, да, - рассеянно ответила она, и он остался очень доволен, что мать не спорила с ним в таком важном вопросе.
Большой гипсовый лев гордо возвышался над входом, и всякий раз Юра приветствовал его дружески и почтительно.
…Над городом выли сирены, и матери, волнуясь и спеша, собирали детей и загоняли их в бомбоубежище. Юра сидел в подвале на скамейке, и его маленькое сердце ёкало. Страшные, неведомые ему грохоты ясно доносились сюда, в большой низкий подвал. Иногда подвал вздрагивал, как в испуге, что-то сыпалось вдоль стен снаружи, доносился звон разбитых стекол.
- Вот разбойники, прилетели опять, - говорили женщины возмущенно; старухи крестились при каждом особенно громком разрыве.
Вдруг дом тряхнуло так, точно кто хотел его вырвать из земли вместе с фундаментом и подвалом, как дуб с корнями, но потом раздумал и только очень сильно покачал.
- Эта близко упала, - сказала Юрина мама, - может, даже напротив…
И она не ошиблась. Когда тревога кончилась, все бросились смотреть, куда упала бомба. Юра побежал вместе с матерью. Бомба упала в зоологический сад, убила слониху, ранила обезьян, и испуганный соболь бегал по улице, вырвавшись на свободу.
Но Юра, плача, кричал одно:
- Мама, лев!
Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир - большой гипсовый лев - лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.
- Мама, разбойники убили его! - кричал Юра. - Мама… он сражался с ними…
И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.
- Юра, что ты там делаешь? - сказала мать. - Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор…
Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустов. Он смотрел только на льва.
Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:
- Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?