Поэтому, инструктируя группу о возможной встрече с душманским караваном, Брячихин вообще не упомянул, решив - и справедливо! - прежде времени не сбивать с толку своих бойцов.
Горы молчали, молчала Ништяк-гора. Молчание ее, возможно, было обманчиво: командование доводило информацию, что прежде духи часто беспокоили стоявшую в двух километрах ниже по течению афганскую мотострелковую часть огнем и вылазками, а с того момента, как три недели назад на косе расположился их батальон, затихли и больше не совались. То ли вовсе ушли, то ли просто прижухнулись: не буди лихо, пока тихо.
И если не ушли, то скорее всего и сейчас наблюдают за ними. С этой самой Ништяк-горы и наблюдают, сукины дети.
Первые дни, как заняли косу, опасались снайперов. Но с самой горы выцеливать им далековато, а засесть непосредственно на противоположном берегу мешал афганский пост: совсем сумасшедшим нужно быть этому снайперу, чтобы туда соваться. Значит, и от "зеленых" есть какая-то польза…
Не успев отследить всю последовательность промелькнувших мыслей, лейтенант сказал с легким оттенком сомнения в голосе:
- Ну, если точно, то, конечно, операция не чисто учебная, а учебно-боевая. Личному составу многому еще надо научиться. Верно?
Прямчуков бесстрастно молчал.
- Я вас спрашиваю!
- Так точно, - нехотя отозвался Прямчуков.
- Вот и хорошо, что все это понимают, - сказал лейтенант, хмурясь.
Сунул карандаш в пенальчик полевой сумки, щелкнул кнопкой и вдруг, расплывшись-таки под самый конец в радостной и совсем мальчишеской улыбке, закончил:
- Но в целом все-таки учебная!
Ночная мгла размыла очертания гор, отчетливо виднелись только кромки. Над одним из отрогов висела щербатая кривая луна. По желвастому и рябому телу реки пролегла неверная дорожка серебряного света.
Тяжелая черная вода катилась то по-стариковски горбясь, то по-кошачьи ластясь, то рассыпаясь мелкой рябью и тут же снова смыкаясь воедино. Она скользила вниз по руслу, неслась дальше. Облизывала берег, крутила песчинки, перекатывала по дну мелкие камни - и уходила, а на смену ей прибегала новая, чтобы подхватить брошенное… и тоже ускользала, уступив место следующей.
Но где одна? где другая? Да нет же: плотное, неразрывное течение.
Утром текла и ночью течет… и год назад, и сто лет. И тысячелетие и два. Уже не раз, должно быть, стояли на краю этой невозвратной воды люди - вооруженные мужчины, воины, - намереваясь перебраться на вражеский берег.
Скользя все дальше и дальше, вода так рябила, будто перед глазами разворачивался испещренный письменами свиток. Смысла их он не постигал - да и мог ли? Но уже понимал, что они есть. Вода текла, уходила безвозвратно, оставляя на лице смутный отблеск всех прошлых времен.
Так же покрикивали командиры и суетились подчиненные, так же переминались солдаты, и поблескивал металл у них в руках, и галька хрупала под сапогами. Отряд за отрядом, фаланга за фалангой, сомкнутым строем - век за веком они приходили к этому берегу, тесня противника, сметая его укрепления, обращая врага в законное, положенное ему бегство. Да! - потому что армия - сила!.. потому что с ней не поспоришь!..
А ведь и впрямь он мог бы служить в войске Александра… или Дария, Кира… Господи Исусе, спаси и помилуй.
Оглянулся.
Ничего нового.
Три роты сгрудились на берегу. Слышалась болтовня, смешки. Вспыхнувшая спичка осветила полберега. А вот и визгливый голос Семибратова: замполит орал, требуя соблюдать маскировку.
- Всё ему снайперы какие-то мерещатся, - пробормотал Алымов. - Перекрестился бы… Долго тут загорать?
Артем молча пожал плечами.
Алымов вздохнул.
- Фигня какая-то. Так вообще не должно…
Не дождавшись вопроса, на который, вероятно, рассчитывал: мол, что не должно? - пояснил сам:
- Не должен батальон на этом долбаном пароме переезжать.
Артем неопределенно хмыкнул.
- Есть на то инженерные части, - не унимался Алымов. - А чо? Это их забота. Кто этих паромщиков знает. А если взорвут на середине, тогда чо? Рыб пойдем кормить?
Паромщиками были тщедушные афганцы-таджики, отец и сын, оба черные, как головешки. Сухие, все ребра можно пересчитать. Но ишаков, лошадей и баранов загоняли на свое судно весело, рулили смело. Обычно они день-деньской торчали в хибарке на берегу, пробавляясь чаем и лепешкой. Если кто советский мимо идет, галдежа не оберешься: "Шурави, шурави, бале, карош!.." Артем знал несколько слов. Шурави - советский. Бале - да. Карош - тоже ясно: "хорошо" значит.
Нынче хватились - а их как раз и нету.
- Сельцов говорит, в кишлак команду отрядили, - сказал Прямчуков. - Ищут.
- Ага, ищут, - снова загнусил Алымов. - Ищи ветра в поле.
- Заткнись, - оборвал его Артем. - Пусть ищут. Может, и найдут…
Обиженный Алымов поковырял сапогом гальку. Затем со вздохом встал и направился к Матросову.
Тот сидел на большом валуне, положив руки и подбородок на дуло автомата, и тоже смотрел на темную речную воду.
- Слышь, Матрос! У тебя пушка на предохранителе?
- А что?
- Да ничо! Пальнешь невзначай - башку отстрелишь.
Матросов вяло отмахнулся.
- Правда, ты ею все равно почти не пользуешься, - рассудил Алымов. - Но шапку же надо на что-то надевать?
- Отвали!
- Вот тебе и отвали, - сказал Алымов, садясь рядом. - Осторожней надо. Дай курнуть.
- Твои где?
- Кончились.
- Кончились! Еще не началось ничего, а у него кончились.
- Да ладно, чо ты. У меня в расположении полно, забыл просто…
От дальней стороны расположения долетало поревывание, порыкивание - это бронегруппа прикрытия начинала выдвижение. Бронегруппе поставили задачу не допустить обстрела батальона с тыла. Ночью ей предстояло совершить отвлекающий маневр, а к четырем утра сосредоточиться на этом берегу реки напротив входа в Хазаратское ущелье.
Розочкин отрядил нескольких солдат на розыски и теперь вместе с командиром батальона подполковником Граммаковым смотрел с галечного бугра в ту сторону, откуда посланные должны притащить хоть из-под земли вырытых паромщиков.
Командир полка решил, что батальон не получит инженерной поддержки и должен переправиться своими силами, воспользовавшись в качестве плавсредства гражданским афганским паромом.
Розочкин не знал, как шел разговор комбата с командиром полка. Однако с первой секунды, услышав о появившемся решении, понимал, что оно неверное: потому что делает выполнение поставленной батальону задачи зависимым черт знает от каких обстоятельств. Что за причуды?! Нельзя армии пользоваться гражданским паромом!..
Он высказал свое мнение, а Граммаков только хладнокровно пожал плечами. Комбата можно понять - с начальством не поспоришь. Но, честно говоря, Граммаков вообще казался Розочкину жидковатым для такого дела, как командование батальоном.
И теперь, когда паромщики пропали (ведь можно, можно было это предвидеть!), а роты торчали на берегу и дело так глупо заваливалось, в голове капитана снова и снова с грохотом прокатывались аргументы, подтверждавшие его несомненную правоту.
Разумеется, речь его, гулко, злобно и страшно гремевшая в затылке, осталась не только беззвучной, но и совершенно бесплодной: она громыхала попусту, раз за разом с разгона залетая в одну и ту же колею и так яростно молотя по ней, будто намеревалась прошибить-таки Розочкину мозги.
- Сухпайки приготовили? - спокойно спросил Граммаков.
- Так точно, - чуть помедлив, сиплым от негодования голосом ответил Розочкин. - Приготовили.
Это из дивизий велели: сухпайками с паромщиками разочтетесь.
И вот на тебе: сухпайки ждут, а паромщики пропали. И целый батальон - ба-таль-он! - торчит на берегу, вместо того чтобы решать поставленную ему задачу! Вместо того чтобы идти вперед! воевать! крошить духов!
- Может, все-таки самим переправиться? - с некоторым усилием проглотив кислую от злобы слюну, произнес капитан. - Что там за наука - паром!
Граммаков повернул голову и посмотрел на него.
- Опять за свое! - сказал он. - А перевернешь эту лайбу? Потопишь личный состав - и под трибунал?
Вопрос о трибунале звучал не в первый раз (равно как и предложение переправиться без помощи паромщиков), и капитан Розочкин справедливо отнес его к разряду тех, что не требуют ответа. Он только молча вздохнул и посмотрел на часы. Время дотикивало второй час после полуночи.
А рота сидит на берегу!
Его, капитана Розочкина, первая рота! Он чувствовал ее всю сразу - как собственную руку, как свои послушные, гибкие пальцы! Так хотелось сжать ее в железный кулак! пламенно грянуть! показать всем, что удар мощен и неотразим!
Но без парома его полная сил и отваги рука валялась на берегу безжизненным куском плоти.
Граммаков сунул в рот сигарету. Чиркнул спичкой, спрятав в кулаке, но вспышка все же озарила его широкое лицо. Пыхнул, спокойно пустил клуб дыма…
"Да, много еще в армии случайных людей! - с горечью подумал Розочкин. - Ой много! И даже на высоких постах!.."
Сам он не был случайным человеком. Во-первых, офицер в третьем поколении. Во-вторых, сколько себя помнил, знал, что станет именно им - офицером. Кем же еще? - даже странно было бы рассуждать. Армия! война! - вот его призвание. С малых лет знал. Недаром любимой игрушкой были оловянные солдатики - строил их то в походные порядки, то в боевые, как показал отец, майор интендантской службы. Он расставлял солдатиков на дощатом полу, а со стены, с фотографии в темной рамке, на него с улыбкой смотрел дед - Максим Леонидович Розочкин, в начале 1942 года погибший на Волховском фронте.