Жувакин озирался, окидывая взглядом окрестности - все те же берега полноводной реки Шафдары, в очередной раз понимая, что колонна бронетехники, забравшаяся в непроезжие места, лишенная возможности маневра и отступления, представляет собой лакомый кусок и легко может стать сначала объектом успешного нападения, а потом и добычей мятежников.
Более того, ему пришло в голову, что обманный утренний маневр (четыре километра вниз по берегу, а потом той же дорогой обратно, чтобы, вопреки ожиданиям врага, занять позиции на террасках) и впрямь мог сбить с толку противника. Если так, противник расценил движение колонны как верный признак, что шурави хотят перебросить бронетехнику на противоположный берег, к ущелью Хазарат, воспользовавшись для этого Кривым мостом и предприняв затем десятикилометровый марш по совершенному бездорожью.
А шурави, выходит, совершили утром обманный маневр, чтобы сбить противника с толку, а теперь прут тем самым маршрутом, на который столь прозрачно пытались ему намекнуть!
Конечно, маневр маневром, обман обманом, но такого рода план мог показаться душманам слишком безумным, чтобы в него поверить. И возможно, они ничего не предприняли, чтобы воспрепятствовать его осуществлению.
В сущности, оставалось надеяться только на это: что они верно оценили заведомое безумие плана и раскусили обман.
А если нет, если все-таки поверили и предприняли, что тогда?
Что сделал бы сам Жувакин на их месте? - верно, поставил бы три-четыре противотанковые мины на одном из тех отрезков пути, которые колонна никак не сможет миновать. И когда она неминуемо встанет, пожег бы все железки НУРСами. Экипажи сами выскочат под пулеметы… Вон на той горке можно засесть… милое дело!.. или там… или вот здесь… уж чего в горах полно, так это отличных мест для засады. Просто замечательных мест!
Башенные пулеметы крутились на турелях, самонадеянно надеясь вы-целить врага прежде того мига, когда он сам себя обнаружит, Жувакина знобило от осознания бесполезности их усилий, и все же они упрямо шли дальше и дальше.
Но когда до афганского поста осталось не больше километра, дело встало вмертвую.
За крутым изгибом берега и длинной галечной косой (колонна пронеслась по ней как по асфальту) обнаружился овраг: глубокая промоина с крутыми краями, где наполовину занесенная дресвой, где поблескивающая вылизанными водой желваками материкового камня.
- Вот зараза, - сказал Жувакин, стоя на краю. - Что скажешь, Сомов?
- Надо выше брать - вон, где осыпуха, - прикрывая ладонью глаза, определился Сомов.
- Снесет тебя оттуда, - возразил Жувакин.
- Не снесет, - сказал Сомов.
Стоя в люке, Жувакин не замечал, что каждой своей мышцей помогает ревущей машине Сомова выбраться наверх, - но все-таки ее потащило боком, едва не перевернуло, и на тупых клыках гранита она "разулась", потеряв обе гусеницы.
Тросами выволокли наверх, двумя экипажами взялись за починку.
- Выше надо брать! - посоветовал Сомов Милосердову. - Еще выше!
- Нет, - твердо возразил Милосердов, командир другой БМП. - Опрокинется.
- Не опрокинется! - горячился Сомов. - Выше надо!
- Опрокинется.
- Давай, Милосердов, - решил Жувакин. - Попробуй.
Милосердов упрямо сжал и без того тонкие свои губы.
Секунда тянулась так долго, что Жувакин, глядя в лицо Милосердова, принявшее очень сухое и враждебное выражение, успел отдать новый приказ. Этот приказ был совершенно не нужен, потому что мгновенно превращал Милосердова во врага. И был необходим, потому что сам Милосердов не имел куражу поехать первым, чтобы показать дорогу.
- Стоп! Тогда высаживай свой экипаж. Пусть Сомов едет! Сможешь?
- А то! - ответил Сомов, просияв. - Глазков, давай сюда!
Побледнев, но не уступив, Милосердов стоял рядом, и Жувакин слышал, как он скрипит зубами, переживая за свою машину.
Машина забралась выше, на самую крутизну, сползла боком на полметра по осыпи, запнулась о скальник, медленно опрокинулась и с гулким грохотом пошла крутиться, а после трех переворотов страшно грянулась боком между валунами реки.
К счастью, никто всерьез не пострадал. Пока суетились вокруг, Милосердов молчал, только глаза его, обращенные на выбравшегося из машины Сомова, источали яд и ненависть.
- Взорвать надо этот выступ к бениной маме! - расстроенно сказал Сомов, потирая ушибленную голову. Он аккуратно, как обходят полное углей кострище, обогнул Милосердова и встал с другой стороны от Жувакина. - И на той стороне взорвать! Иначе не проберемся.
Когда танки начали стрелять из пушек по скалам и долину Шафдары затянуло пылью и дымом, Граммаков обеспокоенно поинтересовался, что за война у них там началась.
- Пробиваемся, товарищ комбат, - сухо доложил Жувакин. - Дорогу строим.
В казеннике орудия лежал совершенно исправный, неоднократно проверенный и готовый к использованию снаряд. Несколько дней назад его, в числе многих других, доставили в батальон с полкового склада, а до того привезли с завода на склад округа.
Снаряд представлял собой сложное инженерное сооружение, создание которого было невозможно без привлечения множества сведений и практик из самых разных отраслей человеческой деятельности. Если говорить общо, по главным ветвям естествознания, достаточно упомянуть математику, физику и химию. Если же попытаться проследить все этапы появления на свет какой-нибудь из его составляющих - например, гильзы, метательного заряда или стальной рубашки, - то уже на начальном отрезке этого пути, когда речь шла о поиске и добыче руды, придется вспомнить петрографию, литологию, седиментологию, фациальный анализ, грави- и электрометрию, каротаж и многие иные области геологического и геофизического знания. При этом каждая из бессчетно всплывающих дисциплин и методик потянет за собой, в свою очередь, неохватный шлейф специализированных подразделений, подчас довольно неожиданных.
Науки развивались и совершенствовались на протяжении нескольких столетий, поэтому совокупная история создания снаряда охватывала эпохи, страны и континенты, обитатели которых - ученые, изобретатели, инженеры, мастера и простые рабочие - тем или иным способом вложили толику своего труда в этот безбрежный океан разнообразной деятельности.
Кроме того, чтобы все эти люди могли спокойно заниматься своим делом, кому-то приходилось готовить для них еду, шить одежду, строить дома, изготавливать мебель, посуду, ткани и лекарства, врачевать, учить их детей и удовлетворять иные довольно многочисленные потребности.
В конечном счете почти все человечество так или иначе участвовало в создании снаряда: миллионы и миллионы людей - кто увлеченно, кто из-под палки, кто между делом, а кто, напротив, вынужденный ради него отказывать себе в самом насущном - веками тратили время и силы, чтобы он, такой намасленный и складный, в конце концов плотно лег в ложе казенника.
Последним представителем человечества, причастным к его жизни, оказался наводчик-оператор Мурашко.
Инстинктивно зажмурившись, Мурашко нажал кнопку. Пороховой заряд сделал свое дело и яростно вытолкнул метательную часть. Она шумно проехалась по стволу, неуклонно набирая горизонтальную скорость. Ударно рявкнув, вырвалась на волю, с опасным шуршанием пронеслась несколько сот метров - и грянулась в склон горы между двумя кустами барбариса, глубоко внедрившись при этом в щебенистую осыпь.
Взрыватель исправно сработал, начинка взорвалась.
Взрыв далеко разметал камни и осколки собственного вместилища, а также уничтожил кусты и несколько насекомых. Самым крупным из них оказался большой буро-зеленый богомол - он сидел на ветке, до последнего мгновения стараясь выглядеть безобидным существом, а на самом деле выжидая подходящий момент, чтобы совершить свое собственное убийство.
На этом жизнь снаряда кончилась.
Только облако поднятой им пыли, мало-помалу сносимое к западу, долго еще висело в воздухе.
НЕ К ДОБРУ
Алымов по-стариковски поджал губы.
- Я же говорю: не к добру Каргалец пальнул.
Каргалец действительно пальнул: вечером во время сборов. Отстегнул, болван, магазин, а затвор не передернул. Патрон остался в стволе, вот и грохнул. Никто не пострадал: пуля прошила тент и ушла за Шафдару. Но переполох случился. Брячихин сгоряча отстранил его от операции, но Каргалец вымолил прощение. И когда стал громогласно этому прощению радоваться, Алымов, позевывавший на раскладушке с автоматом между колен, вздохнул и сонно произнес: "Эх, Каргалец! Детство у тебя в жопе играет. Сидел бы тут спокойно, картошку чистил… нет - выпросил приключений на собственную задницу".
Артем еще не знал, что часто будет вспоминать эти неожиданно печальные слова Алымова: и день, и три дня спустя. И даже через месяц, даже через год они будут время от времени проскальзывать в памяти, проплывать по границе сознания. Так скользят по небесному своду беззаконные кометы, вечно наводя людей на мысли о тайных знаках, позволяющих проведать будущее.
Но сейчас он только посмотрел на Алымова с ироническим прищуром и сказал:
- Гена, заткнись, добром прошу. Что ты каркаешь!..
- А чо? Да ладно…
Прямчуков уже возвращался, на ходу вертя головой вправо-влево:
- Никого! Опять как сквозь землю провалились!
- Я же говорю, - кивнул Алымов: будто он всех предупреждал, никто его не слушал, а оно теперь возьми и случись.
- Что?
- Каргалец не к добру пальнул, вот что.
- Заткнулся бы ты, - повторил Артем, вглядываясь в клубы желтой пыли, в которой пропал хвост колонны. - Добром прошу.
- Не надо мистики, - поддержал Прямчуков. - Пальнул и пальнул. В Чирчике в третьей роте тоже кто-то пальнул в оружейке. И ничего.