Но затем, к удивлению Смолинцева, да и Тони, он поднялся рано утром, вскипятил на керосинке воду, тщательно побрился, надел белую сорочку с крахмальным воротником, повязал галстук, почистил щеткой пиджак и шляпу, взял трость и, не говоря ни одного слова, куда-то ушел.
Вернулся он вечером, деловитый, серьезный, весь как бы подтянутый и внутренне и внешне. Он извлек из ящика стола пакет в пергаментной бумаге, разложил на столе карту района и сказал:
- Вот здесь, недалеко от Каменки, в излучине реки, держатся наши артиллеристы. С трех сторон они отрезаны полностью, с четвертой - озеро, вода. Но они все-таки не сдаются. В этом их упорстве есть какое-то безумство. Но, как говорили во времена моей молодости, "безумству храбрых поем мы славу!"
- Я знаю эти места: у нас около Каменки были пионерские лагеря, - перебила Тоня. - Ты помнишь, Смолинцев?
- Еще бы!
- Так вот, - не обращая внимания на дочь, сказал доктор, - надо туда пробраться так или иначе! - Устремленный в упор на Смолинцева взгляд из-под пенсне был серьезен и строг. - Пробраться, найти командира и передать ему вот это.
Он подвинул Смолинцеву пакет в пергаменте.
- Сумеешь?
- А что тут? - Смолинцев тронул пакет, но еще не решился взять его. - Срочное донесение?
Эти слова из каких-то повестей о гражданской войне он помнил с детства и теперь сказал их, ка-к самое значительное, что пришло ему в голову, хотя он и недоумевал: какое от доктора может быть срочное донесение?
- Нет, это совсем другое, - сказал доктор.
Он немного подумал, потом развернул пергаментную бумагу и достал из нее небольшую пачку исписанных карандашом листков.
- Вот слушайте, - сказал он и поправил пенсне. - Это записки пленного немца, которого вы видели в госпитале. Он случайно оставил их в перевязочной.
Доктор стал переводить их прямо с листа.
Весь вечер затем и всю ночь Смолинцев неотступно думал о человечестве. И хотя человечеству, занятому своими обычными делами, было, разумеется, вовсе не до того, что думает о нем комсомолец девятого "а" Миша Смолинцев, он тем не менее не мог отделаться от своих мыслей.
Он чувствовал на себе гнетущую и в то же время воодушевляющую ответственность. Лежа на кушетке между окном и шкафом в квартире доктора Тростникова, он то упрекал себя за то, что упустил пленного немца, то прикидывал на разные лады, что же следует предпринять.
Порой ему казалось, что исход всей войны, и будущее родины, и даже, может быть, судьбы всего мира зависят от того, сумеют ли люди вовремя предостеречь себя от грозящей им опасности.
В ту же ночь у него родилась мысль: пробраться на "пятачок" по реке.
Что именно будет предпринято по ту сторону фронта, как и кому удастся предотвратить и направить развитие последующих событий, он представлял себе не совсем ясно. Но он отчетливо и твердо знал, что делом его комсомольской чести, его прямым и безусловным долгом является немедленно передать сведения, случайно попавшие в их руки, советскому командованию.
Все оказалось так просто! Их никто не заметил. Лодка попалась вполне подходящая. Они отвязали ее от кормы какой-то старой баржи. Тоне тоже хотелось отправиться с ним, это было видно по всему. Она, конечно, не трусиха, в этом он убедился. Вернулась же она за ним в школу тогда, в день смерти Майи Алексеевны. Но Тоня не может оставить отца одного.
Она долго стояла на берегу, когда он отплыл. Силуэт ее виднелся на фоне белесого неба. Где-то под скулой, у шеи, он еще ощущал ее прикосновение. Она немного задержала свои руки, подавая ему рюкзак, и это было почти как объятие.
Как-то она добралась домой? На тумбе при входе в парк уже несколько дней висит объявление немецкой комендатуры: "За появление на улице после восьми часов вечера виновные будут подвергаться расстрелу!"
Расстрел за выход на улицу! Ничего себе!
Смолинцев всмотрелся вперед. Река, казалось, застыла в ночной дремоте, и только по шелесту воды у ветел было заметно, что она струилась по прежнему вся целиком. Большая рыбина выплеснулась из воды, и мягкий звук этот растаял в сумраке, как и легкий круг на поверхности воды.
А рыбы живут себе и даже не знают, что война! - почему-то подумал Смолинцев почти с завистью.
Он плыл вниз по реке уже более двух часов, и то напряженное состояние, которое было у него вначале, постепенно улеглось. Он уже не ждал каждую секунду внезапного нападения и неожиданной опасности.
Но лес кончился, берег стал обрывистей, круче. Смолинцев старался вести лодку вплотную, прижимаясь к неровной глинистой стене, покрытой лунками стрижиных гнезд.
Тут чувствовался ветер, дувший поперек реки. Он вздымал черную, зубчатую рябь на воде, и вода с шумом плескалась о деревянный борт, заглушая все другие долетавшие к нему звуки ночи. Ощущение опасности снова усилилось, и он был рад, когда лодка снова вошла под тени ночного леса, придвинувшегося к самой воде.
Это ощущение острой опасности и одновременно покоя вокруг осталось потом надолго в воспоминаниях Смолинцева.
И опять, как тогда ночью с Тоней, в ожидании доктора, уведенного немцами, он смотрел на звезды в просветах между туч, и обманчивое чувство Какой-то внутренней связи с ними овладело им.
Справа уже начинались плавни. Знакомая "щучья заводь", где в неподвижной, заросшей кувшинками воде в обилии водятся караси и щуки.
- Стой! Брось оружие! - услышал он внезапно совсем близкий окрик.
В тот же миг лодка, ловко схваченная за борт багром, ткнулась в берег, и Смолинцев от неожиданного толчка чуть не слетел в реку.
Свои! - сразу мелькнуло в голове, и он обрадованно и торопливо, боясь, чтобы они не начали стрелять, не выслушав, не разобравшись, начал объяснять, что он свой, что он специально пробирается к "нашим", тем, что у Каменки на "пятачке".
Говоря все это, он уже рассмотрел в темноте стоящих перед ним бойцов в неуклюжих шинелях, один из которых держал лодку багром, а второй направил прямо в грудь ему свою длинную, как пика, винтовку с мерцающим стальным штыком.
- Выходи, - последовал грозный приказ.
Его обыскали без всякой церемонии.
- Кто такой?
- Ну, наш же я, советский, - что вы, не видите?
- Иди вперед. Если побежишь - застрелю.
Ему показали, куда надо идти.
- У меня рюкзак, - он оглянулся на лодку.
- Семенов, возьми рюкзак. Отведешь задержанного к старшине.
Но навстречу им из-за деревьев вышел еще кто-то. Это, должно быть, и был старшина.
- Что тут у вас? - недовольно спросил он.
- Вот задержала, - боец указал на Смолинцев а.
Пришлось опять повторять все сначала.
- А.в рюкзаке у тебя что?
Там оказалось несколько бутербродов в газете, сухари, коробка рыбных консервов "сом в томате".
- Ну, угощай, - что ли, - неожиданно сменил тон старшина. - Я вижу, ты свой парень.
Это были хорошие минуты впервые испытываемого Смолинцевым солдатского братства. Все вчетвером они сидели на плащ-палатке, разостланной под кустом, и ели то, что было у Смолинцева.
Бойцы, должно быть, порядочно проголодались. Это было видно по тому, как они глотали хлеб, почти не жуя, как тщательно вылизывали банку - из-под консервов и грызли сухари.
- Ты сам-то что же отстаешь?
- Ешьте, ешьте, я не хочу, я недавно ел, - уверял он, совершенно счастливый.
Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что теперь все пойдет хорошо.
- Значит, не захотел с немцами жить, к своим подался? Как же узнал, что мы тут?
Смолинцев рассказал про доктора и потом уж о том, как он отстал от матери и, контуженный, оказался в госпитале.
- А вы тут в плавнях? - спросил он. - Я эти заводи знаю, мы сюда за щуками ездили.
Где-то недалеко над речным разливом провыл снаряд и разорвался по ту сторону реки.
- Начали, - сердито сказал старшина и посмотрел на небо. - Что-то с опозданием сегодня.