- Мы мирно шли своей дорогой, - сказал он, - мирно попросили продать хлеба. Только тронь! Швырну гранату об пол, и мы все взлетим - косточек не сосчитаешь! Убирай пистолет и прочь с дороги! - закончил мальчик, подняв гранату. - Мы никому ничего не сделали.
Бородач задумался. Не опуская пистолета, он переводил взгляд с одного партизана на другого.
Голый безмолвно следил за каждым его движением: взгляд у него стал жестким, лицо побледнело.
- Нам жизнь не так уж дорога, - сказал мальчик. - Если и вам…
- Выходите, - оборвал его бородач. - Проваливайте! Нечего меня учить, у самого голова на плечах.
Он посторонился и дал им пройти.
Голый вышел спокойно, не спуская глаз с бородача, мальчик - за ним. Когда они очутились во дворе, бородач тоже вышел, все еще с поднятым пистолетом. По его физиономии было видно, что он по-прежнему колеблется и жалеет, что отступил от задуманного.
Партизаны внимательно следили за ним, отходя таким образом, чтоб не терять его из виду и не поворачиваться к нему спиной. Оба молчали. Казалось, все слова исчезли, - сейчас они были просто не нужны.
- Убирайтесь, - сказал бородач.
Голый был убежден в справедливости своего приговора. Как только он увидел золото, разговаривать стало не о чем.
Пристально вглядываясь в глаза бородача, он понял, что так уйти нельзя.
Стремительным движением он сунул руку за патронташ, выхватил пистолет и дважды выстрелил в грудь бородачу. Тот упал как подкошенный, а партизаны побежали со двора, торопясь укрыться в горах.
Старый крестьянин, остававшийся в доме, решил, что сын уложил обоих, и поэтому довольно долго во дворе стояла тишина. Партизаны рассчитывали на это и спешили воспользоваться передышкой. Когда они уже были метрах в ста от дома, раздался крик крестьянина.
- О-о! - вопил он. - Убили Мому-у-у…
Вслед за тем раздались шум, крики; вначале доносились отдельные женские голоса, затем голосов стало больше, к ним присоединились детские и мужские. Прогремело даже три выстрела. Голоса, отражаясь от горы, терялись в долине, уносимые ветром.
Партизаны шли шагом, чуть быстрее обычного. Мальчик один раз оглянулся. Голый упорно смотрел вперед. Очень скоро они достигли вершины. Они и сами не заметили, как это случилось, думали, что у них не хватит сил и на половину пути, и мысленно готовились к бою. Теперь, когда им открылось множество дорог: и густой кустарник, и еле видные тропы по лесистому склону, они опустились на камень у края тропы.
- Золото, - отдуваясь, процедил сквозь зубы Голый.
На околице села суетилась группа людей в черных меховых папахах с винтовками в руках. Люди шли в их сторону, но как-то нерешительно, вяло, около дома бородача каждый раз застревали. Наконец человек пять, растянувшись цепочкой, полезли в гору.
- Идут, - сказал мальчик.
- Золото, - все еще задыхаясь, сказал Голый.
- Прятались. Решили, что мы авангард, - сказал мальчик. - А увидели, что нас двое, и осмелели.
- Ты видел, а? Золото?!
Они встали и не спеша зашагали дальше. Торопиться было некуда. Свернули только на гребень горы, чтоб держаться выше и в случае надобности принять бой.
- Не очень-то охотно пошли они за нами - прослышали, верно, о пулемете.
* * *
Так они и шагали совершенно беззаботно, словно ничто не могло помешать им в пути; в желудке было пусто, голова кружилась, в глазах все прыгало.
Теперь между ними встала смерть. Бородач завертелся на месте, как бурав. Он падал на землю тяжело и, упав, превратился в обыкновенный темный бугорок, а потом - в темное бесформенное пятно. И вот крикнул отец. Партизанам показалось, что он закричал не от горя и отчаяния, а чтоб поднять тревогу, призвать свидетелей и, ликуя, обличить виновников.
Посреди двора осталось пятно. Мало-помалу в сознании мальчика оно превратилось в пятно среди бескрайней, солнечной, светлой, весенней чистоты.
Такое же чувство испытывал и Голый. И он тоже старался осмыслить то, что произошло.
И тот и другой обнаружили, что стали меньше дорожить жизнью. Стоит человеку однажды лишить кого-нибудь жизни, как он теряет представление о ее ценности и границах.
Они шли, не оборачиваясь, не думая о погоне, не опасаясь пули в спину. Оба были словно защищены своим смятением: что бы ни ждало их впереди, все казалось легче того, что случилось, и сознание этого делало их неуязвимыми.
Много смертей они перевидали на своем веку, много людей погибло от их руки.
Они воевали уже несколько лет. Борьба была жестокой, тяжелой, кровопролитной, но ни тому, ни другому до сих пор не доводилось сталкиваться с такой смертью - не на поле боя.
В молчании они взбирались на новую гору. Опять тяжело волочили ноги, спотыкались, шатались, однако о еде и отдыхе не помышляли. Все сразу осточертело, и они не видели вокруг себя ничего, за что стоило бы ухватиться.
Но все-таки оба понимали, что на мир им мешает смотреть это черное пятно и что от него надо поскорее освободиться.
- Золото, - произнес Голый после долгого молчания.
- Высшая мера наказания, - заговорил наконец и мальчик.
Голый не отвечал, безмолвно одолевая крутой подъем. Тащился с пулеметом на плече и глядел прямо перед собой, словно прятал лицо, словно смотрел только в будущее.
Мальчик плелся за ним. Он все время думал о своем товарище. Молчание тяготило его.
- Ты быстро сообразил, что делать, - сказал мальчик. - Лучше не придумаешь. Он преступник. Понял, для чего он оружие носит? Мародер, золото собирает. Рыскает за итальянцами по сожженным селам и городам, подстерегает на дорогах беженцев. Мародер. Ничего лучшего ты не мог сделать.
В голосе мальчика Голый все же уловил какую-то неуверенность, чуть заметную, слабую, но все же неуверенность, смешанную с состраданием и чувством вины.
- Он выстрелил бы нам в спину, - продолжал мальчик, - я в этом уверен. Ему это не впервой.
Голый молчал.
- Полдень, - сказал мальчик. - Полдень.
Они обходили крутой, поросший лесом холм - таких холмов здесь было как волн в море. Неожиданно на них снова повеяло запахом смерти.
Мальчик вздрогнул. В его воображении опять встало темное пятно посреди двора. Он быстро обвел глазами склон и увидел за кустом пять трупов, беспорядочно сваленных в кучу. Люди погибли не от голода и истощения, а от пуль бандитов - это было ясно.
- Вот! Их рук дело. Партизаны, тифозные.
Голый по-прежнему оставался безучастным. Скосив глаза на груду трупов, он прошел мимо, будто впереди ждало нечто более важное и значительное.
Негостеприимный край оставался позади. Они обошли еще один довольно высокий холм. Карабкаясь вверх по ущелью, выбрались к перевалу, который привел их к новому холму, и по его пологому склону спустились в небольшую долину. По ней они пошли уже спокойней.
Долина кончалась крутым скатом, поросшим кустарником.
Здесь они сделали короткий привал, чтоб отдышаться и наконец посмотреть в глаза друг другу.
- Наши, должно быть, недалеко, - наудачу сказал мальчик, не зная, как начать разговор.
Теперь он видел лицо товарища. Пожалуй, он увидел его впервые. До сих пор оно как-то не выделялось из общего облика человека, которого мальчик привык ощущать рядом, который стал как бы частью его самого. Теперь он видел его лицо.
Голый почувствовал на себе этот необычный взгляд, ибо он вдруг приобрел ту силу притяжения, которой отличается всякий проникновенный взгляд. И невольно ответил на него, хотя почти не видел лица мальчика, не видел, что тот его разглядывает.
Встретившись со взглядом товарища, мальчик не опустил глаз.
Лицо у Голого было совсем молодое. Больше двадцати пяти ему не дашь. Но на этом лице, худом, костистом, обожженном солнцем, и в синих глазах, окруженных первыми морщинами, читалось спокойное сознание немалого жизненного опыта. И большое желание не принимать его слишком всерьез. И большая преданность делу, которое казалось ему справедливым. Может быть, преданность эта родилась на основе того, что он читал, слышал о революции, а может быть, к революции его привела собственная жизнь. Во всяком случае, на его лице мальчик видел то, что можно назвать и непоколебимой решимостью, и спокойной уверенностью, и целеустремленностью или, лучше всего, сознанием справедливости борьбы и совершенной разумности места, которое он в ней занимает и которое считает для себя единственно возможным.
Мальчик ощущал, что одна дверь в сознании Голого плотно закрыта и он непрестанно заваливает ее все новой и новой утварью.
На мгновение мальчик почувствовал перед ним страх, смутный, легкий, но несомненный. Однако он тут же прогнал этот страх, и вместо него явилась бурная радость, ощущение счастья от одного лишь присутствия этого необыкновенного человека.
- Полдень прошел, - сказал мальчик.
- Что? - отозвался Голый и живо повернулся к нему, словно выходя из задумчивости.
- Полдень, - с готовностью повторил мальчик.
- Уж не зовешь ли ты меня обедать?
- Сейчас мы спустимся в долину счастья, в райскую обитель, и пойдем по елисейским полям.
- По каким это елисейским полям?
- А это древние греки выдумали, будто на том свете есть такие поля и по ним ходят после смерти.
- Они не дураки. Неплохо. Я знаю, слышал об этом, да запамятовал, - раздраженно сказал Голый, и мальчику показалось, что товарищ снова отдалился от него, и он попытался восстановить близость.
- Вот бы мне угостить тебя когда-нибудь обедом!
- У меня есть еще вода во фляжке.