На Нижне-Переселенческом участке на рубке леса трудилась бригада Григория Касьянова, а на Ситинском лесопункте - отец и сын Бодровы. Эти две стахановские бригады не уступали друг другу. Григорий Лукич Бодров, как говорили раньше старики, был злой до работы. Под стать отцу был и сын Роман. В день рекорда между их делянами устанавливалась телефонная связь, назначались десятники, которые каждый час сообщали соревнующимся о результатах работы. Что это была за работа! Трудно передать красоту размеренных движений, в которых чувствовались точный расчёт и сноровка, недюжинное здоровье и выдержка людей. Сейчас только старожилы вспоминают, а молодёжь верит с трудом, что в трескучие январские морозы лесорубы работали в нательных рубахах, не боясь простудиться…
И так восемь часов с перерывом на обед и по три минуты перерыва через каждый час работы.
В посёлке победителей встречал начальник главного управления, играл духовой оркестр, который так здорово поднимал настроение людей. Победителей угощали ужином, приглашали в клуб. В торжественной обстановке подводили итоги, вручали зарплату за этот день. С рассветом победители были снова на работе и отлично трудились. Но всего через несколько дней рекорд стахановца становился нормой для всех, и выполнялась она с этакой завидной русской удалью: знай, мол, наших!
- Я сегодня 64 хлыста "уронил" - усмехаясь, сообщал рубщик Свиридов, и тут же под гармошку своего напарника Мефодия Нигея, которого хорошо помнят в Сите, шёл отбивать чечётку…"
- Так что, внуки мои разлюбезные, - так шутит дедушка наш Григорий Лукич, уже обращаясь ко всем нам, внукам, - хорошо запомните, что писали газеты того времени о нас, Бодровых. Ведь прессу нашу не купишь ни за какие деньги. Да и не нужно нам это. Как говорят в пословицах наших, что мал золотник, да дорог, так и здесь всё получается. Обязательно заметят вас в жизни, если вы сами достойны будете. Поэтому всегда живите честно, трудитесь на совесть. И знайте, что дороже Отчизны нет ничего для казаков. И надо простить все свои обиды, если на кон ставится её честь - запомните это.
Задумался Григорий Лукич, и видно было, что он снова возвращается к тем, незабываемым для него годам…
И жизнь у нас уже наладилась, и жить можно было по-человечески. Но были такие моменты, когда всё решалось без нашего участия. Было тогда распространено одно военное слово: надо! Как приказ, как команда, как приговор! И не выполнить его уже нельзя было, хоть какой бы ты не был передовик производства. Очень плохо всё это могло закончиться, даже, как саботаж работы. Так и нам пришлось переселяться в Нанайский район, на новое место. Но обжаловать приказ у нас и мысли такой не было. Ведь мы уже столько натерпелись мытарств, что испытывать судьбу мы больше не хотели. Пришлось оставить наши дома, что сами строили, огороды и разную мелочь. Разрешили взять с собой корову и лошадь, и это было для нас большим подспорьем.
Загрузились мы со своим хозяйством на баржу и отправились по Амуру к новому месту жительства. И только одно нас успокаивало, что таких семей было немало - около сорока. Все те, кто и был выслан ранее со всех своих родных мест, и снова всё повторялось, только со словом - надо!
Снова нам пришлось валить горелый лес и строить себе дома, корчевать огороды и покупать семена для посадки. Одно было хорошо, что рыбы здесь водилось по речкам видимо-невидимо. Вот за счёт её тогда мы и выжили. Иначе опять бы были среди наших людей голодные смерти, как вначале срока нашего наказания. Здесь и застала всех нас весть о начале Великой Отечественной войны. Удар для всех нас был колоссальный. Никто бы и не подумал, что фашист нападет на нашу Родину.
Не сговариваясь, все наши казаки пошли к управлению и просили взять их на фронт.
- Не можем мы отсиживаться здесь, когда захватчик рвётся к столице нашей Родины Москве.
Но начальник был напуган тем, что не знал, как себя вести в сложившейся обстановке, ведь бумаг на этот счёт у него просто не могло быть. И наконец-то он нашёлся и обратился к многочисленному народу, что столпились уже возле управления.
- Работайте, люди добрые, на своих местах, сегодня к вечеру всё прояснится. Я и сам ничего толком не знаю. И рад бы я что-то сделать и для вас и для Родины, но ничего пока не могу.
И он сокрушённо развёл руками. И ему было тяжело и он болел за свою Родину. И, что самое главное, не было равнодушных людей и разных там злорадствований.
Общую беду все здесь восприняли как собственную.
На следующий день всё решилось, и довольно быстро. В посёлок прибыл взвод вооружённой охраны со своей комендатурой. Люди в штатском долго беседовали с начальником лесхоза. Но тот всё стоял на своём мнении, что нет у него здесь неблагонадёжных людей, у него полный порядок.
Иначе и быть не могло, и он знал, чем лично для него всё это может закончиться.
Срочно было собрано собрание всех жителей посёлка, где комендант Ершин всем сообщил, что в связи с началом военных действий все мы переходим на военное положение. За саботаж работы расстрел на месте, без всякого суда и следствия. За порчу техники, оборудования и имущества - тоже самое.
На вопрос о демобилизации на фронт он ответил, что пока об этом не может быть и речи - неблагонадёжные мы.
- И здесь вам найдётся настоящее фронтовое дело. Партия и правительство решило проложить прямую железнодорожную ветку. Через тайгу, по болотам и марям, всего сорок пять километров. И это будет чуть ли не вдвое короче, чем вести её в обход, по увалам. Вот это и будет ваш фронт и доля вашего участия в победе, которая непременно будет за нашей армией. Так что, вопросов больше не должно быть. Стране нужно стратегическое сырьё - ясень. Он идет в авиационную промышленность, и мы поставим его нашей стране столько, сколько потребуется. Вопросов не должно быть. Кто не доволен, тот может сразу же отказаться.
Никто не понял коменданта Ершина, когда же лучше отказаться, всё одно, по его намеку, исход ясен, в любом случае - смерть!
Но все советские люди включились в работу для фронта под лозунгом: "Всё для фронта!"
Трасса была, действительно, непредсказуемо трудной. Тут не только тракторы, но и лошади вязли так, что их не могли вытащить из болота. Одна голова лошадиная торчит из топи, и вытащить её оттуда уже невозможно. Обезумевшее животное разрывается от вопля о помощи, но никто уже не в состоянии помочь лошади. И она плачет нечеловечьими слезами, крупными и прозрачными. И молит людей: помогите! Тогда охранник выстрелом в ухо прекращал её муки. И он не мог смотреть спокойно на всё происходящее.
Работали мы и в утреннем тумане, который тяжёлым смогом висел над болотами. И холодно было, как в погребе. И в полуденный зной, когда не знали рабочие, куда деться от болотных испарений. И начинались различные заболевания, которые могли перейти в эпидемию.
Но люди превозмогали себя и находили в себе силы подняться и идти на работу, и так каждый день, пока не падал человек в горячечном бреду. Тогда уже всё было ему простительно, он болен, и серьёзно.
И непонятно было, откуда здесь, на этой каторге мог быть такой патриотизм. Но он был и невиданного размаха. И если бы тогда людям сказали, им надо лечь вместо шпал под рельсы для того, чтобы пошёл паровоз, то они сделали бы это не задумываясь, так надо фронту!
По болотам мостили гати из срубленных деревьев, засыпали их грунтом и на них уже клали шпалы и рельсы. Но бывали такие места, что бревна клали и в два и в три слоя. Но дорога, не смотря ни на что, строилась необычайно быстрыми темпами. И никого не надо было подгонять. Надо!
И мы написали письмо Сталину. Нет, мы не жаловались на нашу каторжную работу и бытовые трудности. Мы просились на фронт и только на фронт.
Ответ был очень и очень лаконичный, в его неповторимом духе вождя.
"Уважаемые товарищи!
Григорий Лукич и Роман Григорьевич!
Я остался очень доволен, прочитав ваше письмо. Искренне рад, что у нас есть такие герои как вы. Но ваше время ещё не пришло, надо подождать! Сейчас ваш фронт - работа! И только работа. Ваши трудовые показатели изумляют меня и не только меня, но и остальных руководителей. Таких, как Лаврентий Берия и другие товарищи, которые не верят даже самим себе.
Казаки успешно воюют на фронте и побеждают!
Ждите! И никогда не теряйте надежды.
Иосиф Виссарионович Сталин"
Это письмо многих повергло чуть не в шоковое состояние. И в первую очередь коменданта Ершина Ивана Ксенофонтовича. Снял он свою, разом промокшую фуражку с головы, и тяжело присел на крыльцо комендатуры проветривать свою лысину. И на мощный его нос катились капельки пота, но он не замечал их. И они болтались там, тоскливо ожидая своей участи.
- Да, Бодровы, с вами точно скучать не будешь. И без погон оставите и без штанов.
Много ещё чего рассказывал наш дедушка нам, своим внукам. Но больше всего нас затронула одна интересная для любого ребенка новость - на бывшем участке, где раньше стоял огромный дом Бодровых в нашей родной станице, зарыт клад. И зарыл его сам дедушка, в самые трудные для него времена. Подтверждала это и бабушка Екатерина Даниловна, но что там было спрятано, они нам не говорили.
- Возле дома стоит один могучий кедр, во всей округе нет там кедров, так что ошибиться никак невозможно. Под ним есть камень, кусок скалы, тоже больших размеров. И с его восточной стороны зарыт наш клад. Только даётся он хорошим людям, добрым и честным, именно такими вы и должны быть в жизни. Тогда клад вам и откроется, только чистым людям.
Доброе лицо дедушки сияет своими голубыми, небесной чистоты, глазами. Сейчас они разгорелись юношеским задором.