- Да что ж вы, сами не видите? В жизни все и вся можно использовать правильно. Сегодняшнего докладчика можно с успехом послать обрабатывать коммунальные огороды, - небось видели, какие у него плечи. Но позволять ему обрабатывать головы молодежи - преступное попустительство, Поэтому я был удовлетворен вашим вопросом: "тупица или враг". Враг! Ибо это теория врага, нигилячество взбесившегося мещанина, оплевание всего, что сделало человечество на этой планете в пути своего развития. Это натиск мещанина, о котором я говорил вам в вагоне.
Кудрин встал:
- В ваших словах, Александр Александрович, есть доля истины, но зачем же впадать в паническую истерику. Подрастут наши кадры, и мы турнем Шкуриных в три шеи.
Половцев огрызнулся фальцетом:
- В чем дело, наконец? Откуда у вас эта казенная самоуспокоенность? В годы гражданской войны вы не страдали оптимистическим раздутием селезенки, и это принесло вам победу… Подрастут кадры?… А что, если кадры успеют заболеть прежде, чем подрастут? Тогда что? А симптомы есть… Впрочем… - Половцев оборвал речь и взглянул на часы: - Пора на вокзала
В вагоне Половцев не проронил больше ни слова и после отхода поезда быстро разделся и повернулся лицом к стене, подчеркивая нежелание продолжать разговор.
Кудрин был рад этому и, как только Половцев улегся, погасил свет.
7
Не заезжая домой, Кудрин с вокзала приехал в управление треста и сразу, как пловец с вышки в воду, погрузился в привычные будничные дела. Как всегда, в кабинет входили один за другим с бумагами и докладами начальники отделов, заместители, портфели раскрывали свои кожаные пасти, выворачивая содержимое, и, шелестя листами, в обычном ритме текла повседневная работа.
Уловив правильность этого ритма, бесперебойное его движение, Кудрин включился полностью в него и позабыл о растравляющих разговорах с Половцевым. Работа, как всегда, увлекала его целиком, Ему нравилось сознавать, как в большом и сложном организме треста все прочно связано и скреплено, винтик к винтику, колесико к колесику. Все должно было действовать и действовало непрерывно, точно, бесшумно, без скрипа и задержек, и вся эта налаженная система являла собой то доверенное Кудрину большое и нужное промышленное целое, которое носило название треста "Стеклофарфор".
В размеренный ход этой работы нежданно ворвался резкий звонок одного из трех телефонов на столе Кудрина. Это был телефон прямой связи со Смольным.
Подняв руку, Кудрин остановил на полуслове докладывающего сотрудника и приложил трубку к уху.
- "Стеклофарфор". Кудрин слушает.
Приглушенный и несколько искаженный голос застучал ему в ухо:
- Федор|… Вот здорово!… А я думал, ты еще не вернулся… Что? Нынче утром? Все в порядке?… Ну-ну!… Как живешь? Я? Тоже помаленьку… Послушай-ка, ты не заедешь часам к трем ко мне? Ну, минут на десять. Есть разговор… Да нет, по личному. Приедешь - узнаешь… Когда хочешь, только не позднее половины четвертого… Будь здоров! Жду!
- Кудрин положил трубку и уже рассеянно дослушал доклад.
Звонил председатель губернской контрольной комиссии Манухин. Звонок неприятно встревожил Кудрина. Кудрин не мог понять, какое личное дело могло быть к нему у Манухина, о котором нельзя было сказать по телефону.
И то, что звонил сам Манухин, и что в тоне его разговора было что-то недосказанное и уклончивое, не понравилось Кудрину. Тем более это было неприятно, что Манухин, старый и близкий товарищ, говоря с Кудриным, старался придерживаться обычного для него шутливого тона, но в шутливости на этот раз чувствовалась заметная принужденность, желание прикрыть шуткой что-то, что было не похоже на шутку.
Кудрин недоумевал. Он не мог объяснить себе замеченную перемену в обращении с ним Манухина, не припоминал за собой ничего такого, что могло объяснить эту перемену. Наскоро и уже без увлечения закончив очередные дела, он вызвал машину и поехал в Смольный.
- В чем дело? - спросил он, входя в манухинский кабинет, еще с порога.
Манухин поднял стриженную ежиком светловолосую голову от синей папки, в которой копался, и под коротко остриженными рыжеватыми усами его тонкие губы сложились в насмешливую улыбку. Он почувствовал волнение Кудрина и несколько секунд смотрел на него, прищурив глаза и покачивая головой, и только после вторичного вопроса, протянув руку, сказал:
- Здравствуй и садись!… Да ты что ерзаешь?… Первый раз в контрольную потянули. Ничего, братец, привыкай да не штрафись.
Кудрин с размаху сел в кресло и рассеянно пожал руку Манухина.
- Ну тебя к чертям!… Не изображай великого инквизитора! - раздраженно заговорил он. - Что стряслось? Какая-нибудь склока?
Манухин, продолжая щурить глаза, строго-испытующе смотрел в глаза Кудрину и вдруг, ударив ладошкой по столу, раскатился добрым, звенящим смешком, Сквозь смех он пробормотал:
- Эх ты, дурень!…Чует кошка… А вот погоди, мы тебя из партии железной метлой. Не шали, не пакости, не обрастай, не впадай в буржуазные заблуждения,
- Что такое? - вскочил Кудрин, потрясенный внезапной догадкой, - Брось паясничать, говори серьезно.
Манухин вытер платком влажные от смеха губы и сразу стал другим, простым, дружелюбным, с ласковой искоркой в светлых глазах.
- Да ты сиди, Федор!… Сейчас все по порядку. Видишь ли, вчера заявилась ко мне твоя Елена. "Хочу, говорит, с тобой, товарищ Манухин, держать совет насчет Федора". - "Валяй, говорю, товарищ Елена". Тут она мне и начни выкладывать, что ее очень беспокоит твое поведение, а поскольку ты ей муж, то она должна сказать, что наблюдает последнее время нечто беспокойное в смысле партийных уклонов, как-то: желание жирно жить, застой, утрата пролетарской сущности, накопительские тенденции, обрастание буржуазными безделушками, а кроме того, очевидное намерение отбить у своего технического директора его даму коварной артистической внешности.
Манухин говорил - полушутя-полусерьезно, в глазах у него бегали лукавые вспышечки, и нельзя было понять, чему он верит, чему не верит.
Кудрин нервно стиснул в пальцах карандаш, взятый со стола, и сломал его пополам. Осколок карандаша ударил Манухина в лоб, и тот потер ушибленное место.
- Ты, браток, спокойней. Свой лоб прошибай, а я всетаки должностное лицо и неприкосновенен.
- Послушай, Андрей, - спросил Кудрин, - ты не привираешь малость?
Манухин снова вскинул взгляд па Кудрина и как-то задумчиво-серьезно ответил:
- Нет! Даю слово, что разговор был именно в этом смысле.
Кудрин помолчал.
- Какая гадость! - наконец выжал он, - Ведь ничего похожего на правду. Не пойму - идиотизм или паскудная бабья сплетня.
Манухин положил ладонь на руку Кудрина.
- Погоди! Я думаю, ни то, ни другое, - мягко, как бы стараясь оправдать поступок Елены, сказал он.- Просто она, как близкий человек, разволновалась… может быть, даже без основательных поводов, и пришла ко мне поделиться своими заботами. Из хороших побуждений.
- С дурацким и лживым доносом? Благодарю за такие хорошие побуждения. Сегодня она выложила "заботы" тебе, завтра пойдет к Петрову, послезавтра к Иванову, и пошла гулять клевета. В чем именно она меня обвиняла? Факты?
Манухин слегка похлопал по руке Кудрина.
- Сдержи нервы! Ни в чем конкретно она тебя не обвиняла. Да и вообще не обвиняла, а беспокоилась, что ты, на ее взгляд, очень переменился за последнее время, размяк, возишься с разными хлюпиками, оторвался от масс… Видно, ее это волнует. Не дерево же - жена!
Кудрин встал и сухо сказал:
- Боюсь, что дерева больше, чем жены… Во всяком случае, спасибо за предупреждение. Но я взрослый, мой партийный стаж побольше; чем у моей жены, и не ей меня учить. Ты меня знаешь. Я не делал и не делаю ничего, что могло бы меня скомпрометировать как члена партии. Нянек мне не надо, Если в твое распоряжение поступят действительно порочащие меня данные, дай им должное направление, а отрывать меня от дела ради чепухи непростительно… Если мы будем подозревать друг друга по бабьему трепу, нам на дело времени не останется. Прости и до свиданья.
Он пожал руку Манухину. Тот улыбнулся:
- Чего же ты так нервничаешь, Федя? Раз прав, значит - прав. А кто прав, тот спокоен.
Кудрин твердо встретил испытующий взгляд Манухина.
- Я спокоен,- ответил он,- но меня сейчас занимают некоторые весьма решающие для меня вопросы.
Я над ними много и напряженно думаю, чтоб найти правильное решение. А для этого нужно внутреннее равновесие. И досадно, когда не умеющая думать и ничего не понимающая женщина срывает это равновесие. И из друга - становится врагом. Будь здоров, Андрей!
Он решительно вышел из кабинета. В нем закипало неудержимое раздражение против Елены… Глупая, оскорбительная выходка, Объявление войны без резонного повода.
То, что Манухин пытался оправдать ее приход в контрольную комиссию беспокойством о Кудрине, было неубедительно для Кудрина; тем более что оснований для беспокойства не было. Неужели она не могла просто, по-товарищески, спокойно, даже после нелепой вспышки перед отъездом в Москву, поговорить с ним, высказать свои сомнения и тревоги? Неужели он отказался бы так уже дружески объяснить ей все, что занимало его последнее время. Если бы даже его объяснения не рассеяли ее сомнений, она могла же поговорить с тем же Манухиным, который не раз бывал у Кудрина, в домашней обстановке, не придавая разговору официального характера. Но появление в контрольной комиссии совершенно меняло положение. Кудрин прекрасно понимал, что, приди не Елена, а любая другая женщина с такими обвинениями против него, могло бы возникнуть уже формальное дело, которое, конечно, кончилось бы ничем, но, во всяком случае, сулило бы много неприятных минут.