Потом Батову припомнился первый бой... Словно перепутанные кинокадры замелькали перед его прикрытыми глазами. Вот заклубился дым, пронизанный светлыми солнечными нитями. Дым все густел, становился матово-черным, неподвижным, будто застывшим, а на его фоне появились белые мухи. А Батова словно какая-то неведомая сила потянула назад от этого замерзшего царства и бросила в мягкую черную пропасть...
Проснулся он оттого, что кто-то больно придавил ногу. Открыл глаза. Борт шинели около рта побелел от инея.
- Вот она, матушка, и за границей от нас не отстает, - послышался снаружи голос Седых. - Это зима нас напутствует, на Данциг благословляет.
Из открытой палатки виднелся ровный белый покров с голубоватым, даже, пожалуй, зеленоватым отливом. Вдали на размашистых ветвях сосен покоились невысокие снежные шапки. Под их тяжестью концы лап заметно осели. Лес выглядел торжественно-нарядным, стройным и тихим.
Батову на секунду показалось, что он чудесным образом во время сна перенесся в родные края. Но только на секунду. Рядом сонно забормотал Грохотало: "Немцы справа, немцы! Ложись!" Потом он совсем скрючился в завитушку, натянул на голову шинель и затих.
7
Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются. И верно. Посмотришь на солдата - будто ничего у него нет. А на самом деле все необходимое есть. Только, кроме оружия да котелка, для постороннего глаза незаметно.
Ложка прячется за голенищем или за обмоткой. Иголка с ниткой - за отворотом пилотки. Есть что постелить и чем накрыться во время сна - шинель. От дождя плащ-палатка имеется.
Солдату и баня бывает в положенный срок, если, конечно, противник не помешает. В степи ли, в лесу или на болоте - она везде у него с собой. В обозе едет. Но заставьте человека, не посвященного в солдатские тайны, отыскать эту баню в обозе - не найдет. Он и пощупает ее, а не найдет. Подумает, что это - простая железная бочка. А это и есть основная часть солдатской бани.
Ставится такая бочка на попа в любом месте. Снизу в ней огонь, сверху - вода. Огородят плащ-палатками, - а у заботливого старшины и специальный брезент найдется, - бросят под ноги доски, невесть где добытые, даже предбанник загородят. А в нем сидит старшина (сесть он тоже найдет на что) и выдает чистое белье. А то еще и с легким паром поздравит. Пар действительно легкий - никак его не удержишь, улетает. Но помыться можно.
- Ну и выбрал же старшина денек для бани, - ворчал Кривко, становясь голой ногой в подтаявший к обеду снег, и шагнул в предбанник на широкую доску.
- На войне, брат, не старшина выбирает такие дни, - возразил Полянов. - Это даже командующему не всегда под силу бывает.
Кривко, сбросив с себя грязное белье, швырнул его прямо на колени Полянову, но старшина не обратил внимания даже на такую выходку.
Он широко раскрытыми глазами смотрел на Кривко, не отрывая взгляда. И только когда тот скрылся в бане, вымолвил:
- Батюшки! Полста лет на свете доживаю - такого чуда не видывал.
- Милый-Мой, Милый-Мой! - послышалось из бани. - Смотри - картина!
- Ах, Боже-Мой! - изумился второй Чуплаков. - Да тут целая галерея! Эвон какой орел, во всю грудь расшеперился. Си-изой!
- А под орлом-то, чать, воробышек притаился, - вставил Крысанов.
Кривко, стараясь не замечать насмешливых реплик товарищей, налил в каску воды - тазика ему не досталось, их было всего два, - покосился на Крысанова и поставил каску в незанятый угол.
- А тут, гляньте, - продолжал удивляться Боже-Мой, - кошка с мышкой на сидячем месте, а эвон змеи. Тигра во всю спину!
- А под тигрой-то, чать, заяц сидит, - снова вставил Крысанов.
- Ну ты, молчи! - взбеленился Кривко, схватив каску и грозя опрокинуть ее на Крысанова. - У себя посмотри, кто там сидит!
- Хайло-т не разевай, - спокойно возразил Крысанов, посмотрев на свой увесистый кулак и натирая мыльной тряпкой могучее плечо, - не испужаюсь. Чать, я вчерась все слышал, как тебя командир "уговаривал". Не спалось на погоду-т. Все кости ломало.
- Ты командира не трожь, - произнес Кривко.
- Я его и не трогаю. Помочь я ему хотел вчерась, да опоздал. Молодец он: показал тебе, где раки зимуют. Небось, про все бабьи тряпки забыл.
- Тряпки сгорели. А мою баклажку ты увел?
- Не увел, а спрятал, чтоб ты не напился с утра. Спьяна-то скоро ты захрапел.
Кривко заторопился. Наскоро ополоснувшись, он бросил каску возле печки, вылетел в предбанник, дрожа от холода.
В дверь, оттянув край брезента, заглянула Зина Белоногова. Она взвизгнула, отшатнулась и, зажав щель в брезенте рукой, спросила:
- У вас еще много, Алексей Федорович?
- Нет, Зиночка, нет. Последняя пятерка сейчас подойдет. Кончаем.
- Я тогда пойду скажу минометчикам, чтобы готовились, - сказала Зина.
Кривко оделся, ощупал карманы шинелей Крысанова и Чуплаковых и бегом пустился к своей палатке, все еще выбивая зубами дробь.
Снег превратился в водянистую кашу, было пасмурно, тянул слабый сырой ветер. Он, казалось, проникал без задержки сквозь шинель, гимнастерку, белье и клещами охватывал коченеющее тело. Обмотки покрылись брызгами смешанного с водой снега, но Кривко этого не замечал. У него была единственная цель - скорее добежать до палатки и разыскать баклажку, спрятанную Крысановым.
Но это оказалось не таким простым делом. Ни под ветками на полу, ни в вещмешках, ни поблизости от палатки заветная баклажка не обнаруживалась. Даже забыл про холод. Исчезла!
Тогда обшарил все в соседней палатке слева, потом - справа. За этим нелегким делом и застали его солдаты, вернувшись из бани.
- Ну, чать, уж выпил после баньки-ть? - улыбнулся Крысанов, показав неровные, выщербленные зубы.
Кривко злобно сплюнул и полез в свою палатку.
- В палатку-т не забивайся. Сейчас обедать будем - вот и погреемся.
Лежа на животе и закрыв голову руками, Кривко злобствовал. Он понимал, что дело не только в злосчастной баклажке. Получалось как-то так, что все его затеи рушились, ломались, не успев осуществиться. Находясь постоянно в кругу многих людей, он чувствовал себя совершенно одиноким. Никто ни в чем не поддерживал его. Все будто сговорились.
В лагере - там все было ясно и предельно просто: начальник - враг, надзиратель - тоже. А среди своих умей держаться. Одному пригрозить, другому услужить, третьему пообещать что-нибудь, четвертого обвести вокруг пальца.
Тут все не так. Хотел этого сопляка, взводного, приручить - не дается, здоровый, бугай, оказался. А про других и говорить нечего. Тронь одного - все ощетинятся. Спаялись. Услуживать всем - охоты нет. Попробовал старому дураку Крысанову на прошлой неделе доху подарить - пусть бы старуха его нарядилась - обозлился, как черт, в морду чуть не надавал. А доху под гусеницы танка бросил. Вот и разбери их.
Тем временем принесли обед. Солдаты полезли в палатку, где лежал Кривко, затолкали его в угол, приказали сесть.
И тут в руках у Крысанова появилась та самая баклажка.
- На, хлебни, погрейся, что ли, - Крысанов предложил Кривко выпить первому.
Тот взял посудинку, наполненную спиртом, подержал в дрожащей руке, спросил примирительно:
- Ну скажи, где она была?
- Посудинка-то эта? - скороговоркой спросил Боже-Мой. - Она у нас за печкой грелась. Боялись мы больно, что каской ты ее сшибешь. Сам-то не догадался ведь погреть, да и нам бы не подал. А когда ты в карманах шарился, шинели наши проверял, я ее для верности каской накрыл. - Он ловко подхватил алюминиевый стаканчик, подброшенный Кривко, наполнил и подал товарищу справа:
- Выпей, Милый-Мой, помяни Герку Кривко добрым словом. Неплохой он парень, да уж больно неартельный... Ну, да направится. Баловать мы ему не дадим. Да и командир нам попал, кажись, такой: зря не обидит и спуску не даст.
Кривко промолчал. Видел: потешаются над ним товарищи, злился, но изменить ничего не мог.
8
В городе велась лихорадочная подготовка к длительной обороне. Здесь скопилось более пятидесяти тысяч гитлеровцев.
На огневых артиллерийских позициях создавались целые склады снарядов. Подъезды и окна многих домов забаррикадированы, из окон торчат стволы крупнокалиберных пулеметов, во дворах устанавливаются пушки и минометы. Танки распределены с особой тщательностью и поставлены в местах наиболее вероятного прорыва.
Корабли в порту готовились поддержать город огнем своих орудий. Береговая артиллерия и подводные лодки ощетинились в сторону моря. Кроме основных частей данцигского гарнизона, тут сконцентрировалось все то, что бежало с юга, востока и запада. Из остатков разбитых соединений срочно формировались новые части.
Но в этой видимой неприступности был какой-то непостижимый изъян, заставивший трепетать всех, начиная от начальника гарнизона генерала Фельцмана до последнего солдата, до последнего городского обывателя.
И это невидимое, неуловимое, что глубоко гнездилось в душах жителей и защитников города, было сильнее и ужаснее всех грозных стволов. Оно заранее предвещало крах.
Бессилием и обреченностью веет от жестокого приказа, переданного телеграммой:
Берлин, ставка фюрера. Начальнику гарнизона Данциг, командиру 24-го армейского корпуса генералу артиллерии Фельцману. Город оборонять до последнего человека. О капитуляции не может быть речи. Офицеров и солдат, проявивших малодушие, немедленно предавать военно-полевым судам и публично вешать. Гитлер.
* * *