* * *
В лагере наступил обычный день. Солдаты чистили оружие, получали боеприпасы, набивали пулеметные ленты патронами. Старшина Полянов придирчиво осматривал амуницию, советовал, учил, приказывал. Он принес Усинскому сапоги, поставил их перед ним, сказал:
- На вот, примерь.
Усинский чистил пулемет и, как всегда, увлекся до самозабвения. Он протирал поворотный механизм, навернув на тонкую щепочку тряпку, и концом ее выковыривал грязь из самых недоступных мест. Не замечая старшины, Усинский старался заглянуть под поворотный круг, придерживая очки, мешавшие ему.
- Примерь, говорю! - повторил старшина громко и тронул его за плечо.
Усинский испуганно повернулся, увидел сапоги, заулыбался.
- Это мне, да? - спросил он быстро. - Мне, товарищ старшина?
- Тебе. Примеряй. А ботинки сдашь, понял?
- Все понял! - оживился Усинский. - Ох, и надоели мне эти обмотки, дьявол бы их побрал! - И, распутывая завязки, добавил: - Веревок не меньше, чем у лаптей.
- А ты над лаптем не смейся, - подал голос от своего пулемета Боже-Мой. - Лапоть, он тоже разный бывает. На праздничный лапоть поглядеть любо!
- Я, к счастью, не носил такой обуви, - ответил Усинский, сбрасывая ботинок, - даже не приходилось видеть. Только по картинкам знаю да на сцене издали видел. Извините, товарищ Боже-Мой, если я нечаянно задел ваши чувства.
- Чувствов к лаптю у меня никаких нету, - запротестовал Боже-Мой, - а обувка эта ста́ре твоего ботинка на много сотен лет, в ней мужик все революции прошел.
- А что, - спросил, усмехнувшись, Чадов, - бывали праздничные и будничные лапти? А парадных не бывало?
Боже-Мой раскладывал на масляной тряпке части пулеметного замка и не очень спешил с ответом.
- Видишь ли, - серьезно начал он, обращаясь только к Чадову, - будничный лапоть, он плетется из шести лык, и с одной подковыркой. Понятно, не так аккуратен. И веревочки у него мочальные, коротенькие, чтоб на работу недолго собираться, и онуча к нему - суконная либо старенькая холщовая... А праздничный, - оживился Боже-Мой, видно, многое напомнил ему этот рассказ, - праздничный лапоть плетется из двенадцати узеньких лычек, с двойной подковыркой, скрипит, что твой хромовый сапог! Веревочки у него длинные - изо льна либо из конопли. А портянки к нему - новые, холщовые, узором тканные. В такой скоро не обуешься. Вот и говорят, когда кто замешкается: чего ты как на свадьбу собираешься... Эх, как нарядишься!..
- Врешь ведь ты, - перебил его старшина. - Праздничных-то, поди, не застал уже. Не носили уж при тебе лапти-то по праздникам.
- Ну, сам-от, я, конечно, таких не носил, - признался Боже-Мой. Он знал, что Милый-Мой никогда не мешает ему рассказывать были и небылицы: где правду скажет, где и прибавит - все сходит. А тут пришлось поправиться: - Для праздника у меня сапоги были. А в детстве наряженных молодцов видал. Даже зависть брала!
Старшина, захватив ботинки Усинского, отправился по своим делам, а Боже-Мой теперь уже не мог остановиться:
- Это маленьким еще, года три мне было, увидел я следы на дороге. Клеточка ме-елкая-мелкая. Пошел к деду и прошу, чтобы сплел мне лапотки в такую клеточку. Дед мне самый изячный лапоток на мою ногу показал, а я все говорю - велика клетка. Сделай, говорю, такие, чтобы след был вон как на дороге сейчас видел. Пошли мы с дедом смотреть этот след. А дед-от и говорит: глупой ты, внучек. Это же в калошах кто-то прошел. Машина их делает из резины. А мыслимое ли дело из лык эдакую клетку! Потом уж, когда работать сам стал, первым делом купил я себе калоши...
- Где тут у вас младший лейтенант Батов? - громко спросил подбежавший связной.
- А вон сидит у палатки, пишет, - показал Боже-Мой. - А тебе зачем его?
- Командир полка требует срочно.
Батов поморщился при этом известии, свернул бумагу, сунул в полевую сумку, а когда ушел связной, проговорил недовольно:
- Еще какие-то новости.
- Никаких новостей, - отозвался Седых, выскребая безопасной бритвой густую щетину под подбородком. - Объясняться, наверно, придется. Рапорт я подал.
Расправив гимнастерку под ремнем, Батов смахнул с колен приставшие хвоинки и решительно направился к штабу полка.
...Подполковник Уралов, высокий, плотный человек, с полным смуглым лицом и темно-русыми волосами, был татарин. Но ни по внешнему виду, ни по языку невозможно было определить его национальной принадлежности. Говорил он по-русски чисто, правильно, без акцента.
Уралов отмахнулся от уставного доклада Батова:
- У меня очень мало времени. А из-за вас, молодой человек, целая война открылась. В чем дело? Командир роты пишет рапорт, командир батальона - второй, наконец, майор Крюков - третий...
Батов начал рассказывать, почему он опоздал на собрание, но Уралов остановил его.
- Знаю. Все это мне известно. А вот почему вы отстали от команды пополнения, когда были направлены в полк? Это действительно интересно.
- Я отстал еще из фронтового резерва, - быстро говорил Батов, стараясь объяснить все и меньше задержать командира полка. - Нас посылали охранять трофейные склады с боеприпасами. Я был начальником караула, и меня не сменили вовремя. Пока вернулся, машины с нашей командой ушли. Пришлось добираться на попутных. А в штабе дивизии тоже не застал свою команду. Перед вечером получил направление и сразу пошел на поиски полка, не стал дожидаться утра. Да все это можно проверить, наверно? Сейчас еще не поздно...
- Не надо проверять, - устало отмахнулся Уралов. - Черт знает, чего не накрутят возле пустяка! Сам Крюков прошлый раз явился в полк ночью, - Уралов усмехнулся, - а его ждали к четырнадцати ноль-ноль, с документами, с картами. За это время сотни копий можно сделать. - Помолчал и решительно добавил: - Вот что. Найдите сейчас майора Крюкова и передайте ему от моего имени, чтобы взял на себя подготовку документов для присвоения вам очередного звания. А Грохотало пусть готовит к восстановлению.
Уралов уехал, а Батов остался в недоумении от такого приказания. Он не знал, что командир полка исправлял свою ошибку. Когда к нему на подпись попали наградные листы Батова и Грохотало - первого он почти не знал, а второй незадолго перед этим вернулся из госпиталя разжалованным. Следствие по делу Кривко еще не было закончено, а Крюков утверждал, что он их сам задержал пьяными чуть не на месте преступления и что трибунал непременно привлечет их к ответственности. Так, поверив Крюкову, он не подписал этих листов.
Точно на крыльях несся Батов по лагерю в поисках Крюкова. Нет, он не бежал, как мальчишка, и все же мальчишка угадывался в нем без труда. Конечно, еще одна звездочка на погоне - дело немалое. Но больше всего он радовался за друга, вспомнив, как майор, хорошо зная фамилию и должность Володи, всегда называл его лишь солдатом, с удовольствием подчеркивая это, как что-то позорное.
Крюкова нашел он в третьем батальоне.
- Товарищ майор, командир полка приказал...
- Вы не умеете обращаться к старшему, младший лейтенант! - сердито оборвал Крюков.
Но Батова сейчас не просто было смутить или поставить в неловкое положение. Он волчком повернулся через левое плечо, отошел на несколько шагов, вернулся строевым шагом и, взяв под козырек, начал:
- Товарищ майор, разрешите обратиться!
- Вот так, - заметно успокоился Крюков. - Обращайтесь.
- Командир полка приказал передать, чтобы вы заготовили нужную документацию для восстановления командира первого взвода первой пулеметной роты рядового Грохотало в прежнем офицерском звании...
- Что-что-о?
- А также приказал, - продолжал Батов, не обращая внимания на вопрос, - оформить документацию, необходимую для присвоения очередного звания младшему лейтенанту Батову.
- Что-о?
- Я передал вам приказание командира полка. Разрешите идти?
Крюков сжался, словно его ударили. Он хотел сказать какую-то колкость или грубость, но сдержался, коротко бросил:
- Идите!..
16
На Одере все гремел бой. Только теперь он отдавался глухими ударами в густом воздухе жаркого дня, поэтому не был так слышен, как утром.
Сразу после ужина офицеров вызвали к командиру полка.
Солдаты, уже готовые к выступлению, сидели в ожидании приказа. Вначале никто не обратил внимания на Орленко, лежащего вниз лицом в сторонке от своих. Потом Чадов присмотрелся и заметил, с товарищем творится что-то неладное: уткнулся в ладони, сложенные лодочкой, плечи едва заметно вздрагивают.
Чадов перестал слушать болтовню друзей и все пристальнее следил за Орленко. Но время шло, а тот лежал, не меняя положения. Тогда Чадов подобрался к нему и перевернул Орленко на спину.
- Ты чего?
- Не мо́жу! - сдавленным голосом простонал Орленко.
- За воротник, поди, плеснул какой-нито гадости! - набросился сержант.
Орленко не отвечал. Закрыв глаза руками, попытался отвернуться, но Чадов крепко держал его за плечи. Солдаты окружили их. Кто-то предположил, что Орленко серьезно болен, кто-то уже собирался идти за Пикусом.
- Та никакой я не хворый! - обозлился Орленко и сел в кругу солдат, обведя затуманенным взглядом товарищей. - Я так не мо́жу.
Он сдернул с головы пилотку, вытер слезы.
- Постойте, постойте! - вдруг догадался о чем-то Жаринов и, приблизившись каштановыми усами к уху Орленко, негромко спросил:
- Да неуж правда, Сема? Ведь вместе сколько прошли! В Висле купались...
- Отстань, Ларионыч! - отодвинулся от него Орленко. - Все прошел, а теперь...
- Брось дурочку валять! - прикрикнул Чадов. - Вон смотри, Усинский - и тот каким героем держится.