VIII
Я заметил их несколько дней назад, и мне стало ясно, они не такие, как все. Вязаные шерстяные шапки с наушниками, как лыжные; широкие полотняные когда-то белые штаны и такие же рубахи; короткие жилетки на плечах, а вокруг талии цветные пояса. Собираются эти люди за нужником, между стеной и оградой в котловинке, где свалена солома, валяются бумажки, хрустят под ногами угольки от запрещенных здесь костров. Я поначалу заключил, что это какая-то тайная секта богомилов с Дрины, которая приходит сюда на молитвы. Но потом понял, что они собираются вовсе не ради этого, ничего подобного нет у них в голове, - просто они вместе бьют вшей. Сойдутся у источника и украдкой, чтоб никто не заметил, направляются за нужник. Потом разом снимают свои жилеты и рубахи и, позабыв обо всем на свете, просматривают швы, согнувшись в три погибели. Торчащие лопатки ползут то вверх, то вниз, точно осторожные черепахи. А пальцы так и бегают по швам, и слышно, как потрескивают под ногтями вши.
- Нашел что?
- Кусаться больше не будешь!
- Ого, клянусь богом, откормил прямо на убой!
- Еще одна хвостатая, наша родимая, из Гласинца.
Удивительно, как могли они пронести их через все эти чистилища с дезинфекционными аппаратами и обязательной стрижкой? Ухитрились как-то спасти гнид, не иначе. Занимаются этим с удовольствием, видно по лицам. А когда я посоветовал положить рубахи на муравейник между проволок, дружно отказались: не желают шутить с такими вещами… Почему?.. Потому что муравьи унесут и гнид, а потом умрешь от скуки. Пусть остается приплод для охоты. Каждый день, вернувшись с работ, они устраивают соревнование; чемпион тот, кто убьет больше всех.
Время от времени они выкрикивают:
- Во, погляди, Яшо, семнадцатая.
- У Живко на две больше, и еще одна.
- Зачем прибавляешь?
- Спроси Груйо, пусть он скажет…
В конце концов их выследили охранники и захватили с поличным. Лагерь всполошился, пошли разговоры о вшах, а вслед за этим вкрался страх перед тифом. Высшая каста забеспокоилась, в первую голову санитары. Только о том и речь, диву даются, если кто может думать об ином. Доктор не решается приблизиться к больному, осматривает издали и гадает, какой у него недуг. От бессонницы глаза у него запали, взгляд шарит по полу, словно ищет опасного зверя, который подкрадывается к его сапогам. Порой ему кажется, что он видит вошь, - передернувшись, он подскакивает, как от укуса змеи, и кричит:
- Скоты, скоты! Не могут без палки!..
Обеспокоен и персонал: по вечерам запретили, собираться и горланить несли. Мне смешна эта паника, а Джидич заключает ядовито:
- Это хорошо, пусть этим недотрогам тошно станет от вшей!
- Чего тут хорошего? Вши, всякий знает, несчастье!
- И несчастье в жизни порой идет на пользу, - говорит Джидич. - Нам и в беде неохота умирать, а как бы горевали, не будь на свете всякой погани, вшей и прочей напасти?
Привезли дезинфекционный аппарат, установили между покойницкой и баней. Площадку для раздевания и стрижки огородили, повесив на веревках одеяла. Зажгли костер.
Дым вздымается до небес. Идут приготовления, но и противная сторона предпринимает защитные меры. Одни ухитрились каким-то образом пробраться на чердак и запрятать там истлевшие от пота кители и джемперы; другие, плотно связав одежонку в узлы, сунули их в солому или в цистерну; третьи запрятали в траву, поднявшуюся вдоль колючей проволоки. Санитары поймали одного, когда он, выломав в полу под кроватью доску, заталкивал туда все, кроме трусов.
- Спасаешь вшей!.. А? Вшей? - орет на него Доктор визгливым голосом.
Ему кажется, что страшное слово "вошь" само по себе представляет вершину ужасов войны, и потому он повторяет.
- Да, - говорит упрямец с Дрины, - спасаю, и что?
- Как это "что"? Ты сумасшедший?
- Все вы у меня взяли, все годное и негодное. А вот их не дам!
- А тиф? Скотина бесхвостая! Вошь его разносит!
- Кабы разносила, я был бы уже давно мертвым.
- У тебя не разносит, а у нас?
- Нету здесь вшей. Сам погляди. Хоть одну найдешь, на глазах у всех ее съем.
- Это они нас съедят! А гниды ты уничтожил?
- Гниды и сам господь Саваоф не уничтожит! И разве можно из-за них жечь мои ветошки? Кто мне потом даст во что одеться? Ты вот не дашь, и немец тоже, а зима на носу…
И вдруг выхватывает из рук санитара узел и пускается в бегство. И наверно, нашел бы, куда спрятать свой узел, если бы не поймали его санитары. Получив несколько синяков и шишек, он возвращает им той же монетой, пока наконец не прибегают полицейские, но он и тут не признает себя побежденным и, чтоб как-нибудь отомстить, кричит:
- Делайте со мной, что хотите, но вшам ничего не сможете сделать!
- Всех истребим!
- На спор, что не истребите!.. Всюду они закопаны и запрятаны, растет смена, хватит для тифа, чтоб он вас задавил!
- Ты из какой роты?
- Из самой черной.
- Как звать?
- Горем Гореваничем, с тех пор как я здесь.
- Запри его в бункер, чего спрашиваешь!
- Нет, сначала в баню, для него это наказание пострашней.
Затолкнули его за одеяла, и оттуда слышно, как он препирается. Я отворачиваюсь. Справа от ворот в тени вокруг Судьи сидят лагерные мудрецы. Для них сколотили скамейки и столик посредине - сидят они там каждый день, словно ждут, чтоб им подали кофе, и в ожидании толкуют о вероятности высадки десанта западных держав на Балканы. Долговязый фельдфебель из Мораче убежден, что этот план гибельный.
- Немец об этом уже пронюхал и себя обезопасил. И точка! - говорит он.
- Ну, а Салоники… - замечает человек с бородкой.
- Что Салоники? Пустяк!
- Салоники в прошлую войну являлись ключом…
- С того самого дня, - перебивает его фельдфебель, - когда наши войска у Колашина и вдоль Тары были разоружены, я в штабе так и сказал: "Дело пропащее, разве только Черчилль повернет".
- А следовало бы повернуть…
- И договориться с немцем и ударить против Москвы…
- Будет и это, - подтверждает бородка.
- Должно быть, иначе поднимутся низы, наступит анархия…
- Мир катится в пропасть, никто никого не желает слушать.
И вчера они об этом говорили, и позавчера. Каждый день твердят одно и то же и почти в том же порядке - редко кто добавит или выбросит какое слово. Пока один излагает свою мысль, другие кивают в знак согласия головами и вставляют словечко-другое, чтобы подчеркнуть опасность безвластия. Удивляюсь, как им не надоедает твердить одно и то же, или они уж настолько выжили из ума, что не находят сказать ничего другого? И вдруг мне приходит в голову мысль: они не беседу ведут, а на свой манер выискивают вшей. Ловят больших, хвостатых, а молодь оставляют для приплода. Их вши в них самих, и трещат они по-другому. Каждый любит своих, защищает их, холит - они их последняя собственность. Тут уж никакой дезинфекционный аппарат не поможет.
Заснул, их слушая. Снится мне цирк. На входных дверях написано латинским шрифтом - ЦИВИЛИЗАЦИЯ и рядом кириллицей - СТРАХИЗАЦИЯ. Купол весь залатан, животные облезлые, программа устарелая. Главный аттракцион - танец осла и погонщика, и тот и другой в деревянных башмаках, чтоб побольше грохотали. Публика смеется над ними. Действительно смеется? Открываю глаза: согнали ловчил и велели в наказание собирать соломинки по двору. Бабича поставили за главного, все собранное он кладет в карманы. Смеются над ним. И вчера тоже… А какой день был вчера? Не знаю, какой сегодня, какой позавчера. Давно уже не знаю. Утомительно запоминать каждый день, когда они одинаковы, как и ночи. Сутки напоминают широкие полосы, одна серая, другая черная, которые неизменно меняются. От чего все прошлое словно полосатая зебра. Таково и будущее. И человек ползет через эти полосы и порой воображает, будто что-то знает. Может, и знает, но от этого не становится счастливее, ни он, ни другие.
IX
Однажды совершенно неожиданно заметили, что моя рана затягивается и, видимо, зарубцуется. Эта необъяснимая перемена удивила санитаров - до сих пор они полагали, что надежды нет. И теперь у них появилась охота осматривать рану и показывать другим. Особенно когда появляются контролеры, которых нужно чем-то отвлечь. Я уже наперед знаю всю программу и снимаю рубаху. Санитары с восторгом распространяются о том, как наступило улучшение, и горят желанием потрогать молодую кожу: моя затянувшаяся рана - единственное доказательство, что Доктор, не сдавший экзамены по основным и не основным предметам, имеет какое-то понятие о медицине. Все, что они рассказывают о лечении раны, фактически закамуфлированное заискивание перед Доктором, нелепая попытка приписать ему то, к чему он не причастен. Доктор ничего не имеет против, это его даже подзадоривает, и он высказывает свое сугубо личное мнение, что в медицине, как и повсюду, важен авторитет, реклама и суггестия, поскольку наши знания ограничены и так будет во веки веков.