- Это они с четников снимают ботинки… И отлично, братцы, пускай снимают!
- Видели мы, у кого их снимают, - возражает Черный, - вон с тех несчастных!
- Какие там несчастные? Лавочники это да бородачи-четники! Нечего их жалеть, они при первой возможности нас выдают.
- Почему думаешь, что четники?
- Погляди на их итальянские ботинки. Такие только они получали.
Подойдя поближе, мы убеждаемся в этом: рычат, вопят, отгоняют нас, требуют, чтобы стали подальше, не желают в одну могилу… Восстали и против могильщиков, не позволяют им подойти и объясниться, кто они и как к нам попали. Разгорается перебранка, сыплются с обеих сторон угрозы, ругань, крик нарастает до самого неба. Фесочники, прихрамывая в тесных башмаках, сбежались, окружили, пытаются понять, почему заполыхала свара? Немцы стоят равнодушно, они знают, это понять нельзя.
Когда перепалка достигла высшей точки, вмешались наконец и фесочники, им тоже, видно, захотелось прочистить горло. Один, с огненными усами, повернулся к четникам и, заглушая всех, заорал:
- Кличете беду, а не видите, что она у вас за спиной! Своих ненавидите и гоните только потому, что не такие, как вы. И слава аллаху, что не такие: не жаждут человеческой крови, не тешат себя тем, что бросают в огонь малых детей! Когда б мы знали, как вы их ненавидите, приготовили бы им угощение… Если вы так ненавидите своих братьев, своих детей, чего можно от вас ждать? Коли вы такие к своим, то что бы вытворяли, если б могли, с чужими? Опять бы, как в Бихоре, распевали: "Вместо дров и чурок горят головы турок"?
Он спрашивает, но никто не отвечает. Наступает тишина. Могильщики, воспользовавшись этим, успевают связаться со своими и к ним пристроиться.
Среди тишины я слышу, как кто-то окликает Видо Ясикича, потом спокойно с ним разговаривает. Голос мне знаком, он напоминает мне о восстании - кривая беранская улица, вся в дыму от стрельбы, крики и суматоха и запах керосина. Мы бежим по этой улице с Вуйо Дренковичем и тащим два бидона керосина из магазина Бранко Пановича. Хозяин дал их нам, чтобы поджечь ворота казармы чернорубашечников. Бежим, спотыкаемся, вокруг щелкают пули, а Вуйо говорит: "Нехорошо тут погибнуть, найдут нас с этими бидонами и скажут: "Пришли грабить и получили свое!"
- Ты ли это, Нико Сайков? - спрашивает он так же спокойно. - Повернись, погляжу на тебя, давно мы не виделись!
- Здесь я, чего тебе надо? - говорю я сухо и поворачиваюсь к нему.
- Что такой сердитый, нет табака?
- Есть у меня и табак, и все что нужно!
- Знаю, что есть, но возьми и это. Держи!
- Не надо, неохота курить.
Шумич сердито наступает мне на ногу, шепчет:
- Бери, чего кобенишься!
- Не дури, - поддерживает его Вуйо. - Что прошло, быльем поросло, связаны одной веревочкой, или, если хочешь, сидим в одной кастрюле.
Дренкович бросает мне пачку сигарет. Шумич перехватывает ее на лету. Делим пополам, закуриваем. Даже слеза прошибла. Нахлынула сладкая истома, хмельной дурман. Что-то непонятное поднимает нас из грязи унижений и словно бы возвращает достоинство. Добрый аромат памяти, приглушенный голубым туманом забвения, - уже почти жизнь! Мы так хотим еще забыться, так хотим сладких грез! И мы покупаем их у четников. Даем по десяти лир за сигарету, по двадцати лир, потому что деньги для нас уже потеряли всякую цену. Казалось, эта торговля помирит одних с другими - хотя бы на то время, пока есть деньги, - но сверху непрестанно прибывают новые толпы, и возникают новые ссоры.
В мраке и беде угасает даже ненависть
I
Нас поджидают грузовики, ушедшие вперед с четниками и крестьянами. Мы вливаемся в длинную, плотную колонну, которая, ревя моторами, поднимается к Чакору, в сторону Великой, и оказываемся где-то посередине. Но уже не все вместе. Первыми удрали могильщики, спасая головы. Потом куда-то исчезли Бистричанин и Влахо Усач в надежде, что им улыбнется счастье, если отобьются от нашей стаи. Некоторые из немцев пересели в передний грузовик, а на их место пришли другие. Мы так перемешаны, что остается гадать, наступит ли облегчение или наши злоключения, как зараза, перекинутся на других? По всем признакам, случится последнее. Некоторые наши спутники, сообразив наконец, в какую компанию попали, перешептываются, ужасаются и смотрят на нас испуганно. Их утешает высокий усач, тот, которого бросили к нам в грузовик вместо Борачича. Мы прозвали его "Кумом", потому что его сняли с дома кума, он и вправду похож на кума с чудинкой, который знает все, что было и что будет, а вот собственную шкуру сохранить не смог.
- Надо шевелить мозгами! - кричит Кум.
- Поздно спохватился, - замечает Грандо.
- Лучше поздно, чем никогда! Думать всем миром!
- Не знаю, миром ли, не миром, - говорит крестьянин с загорелым лицом, - но одна погудка свербит у меня в ушах.
- Обмозговать сначала надо, - тянет Кум. - Квашня бродит, не ушла бы!
- Коли бродит, скажи: что вокруг нас делается?
- Могу вкратце: бог богоначалит.
- Э-э-э! Выходит, его рук дело? А как?
- Лет сто с лишним тому назад, - начинает Кум, - впрочем, еще нету ста лет, чуть поменьше, Милован Раичев погнал по весне пастись овец на Еловицу. Трава высокая, пасутся овцы, резвятся ягнята, красота, и только, вдруг как поднялся ветер, нагнал тучи, повалил снег, закрутила метель. Спрашивает Милован свою хозяйку: "Что это, Симона?" - а жена отвечает: "Бог богоначалит, Милован!" Тогда Милован поднял к небу голову и говорит: "Твоя воля, но ежели и дальше будешь так богоначалить, погоню я овец на Трепчу, а ты уж сам по Еловице блей!.."
- Крепко отмочил! - замечает Шумич.
- Спасибо за рассказ, - говорит Грандо.
- Не рассказ это ради рассказа, - возражает Кум.
- Сидит в нем и нечто иное, - соглашается Шайо, - и глубоко!
- Как для кого, - подхватывает Кум. - Думка у меня такая: когда немец вот так богоначалит и точно граблями сгребает всех нас в яму за проволоку, пятую, десятую или сотую, подготовленную для чехов, греков, сербов, коммунистов, поляков, французов, националистов, голландцев, русских, норвежцев, евреев и прочих народностей, ему придется потом загрести туда же венгров, румын, итальянцев, болгар, которые не хотят больше воевать. И вот тогда не найдется ли кто-нибудь, чтобы хватил его по черепушке, эдак по-русски, как там под Сталинградом…
Ждем, наконец Шайо спрашивает:
- И что будет тогда?
- Нехорошо будет, - говорит Кум.
- Для кого нехорошо?
- Для немца нехорошо обернется. Придется ему самому блеять на этой великой планете и хватать за горло своих же немцев, сажать их за проволоку, вешать на столбах, ставить к стенке и делать все то, что привык вытворять с нами. А поскольку выполняет он все основательно и свирепо, то наверняка с ними быстро покончит.
- Мели Емеля, - вмешивается четник, - а нас-то до того - фьюить!
- Ну и пусть! - равнодушно отвечает Кум. - И до нас так было.
- Не знаю, что было до нас…
- Так я тебе все расскажу, времени нам не занимать стать. Наши отцы и деды, о которых мы хвастаем, что один, дескать, лучше другого, дай бог им царствие небесное, были не умнее нас. И откуда? Где могли чему научиться? Была у них одна забота - кого-то гонять: скотину, овец, лошадей, жену, младших братьев и собственных детей, и потому вся жизнь проходила у них в брани и крике. В тяжкую годину горевали, плакали, драли кору да мезгу с деревьев, ели лебеду - половина умирала, другая оставалась жить. Так и перебивались из года в год, хуже было при урожае, когда люди наедались ячменных лепешек, сыра да краденого мяса - взвесятся, передерутся… Один всегда окажется сильней, потому тот, кто послабей, бежит к туркам или там в Венецию. А потом приведет их и сам идет впереди, проторить дорогу, и стрелять начнет первым. Другой обороняется, пока хватает сил, а нет - бежит на Куциву гору, Майину, Мейеву, в Оманов дол или на Лелейскую гору бежит. Если побег удастся, пойдет о нем у народа молва, а у кровников злобное шипение, а то люди сложат о нем песню, что превозносит его до небес, даже имя переменит. Однако чаще всего он попадает в ловушку - то ли настигнут войска, то ли собьют с пути друзья, побратимы, женщины, деньги, - и тогда схватят его за космы, закуют и бросят в подземелье. Лес рубят - щепки летят, вместе с ним схватят и тех, кто был его врагом, как нас сейчас! Упрямых перебьют, а покорную голову меч не сечет - закуют в кандалы и поведут, точно медведя, через Печ и Косово к Скоплю и Битолю до Салоник и самого Царьграда, где всегда продавали наших невольников.
- Ничего занятнее не можешь рассказать, как о невольниках да кладбищах?!
- А о чем еще? Уж не хочешь ли ты получить медаль, за то, что стерег итальянцам мосты?
- Дороже бы не стоило, если бы придумал что получше.
- Мог бы и получше, для лучших. Некоторые вернулись из неволи: Бук Левак и Вук Маринкович из Царьграда, Рамович из Алена, потом Стоян Янкович и еще кое-кто - и все они враждовали с кровниками до самой смерти.
- Эта твоя песня нам не звучит.
- Знаю, но кой-кому и звучит!
- Ты думаешь о коммунистах! С каких это пор ты заключил с ними пакт?
- С тех пор, как немец меня с ними повенчал, около полудня.