Старшина прыгнул на лед, зашагал в темноту. Пройдя метров двадцать, он оглянулся: лошадей не было видно. Старшине стало страшно. Он сделал еще несколько шагов, то и дело оглядываясь по сторонам, и остановился. Впереди темнели на льду неподвижные распластанные фигуры. Затаив дыхание, старшина осмотрелся. Чуть в стороне виднелась широкая воронка, затянутая льдом. Старшина всматривался в фигуры, распластанные на льду, и ему начало казаться, будто они шевелятся. Старшина подхватил полы тулупа, побежал назад.
Ездовые столпились у передних саней.
- Как раз медсанрота тут стояла, - бодро сказал старшина. - Полынья на льду. И мертвые там лежат. Не успели собрать.
- Вот я и говорю, - сказал ездовой, - кровь почуяла.
- Сколько народу на льду положили - страсть.
- Может, заберем их с собой. Все-таки братья наши. В земле похороним, по-человечески.
- Отставить разговоры, - скомандовал старшина. - По коням.
Первые сани повернули влево, проехали мимо черных теней на льду. Следом повернули вторые, третьи. И верно, скоро старшина Кашаров увидел под ногами дорогу, лошади побежали быстрей. На берегу одна за другой зажглись две ракеты.
Цокот лошадей и скрип полозьев замер в отдалении. Черные тени на льду зашевелились. У одной тени задвигалась нога, у другой приподнялся зад. Глухой картавый голос произнес:
- Vorwärts! Marsch!
- Beinahe hätte ich ihn erschossen .
- Ruhig, Paul, vorwärts .
Черные тени на льду дружно задвигались, поднялись и, негромко лязгая железом, скрипя по снегу, пошли туда, куда поехали сани. За первой цепью двигалась вторая. Немцы несли с собой пулеметы, катили по льду небольшие длинноствольные пушки. Немцы шли к берегу, и им оставалось еще около часа ходу.
Лейтенант Войновский давно проснулся и лежал на нарах, не двигаясь, слушая, что происходит в блиндаже. Голова трещала, во рту пересохло, но он боялся пошевелиться и тем более попросить воды. "Как стыдно, - думал он, - боже мой, как стыдно. На столе лампа и кругом тихо. Наверное, сейчас ночь, а ведь тогда было утро, мы только что пришли на берег. Я напился в разгар боевых действий, как это стыдно". Он вспомнил склад, капитана Шмелева и как он говорил: "от чистого сердца". Вдруг он вспомнил, что получил пять суток ареста. "Наверно, я под арестом, - подумал он, - и часовые охраняют меня, как это ужасно".
Солдаты негромко переговаривались у дверей, голоса их были незнакомы Войновскому. Он приоткрыл глаза и увидел связиста, сидевшего у телефона. Рядом расположились кружком солдаты. Связист рассказывал вечную солдатскую историю о том, как он вышел из блиндажа под бомбежку и едва успел отбежать пять шагов, снаряд угодил прямо в блиндаж и убил всех, кто был там. "А я на открытом - и живой остался", - восторженно говорил связист, и чувствовалось, что это воспоминание и теперь доставляет ему огромную радость.
Громко хлопнула дверь, волна холодного воздуха дошла до угла, где лежал Войновский. Вошедшие громко затопали ногами.
- Смена пришла! - крикнул Маслюк.
- Насилу выстояли, - сказал Шестаков.
Войновский обрадовался, услышав знакомые голоса, но в ту же минуту вспомнил, что с ним, и глухо застонал от стыда и боли.
- Никак, проснулся? - спросил Шестаков.
- Спит, как малое дитя, - ответил связист.
- Крепко его укачало, - сказал Шестаков. - Непривычный еще для такого дела.
Войновский затаенно молчал. Несколько солдат оделись и вышли из блиндажа. Дверь хлопнула, холод снова окатил Войновского.
- Спасибо фрицам, - сказал Шестаков. - Блиндаж с рельсами для нас построили. Если бы не такой блиндаж, лежать бы нам в земле сырой.
- Интересно, братцы, откуда у них рельсы взялись? - спросил связист.
- Известное дело, от железной дороги. Она тут рядом проходит за лесом. У дороги всегда рельсы есть.
Никто не ответил Шестакову. Стало тихо. Маслюк возился у пулемета, набивая ленту, и было слышно, как постукивают патроны.
- У каждого солдата свое место, - сказал Шестаков, садясь на нары, - одеяльце с номерком. Вишь, номерок пришит, чтобы не перепутать - Ганс ты или Фриц. И нары березовые. Специально из березы сделали, чтобы вши не заводились. Культурная нация. С горшками воюют. Приближают войну к нормальной жизни, только это неправильно.
- Ложись лучше, - сказал Маслюк.
- Все равно уж, - печально сказал Шестаков. - Нам ту дорогу, говорят, брать надо. А мы не возьмем.
- Почему же?
- Не дойдем. Все здесь поляжем.
- Туда подрывники пошли, - сказал связист. - Специальный отряд из штаба армии. Будут мост подрывать на той дороге, у разъезда.
- Никто не дойдет. - Шестаков тяжко вздохнул.
Войновский неожиданно сел на нарах и сделал грозное лицо:
- Шестаков, почему вы ведете пораженческие разговоры? Приказываю немедленно замолчать.
Шестаков быстро встал и пошел к Войновскому, оглядываясь по сторонам. В руках у него была фляга.
- Проснулись, товарищ лейтенант? Желаете опохмелиться?
- Подай воды.
Шестаков зачерпнул котелком из ведра. Войновский долго пил, не отрываясь, потом зачерпнул сам и выпил еще полкотелка.
- Легче? - спросил Шестаков.
- Чтобы я больше не слышал подобных разговоров. Ясно? - Войновский отяжелел и часто дышал.
Шестаков посмотрел на Войновского долгим печальным взглядом. Глаза у него запали, лицо было усталым, в резких морщинах.
- А мне ведь все равно. Я ведь про себя говорю. - Он взял с нар котелок и вышел из блиндажа. Маслюк проводил его взглядом и покачал головой.
- О смерти задумался. - Маслюк взял с нар мешок и снова подошел к широкой бревенчатой тумбе, на которой был установлен станковый пулемет. На бревнах Маслюк расстелил чистое холщовое полотенце и принялся разбирать замок пулемета, протирая белые матовые части ветошью и раскладывая их на полотенце. На концах полотенца были вышиты большие красные петухи.
- Трофей? - спросил Войновский, подходя к пулемету. Солдаты спали на нарах. Связист тоже дремал в углу.
Маслюк обернулся, с неприязнью посмотрел на Войновского.
- Это мое полотенце, - неожиданно зло сказал он. - Не трогайте его.
- В чем дело, Маслюк? Мне так тяжело сейчас. Зачем вы сердитесь на меня?
Плечи Маслюка часто задрожали, он опустил голову, пряча глаза от Войновского.
- У вас тоже горе? Расскажите мне.
- Покоя мне нет, товарищ лейтенант, - Маслюк поднял голову, глаза у него были мокрые. - Зашел во фрицевскую избу - все там мое. Стулья будто мои стоят, со звездами на спинках, рубашки мои шелковые в шифоньере лежат, патефон мой в углу стоит, Коломенского завода. Полотенце висит, петухами вышитое. Ну точь мое полотенце, из моего дома взятое. Жена на базаре купила, как раз перед началом. И вывернуло меня всего - дом мой ограбили и порушили, семью мою сожгли, добром моим кровным услаждались. На каком огне их за это жечь надо?
- Да-да, - поспешно говорил Войновский. - Я понимаю вас. Мне тоже очень тяжело, я понимаю... Мы будем мстить им за все, будем мстить, правда?
Маслюк всхлипнул и ничего не ответил. Собрал замок, поставил его на место, аккуратно свернул полотенце, положил в мешок. Потом вставил ленту с патронами в пулемет, протащил ленту через замок. Патрон выскочил вверх, вертясь и описывая дугу, и упал на пол. Маслюк припал к пулемету и пустил короткую очередь. Войновский заглянул в узкую щель амбразуры и увидел там бездонную черную глубину озера. Из амбразуры тянуло холодом.
- Отдыхайте пока. Я пойду посты проверю. - Войновский нашел на нарах шапку, взял автомат, ракетницу и вышел.
Шестаков ждал его в окопе.
- Мне с вами идти? - спросил он.
- Почему ты опять "вы" говоришь? - удивился Войновский.
- Как же мне говорить, товарищ лейтенант?
- Под обрывом мы были на "ты". И ты сам первый говорил...
- Ничего такого я там не говорил.
- Как же не говорил? Я хорошо помню. Про Дашу рассказывал, про дочку Зину...
- Ничего я такого не помню, что там говорил. А если и говорил что, то и помнить не стоит. Нестоящее говорил. А перед смертью врать не полагается. - Шестаков стоял, упрямо пригнув голову, и не смотрел на Войновского.
- Как хочешь, Федор Иванович. Но в таком случае я тоже буду "вы" говорить.
- Воля ваша. Мне с вами прикажете идти?
- Оставайтесь. Я пойду один. - Войновский прошел мимо Шестакова и зашагал по окопу.
Ночь была темная, тихая. Далеко в стороне, за домами, за купами садов взлетали ракеты, потом опять опускалась темь.
Капитан Шмелев крепко спал в блиндаже. Он лежал на спине, раскинув руки, и часто дышал. Ему снились рельсы, бегущие под колесами электропоезда, широкий, залитый солнцем луг, на лугу паслись коровы и бегали, взметая гривы, лошади.
Обушенко испуганно вскинул голову над столом и схватился за автомат: ему показалось, будто на улице стреляют. Обушенко обзвонил все посты, и отовсюду ему доложили, что кругом тихо. Обушенко успокоился и снова взялся за наградные.
Маслюк набил патронами запасную ленту и лег спать. Ему снилось пепелище родного дома - на всей земле у Маслюка не осталось места более родного и близкого, чем это пепелище.