Заключительную фразу Юлишка выговорила медленно, не окончательно придя к выводу: достойно ли держать английскую аристократку Рэдду, купленную за баснословную цену у знаменитого собачника и безвестного драматического актера Пастушина, во флигеле у Кишинской?
Ядзя иронически покосилась на Юлишку:
- Я осведомлена, что пани Юлия - не ксендз Зубрицкий, но я не знала, что пани глупа, как пробка от прокисшего шампанского.
Юлишка не обиделась. Она встала с кресла и подошла к окну.
Во дворе плавало утреннее спокойствие. Из глубины кустарника доносилось незатейливое пение тоскующей птички. В форточку просачивался ржавый скрип качающегося под ветром фонаря. Как всегда, мелькнуло у Юлишки: может, никаких немцев-то и нет в помине, может, их выдумали и войну выдумали?
Она стремительно повернулась к Ядзе и резко возразила:
- Не задевай Зубрицкого. Он здесь ни при чем. Я не дурочка, но я не вернусь туда. Ломать двери они права не имеют. На это есть милиция.
И перед глазами Юлишки опять моментально возникли Скрипниченко и Любченков - веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках, с увесистыми наганами в носатых кобурах. Они лихо щелкнули каблуками и взяли под козырек.
- Ну, вы видели что-нибудь подобное? - с несвойственной ей экспансивностью всплеснула руками Ядзя, обращаясь к пустому пространству. - Что ты-то фантазируешь? Первый на войне раз?
Ядзя продолжала путаться в словах.
- При чем здесь война - к дверям? Я приехала сюда в пятом году, пораньше, чем ты, и правила изучила. Дома как стояли, так и стоят! Что на Трехсвятительской, что на Терещенковской! И в первую революцию стояли, и во вторую, и при немцах стояли, и при гетмане тоже, и при Петлюре стояли, и при Деникине, а уж при Александре Игнатьевиче и подавно будут стоять. Какой дурак порушит такую красоту? Никто никогда нашего города не жег, кроме татар, и дверей не высаживал. Выселять - выселяли. Но чтоб двери?.. Что это тебе - какая-нибудь Керосинная? Двери-то дубовые, резные!
Вот Юлишка! Вечно тычется со своим Александром Игнатьевичем. Где он теперь? А что касается домов, то полезно было бы ей пройтись по главной улице - вся правая сторона в развалинах.
- Эх, - досадливо поморщилась Ядзя, - сообрази: немцы - это надолго.
И она хотела обругать подругу на родном языке, но сдержалась. Юлишка давным-давно его забыла и до слез огорчалась, когда к ней обращались по-польски. Огорчалась оттого, что полька, а по-польски не умеет.
Во всех случаях жизни Юлишка на родном языке повторяла одну-единственную молитву, вероятно деревенскую, едва ли добираясь до тайного значения божественных слов. Многие она вообще произносила слитно, не отделяя друг от друга, относясь к ним, как язычник к заклинанию далеких предков.
Даже с ксендзом Зубрицким на исповеди она вынуждена изъясняться по-русски или на суржике, то есть на смеси его с украинским. Ксендз - Станислав Люцианович - добрейший человек от природы: несмотря на то, что забывчивость Юлишки считал греховным наваждением, никогда не корил ее и не грозил адским пламенем. После встреч со своей скромной прихожанкой в крохотной комнате коммунальной квартиры наискосок от заколоченного костела он печально молился, выпрашивая для Юлишки прощение у всевышнего.
И на польку-то непохоже! Родная речь! Родной язык! Да разве он может изгладиться из памяти? Но - факт - Юлишка забыла, и все тут. А вот что касается дома, семьи и - что удивительнее - работы Александра Игнатьевича, Юлишка помнила отменно.
Итак, Ядзя собралась сочно обругать подругу на родном языке и уже вымолвила начальный слог, но вовремя спохватилась. Недоставало сейчас обид и взаимных упреков,
А Юлишка, неблагородно воспользовавшись ее замешательством, перешла в наступление:
- Даром я таскала к тебе продукты? Договорились же: если придут, я к тебе - и край.
- Не упрямься, Юлишка, отдай-ка мне ключи или сама поднимись, пока не поздно.
- Нет, - и Юлишка качнула головой, - не отдам и не уйду отсюда никуда.
- Хуже будет. Они наш квартал под генералов отвели. Они и тебя, и меня вышвырнут, а скоро зима.
И Ядзя заплакала, потому что не желала околевать в каком-нибудь дощатом бараке на окраине, а хотела жить по-старому в теплой швейцарской, из которой не выветрился вкусный аромат куриного супа и жаренного на смальце лука.
Юлишка вдруг пристально вгляделась в Кишинскую.
В Золотоношах пыльным летом четырнадцатого года знакомую ей бедную семью выселяли из жалкой хибары, за долги, вероятно. Впереди телеги с нищенским скарбом шествовали здоровенные стражники из уезда. Один из них колотил поварешкой о дно сковороды. А позади брели старик, женщина и полдюжины девочек - мал мала меньше. Женщина, черная, смуглая, захлебывалась:
- Нас вышвыгнули! Мы погибли! Нас вышвыгнули!
Белокурая дородная Ядзя, странно, смахивала сейчас на ту смуглую женщину.
Чем?
Возгласами?
Но за женщиной тянулся длинный хвост детей, а Ядзя одна, впрочем, как и Юлишка. Нечего им трусить.
По полу зацокали коготки. Из кладовки в коридоре нехотя выбралась Рэдда. Заспанная, она сладко потянулась на пороге и зевнула, потом не спеша преодолела пространство между дверью и Юлишкиными туфлями. Предварительно обнюхав, она легла на них бело-розовым со втянутыми сосками животом. Нежная тяжесть успокоила Юлишку.
В открытую форточку ворвался усиленный штольней подъезда рев мотоциклов. Во дворе кто-то что-то крикнул: ай-пай-трах-чав-бам! - то ли по-немецки, то ли по-русски. Но так как Юлишка не уловила ни сути, ни интонации, то и не взволновалась. Вскоре шум растаял.
- Убрались, - удовлетворенно сообщила Ядзя, смелее отодвинув занавеску.
- Ах, я Рэддин матрасик забыла!.. Сходим? - спохватилась Юлишка.
- Обожди. Вдруг вернутся?
Но никто не вернулся, и ободренные тишиной подруги на цыпочках, словно две тени, выскользнули на бетонированную площадку лестницы, с которой превосходно просматривался пятачок у черного хода.
3
На двери двенадцатой квартиры висел аккуратно приспособленный к почтовой прорези листок бумаги: "Хозяева, сиди дома, не бегай" - и четко фамилия, и звание - по-немецки. Юлишка их-то, конечно, и не разобрала, так как не знала ни одной иностранной литеры.
На четвертом этаже у Кареевых - под квартирой Александра Игнатьевича - белел точно такой же призыв, написанный на точно такой же сияющей, будто хорошо накрахмаленное и отглаженное белье, бумаге, - негнущейся. Юлишка не обратила на него особого внимания, когда поднималась по лестнице. На других этажах предупреждение отсутствовало. То ли там кто-то оставался, то ли немцы открыли замки ключами, изъятыми утром у Кишинской, и им уже ничего не было нужно от тех - Жилы, Апрелевых.
Несмотря на вежливую просьбу немцев никуда не бегать, Юлишка предположила, что они сами поняли ее не менее вежливый намек и убрались восвояси - искать более гостеприимное пристанище для своих генералов. Здесь их духа не будет. Сусанна Георгиевна останется довольна ее поступками.
Ядзя молчала. Она смирилась с тем, что Юлишку не переубедить. Может быть, немцы - это не так страшно, подумала Кишинская, может быть, я преувеличиваю? Но между пальцами у Юлишки голубиным крылом трепетал маленький листок, покрытый каллиграфическим почерком. Листок грозил, хотя имел невинный вид.
Ядзя прошлась по коридору, завернула поочередно в спальню, столовую, кабинет, развела - без зависти - руками, пожалела открывшееся перед ней великолепие и прошептала:
- Они нас застрелят, если что.
- Не бойся, - ответила Юлишка, - не застрелят.
И опять перед ее глазами появились Скрипниченко и Любченков - веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках…
Она вздохнула свободнее, чувствуя себя победительницей, и решила больше не поддаваться ни дурному настроению, ни мрачным пророчествам Ядзи. Она вошла вслед за подругой в кабинет Александра Игнатьевича, где по-прежнему лежала неприбранная, похожая на талый - осевший - мартовский сугроб постель, подняла трубку телефона и, чуть притормаживая на обратном пути диск, набрала номер Апрелевых. На удивление, там сразу отозвались.
- Алье?
- Это ты, Марусенька? - спросила Юлишка. - У вас немцы были?
Она чуть отстранилась - сдвинула наушник, так как бабушка Апрелевых обладала привычкой говорить очень громко.
- Неизвестно, то ли были, то ли нет, - гремела трубка. - По-русскому балакают и ничего не берут.
- Вот пожалуйста, - торжествуя, сказала Юлишка, подмигнув Ядзе, - по-русски говорят и ничего не берут, и бояться нам нечего.
Ядзя с сомнением пожевала губами.
- Марусенька, а Марусенька, - продолжала допытываться Юлишка, - ты что будешь делать?
- А что? Ничего не буду. Отдохну да грузинского попью с сухариком пеклеванным, насушила. Заходи. Зайдешь?
Сухарики из пеклеванного - изобретение академика.
У Юлишки внезапно оборвалось что-то под сердцем. Возбуждение спало, и она машинально, не отвечая, дала отбой, а потом подошла к тахте и села прямо на простыню, чего раньше себе бы не позволила. Марусенька права - надо подкрепиться, попить чаю, а тогда уж сложить в чемодан белье на случай, если придется все-таки скрыться у Ядзи. Минуту назад она твердо решила - остаться, чего бы это ни стоило, раз мотоциклисты укатили, но, вспомнив про накрахмаленный листок, заколебалась.
Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!
- Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!
Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.
Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила: