- Нет, у нас по-другому, - возразил Николай, глядя вдаль и мечтательно добавил: - Эх, вернуться бы домой!
- А что? Ты разве помирать собрался? - прервал его Никонов.
- Нет, зачем? Я воюю со смертью.
- Это что еще у тебя за противник новый появился?
- А как же? Смерть на войне тоже противник. И ее можно обмануть. Умением и силой можно победить. Об этом забывать не следует…
Никонов отвел бритву от намыленного лица и внимательно посмотрел в глаза Николаю. Тот рассматривал себя в зеркальце, повешенное на стенку сарая.
- Ерунду мелешь, - сердито сказал Никонов.
Николай недоуменно повернулся к нему.
- Это почему же?
- По-твоему выходит, солдат, кроме того, что сражается с врагом, должен все время думать о смерти и стараться перехитрить ее. Так? Должен все время оберегаться, смерти бояться? Хорошенькое дело - одним глазом смотри за противником, другим - куда бы от пули спрятаться! Много ты так навоюешь!
Никонов раздраженно тыкал помазком в мыло и резкими движениями намазывал пеной лицо.
- Василий Иванович!… - начал Погудин покладистым тоном.
- Пойми ты, еловая твоя голова, - перебил Никонов. - Смысл действий солдата - уничтожать врага. Ведь причина возможной смерти - и есть враг. Помнишь, Суворов учил: "Чем больше ты уничтожишь противника, тем меньше возможности тебе погибнуть". Надо в корень дела смотреть. Если будешь в бою беспокоиться о том, как бы живым остаться, внимание твое раздвоится. Меньше толку от твоих основных действий будет.
- Но, Василий Иванович…
- Нечего оправдываться! Нагородил чепухи. Этак ты когда-нибудь и трусом станешь. "Два противника", - издевательски повторил Никонов. - "Смерти надо бояться". Тьфу!
- Я не так хотел сказать, Василий Иванович, - слабо возразил Николай.
- А как же? Я слушал внимательно. А тебе известно, что в бою с врагом о смерти думают только слабодушные. Те, кто не сознает правоты своего дела, кто недостаточно сильно любит свою Родину.
- Но разве наш враг - фашизм и смерть - это не одно и то же? - защищался Николай.
- Выкручиваешься! - Никонов погрозил ему пальцем, добродушно улыбаясь. - Ты мне ответь прямо: один у солдата в бою враг, или два?
Николай долгим взглядом с любовью посмотрел в глаза Василию Ивановичу и засмеялся.
- Конечно, один.
За сараем танкисты возились с мотором, добродушно переругиваясь. Кто-то на баяне одними голосами без аккордов заиграл вальс, и ему тихонько начали подпевать:
Ночь обнимет простор -
Запоет твой мотор,
В лязге гусениц дрогнет равнина.
Трассы выстрелов тьму
Рассекут, и в дыму
В бой помчится стальная машина.
Баянист после этих слов чуть-чуть перебирал аккордные басы, повтор мелодии убыстрился:
За отчизну мою
В этом жарком бою
Отличись, броневая машина.
Николай слушал хорошо знакомую песню и молчал. Майор Никонов бодро начал насвистывать, но после нескольких тактов оборвал мелодию. Он окончил бритье, смыл тщательно мыло и, вытираясь белоснежным полотенцем, тряхнул им перед Николаем.
- Брось журиться, молодой человек! Мужчина ты или нет, наконец?
- Когда-то я здорово вальс любил танцовать. В заводском Дворце культуры даже премию получал, - сказал Николай.
- Давай спляшем.
- Нет, - поморщился Погудин. Потом продолжал задумчиво. - Помните, правильно сказал Иван Федосеевич: неверно говорят, будто на войне человек грубеет и черствеет. Я вот скоро совсем в девчонку превращусь.
- И выдадим тебя замуж. Ну-ка, ложись, отдохни. - Никонов постелил на землю свою шинель. - Вот дурацкая привычка у автоматчиков оставлять свои шинели в обозе. Вечно приходится давать им свою. В Берлин приедешь такой потрепанный, что и по Унтер-ден-Линден прогуляться стыдно будет. Спи. Я пойду готовить батальон. Скоро будем двигаться дальше. И не смей вставать, пока я не вернусь.
- Мне надо с Иваном Федосеевичем поговорить, - слабо возразил Николай.
- Придет он скоро - повидаешься. Я вот еще расскажу ему, как коммунист, командир десантного взвода, лейтенант Николай Погудин после серьезного боя раскис, о смерти заговорил. Обещаешь - никуда?
- Обещаю.
Комбат ушел. Николай улегся, но ему не спалось. Слишком велико было напряжение нервов во время прошедшего боя. Он поднялся, но, вспомнив обещание, данное Никонову, снова прилег и стал перечитывать полученные накануне письма.
Явился старшина Черемных и доложил о том, что взвод помылся, вычистил оружие, приведен полностью в порядок. Даже достали сводку информбюро и прочитали ее.
Николай обрадовался старшине.
- Да ну? И все знают последние известия?
- Все, - подтвердил старшина.
- До единого?
- До одного.
- Петр Васильевич! - не оборачиваясь, спросил Николай у ординарца, который сидел тут же и чистил автоматы. - Какие города и на каких фронтах вчера освобождены?
Петя Банных вытянул шею и после долгой паузы только шмыгнул носом. Веснушки на лице Черемных на миг выступили четче, а потом их не стало видно вовсе: щеки залило краской, они стали почти такого же цвета, как его рыжие волосы. Николай лежал на животе и хитро щурился.
- И автоматы почистили все?
- Да, - нетвердо сказал старшина.
- И магазины патронами зарядили?
- М-м… д-да.
- Все?
- Разрешите пойти проверить, товарищ гвардии лейтенант?
- Садись, - засмеялся Николай. - Потом проверишь. Точно не знаешь - никогда не докладывай. Зачем хвастать? А сейчас расскажи нам с Петром Васильевичем последние известия.
Черемных, стараясь смотреть в сторону, вытащил пачку листков тонкой папиросной бумаги, на которых ежедневно политотдел размножал сводку информбюро. У старшины было партийное поручение - читать сводки своему взводу, и он сохранял их. Некоторые уже так замусолились, что текста не разберешь. Кое-где бумага аккуратно, в обрез с буквами, была оторвана на курево, Отыскав самый свежий листок, Черемных прочитал, смакуя, названия городов. Окончив, сразу поднялся.
- Разрешите идти?
- Ба-альшое спасибо. Иди.
Николай смотрел на подвижную, туго перетянутую ремнем фигуру старшины и улыбался. Затем достал из полевой сумки тетрадь, вырвал лист и принялся за письмо.
"Родная мамочка! Ты за меня не беспокойся, мы все еще стоим на отдыхе и усиленно занимаемся военным делом. Не грусти, мама. Скоро мы дойдем до Берлина и вернемся домой. Мы же поклялись вернуться только с победой. Ты видишь, как здорово наступают сейчас наши фронты.
Мы живем хорошо. Все мои гвардейцы посылают тебе большой, большой привет. Знаешь, какие они славные ребята! С ними можно в любую атаку ходить - самого чорта штурмовать не побоятся.
Вот Ваня Бараковский, например. От него не только фашист, а и смерть побежит. Или вот Петя Синицын, или Саша Черепанов, Леша Костоусов, - все это самые хорошие ребята".
Тут Николай прервал письмо и несколько минут смотрел прямо перед собой немигающими и ничего невидящими глазами. Затем горько тряхнул головой и продолжал:
"Сегодня мы пришли с занятий мокрые, грязные, усталые. Обсушились на солнце и говорили о наших матерях. Ребята мне сказали, что, когда я рассказываю о тебе, им кажется, - это я об их матерях говорю. А когда каждый рассказывает о своей, я тебя вспоминаю, моя хорошая, родная.
Ты пишешь мне, что у тебя все в порядке. Но я чувствую по твоим письмам, что ты грустишь. Не пеняй, родная, на свою судьбу - судьбу ждать сына. Глянь веселыми глазами - все будет хорошо. Ты можешь быть уверена во мне. Знай, что Колька твой не хуже других.
Ну, пока, дорогая мамочка. Не грусти, ничего с твоим сыном не случится: он не один. Шлют привет тебе все наши ребята. Будь здорова. Крепко обнимаю и целую тебя. Твой сын".
Поставив в конце жирную точку, Николай долго грыз карандаш, перечитывая написанное. Хотелось рассказать матери еще очень многое, значительное. О том, что он, сын обыкновенной крановщицы мартеновского цеха, чувствует себя "на гребне самой высокой волны, в океане мировых событий". Такое выражение Николай прочел как-то во фронтовой газете. Оно понравилось ему, запомнилось, потому что это была его мысль, только красиво выраженная.
Ему хотелось сказать, что он видит перед собою всю Европу, измученную, изождавшуюся. И они, бойцы Советской Армии, спасут ее от фашизма, отстоят от захватчиков. Надо спешить, надеяться не на кого: возмутительно медленно продвигаются там на Западе войска англичан и американцев…
Хотелось сказать матери, что он чувствует себя необычайно сильным, частицей непобедимой Советской Армии. Он, как неотделимый кристалл колоссального стального слитка…
Многое написал бы Николай, да не умел. Не находилось почему-то слов. И мысли сегодня у него бежали как то вразброд.
Он устало потянулся и раскинул руки. И словно почувствовал, что его руки легли на плечи товарищей. На чьи? Он перебирал в памяти всех - Василия Ивановича, капитана Фомина, своих автоматчиков, бригаду сталевара Шумкова на заводе, в которой прежде работал… Сколько их! И он сам готов всегда поддержать их. Вспомнились стихи из какой-то пьесы, которую он видел в заводском клубе:
На плечо мое склонись, страна родная,
Мне ничуть не будет тяжело.
Он хотел было написать эти строчки матери, но потом раздумал: "Еще забеспокоится, что мне трудно. Это же мама. Она всегда все по-своему понимает".
Николай еще раз перечитал письмо и добавил к фразе "шлют привет тебе наши ребята" крупными буквами: "сталинские гвардейцы".