Лодка вернулась на свою позицию. Подкрепившись горячим кофе, Головлев и Широков снова непринужденно беседовали на мостике. И опять "Малютка" спокойно покачивалась на волнах, будто ничего и не произошло. Только волны чуть-чуть тронул рассвет, и они стали не такими свинцово-темными, да просыпался ветерок, стихший за ночь. Головлев опять достал папиросы и, угощая Широкова, спросил, возвращаясь к прерванной беседе:
- Ну так что же, приехал тот матрос к вашей хозяйке или нет?
Широков помял пальцами папиросу, наклонился, прикурил от зажженной Головлевым спички, выпрямился и, выпустив струю дыма, ответил:
- Ему самому пришлось удирать утром.
- Удирать?
- Да. Белые на рассвете ворвались. Поднялась стрельба, с гиком понеслись по улице конники. На горе затрещал пулемет, а потом так ударила пушка, что где-то из окон стекла посыпались. "Одевайся скорее да лезь в подвал, а то убьют", - сказала мне мать. Я вскочил. Красногвардейцев уже не было. Натянув штаны, я побежал к хозяйке. Она стояла за косяком, возле окна, в одной рубахе, сжимала на груди темные волосы и плакала. Мне показалось, что на пальцах у нее кровь. Я подбежал к ней, схватил за локоть и крикнул: "Тетя Катя, вас ранило?" Она словно очнулась, опустила руки мне на плечи, покачала головой: "Нет, не ранило". - "А где Кузьма?" - спросил я. "Убили, наверно, Кузьму, - тихо ответила она. - Я видела, как за ним гнались белые кавалеристы". Она поправила волосы, вытерла ладонью глаза и добавила: "А ты иди, кудряшок, в подвал, тут опасно". - "А вы что же не идете?" - "Иди, иди. Я сейчас тоже пойду, только оденусь".
Весь день на той и на другой горе трещали пулеметы и били пушки. Слышно было, как через деревню летели снаряды, и каждый раз этот жуткий вой нагонял страх, а мать крестилась и скулила: "Пропали, пропали, сейчас убьют... Господи, царица небесная..." И от этого становилось еще страшнее. До вечера меня не выпускали из подвала, а мне очень хотелось поглядеть, как идет война.
Вечером стрельба стихла, и я выбежал во двор. Напротив стоял большой дом под тесовой крышей. В нем жил местный богач. На резном крыльце этого дома я увидел высокого офицера в начищенных сапогах, в серой каракулевой шапке, но без шинели. На боку у него висела шашка. "Эй, мальчуган!" - позвал он меня. Я робко подошел к крыльцу. "Скажи своей матери, чтобы она истопила баню и чтобы чисто вымыла. Понял?" - "А какую баню?" - спросил я, потому что баня была и у хозяйки, и у этого богача. - "Свою баню. Наши солдаты мыться будут". - "А у нас нет бани, - сказал я. - Это хозяйкина. Мы беженцы". - "Хозяйкина? - повторил он и потрогал маленькие белесые усы. - А она дома?" - "Дома". "Ну-ка, позови мне ее". Но хозяйка, выслушав меня, выругалась и наотрез отказалась идти к офицеру. Мать стала ее уговаривать, чтобы она отвязалась от них - истопила им баню. "Иди, касатка, истопи, бог с ними. Не слиняешь. А то как бы беды не было. Ведь теперь ихняя власть, что захотят, то и сделают". Но хозяйка стояла на своем. "Не дождутся они, чтобы я им баню топила, - отвечала она. - Пускай сами топят, белопогонники проклятые!.." Она ругалась, а в это время открылась дверь, и на пороге появился тот самый офицер. Хозяйка испуганно замолкла. Испугались и мы с матерью. Офицер посмотрел на сердитую и красивую хозяйку, стоявшую возле двери в свою комнату, вежливо поздоровался, прошел и остановился перед ней.
"За что же вы нас так ругаете? - мягко и добродушно сказал он, не сводя с нее глаз. - Мы вас освободили от этой красной нечисти, вернули вам свободу и порядок, а вы... Или у вас муж большевик?" Хозяйка обожгла его блеснувшим взглядом, хмуро ответила: "Мой муж в земле лежит. За веру да за царя где-то голову сложил". Офицер вскинул брови: "О-о? Тогда мы с вами не должны ссориться. Я ваш друг и готов во всем вам помочь". - "Мне ничего не надо", - ответила хозяйка, но голос у нее становился уже не таким злым. И мне почему-то стало жаль, что она не может говорить с офицером так же, как говорила только что с матерью. "Как угодно, - сказал офицер, - но, повторяю, ссориться нам не следует. Ведь я же ничего плохого вам не сделал. Что же вы прячете от меня свои глаза?" - "А на что они вам?" - спросила хозяйка и открыто посмотрела на гостя. Мне хотелось сказать: "Уходите от него, тетя Катя, а то он еще уведет вас с собой". Но сказать я, конечно, боялся и только смотрел то на него, то на нее. "Вы не подумайте ничего дурного, - сказал офицер. - Но может быть, именно на войне мы по-настоящему понимаем, как много значит для нас ласковый женский взгляд".
- Да-а. Это верно, - задумчиво вставил Головлев. - Ну, ну?
- Хозяйка снова посмотрела на офицера, и я увидел, что глаза у нее стали какие-то испуганно-грустные. "Что же вы стоите, садитесь", - пригласила она. "Спасибо, я ненадолго, - ответил офицер. - У меня есть к вам маленькая просьба. Сегодня ко мне соберутся мои друзья, а хозяйка дома у меня стара и больна. Я приглашаю вас быть хозяйкой нашего скромного ужина. Надеюсь, вы не откажете мне в этой просьбе?" - "Я обращению с господами не обучена", - сказала хозяйка. "Пустяки! - весело отвечал офицер. - Мы люди военные, и одно ваше присутствие будет для нас наградой. Как вас зовут?" - "Катерина. Только к вам я боюсь идти". - "Напрасно, - продолжал офицер. - Вам тут, видимо, наговорили про нас кучу всяких страстей. Не верьте, приходите и вы сами увидите, что мы такие же люди, как и все". Я смотрел на хозяйку и видел, что лицо ее делается добрее и добрее. Видно, слова офицера и его спокойное вежливое обращение начинали вызывать в ней доверие. "Вы просили баню истопить, - сказала она, с покорностью взглянув на него. - Это ладно, я истоплю, а к вам не пойду. Уж вы, пожалуйста, попросите кого-нибудь другого. Не могу я". - "Жаль, - сказал офицер грустным голосом, но раз не можете, так неволить нельзя. У вас, вероятно, хорошая душа, если вы в такое трудное время взяли к себе беженцев. Завтра здесь на соседнем дворе будут бить скот для армии. Приходите, я скажу, чтобы вам отдавали ливер. А баню истопите, я тоже с удовольствием помоюсь". Он козырнул и вышел. Мать встала с кровати и, не скрывая своей радости, вызванной обещанием офицера, заговорила горячо и приглушенно, словно боялась, что ее кто-то подслушает. "Ну вот, - замахала она перед хозяйкой руками, - видишь, какой хороший человек! Такому человеку и услужить не грех. Красные-то, они только все сулят, да ведь посулами сыт не будешь. А этот вон, гляди-ка, ливер нам отдадут, а можа, и ноги, да и бить будут, верно, не одну корову. Ты будь поласковее с ним, Катерина. И тебе и нам жить надо. А человек он, видать, хороший", - повторила она. Хозяйка молчала, и я подумал, что мать уговорит сейчас ее идти к офицеру на ужин. А мне почему-то не хотелось, чтобы она шла, и я сказал: "А зачем они Кузьму убили?" - "Война, - ответила мать, повернувшись ко мне. - На войне кого хошь убить могут. А ты сиди да молчи, не твоего ума это дело". Я рассердился на мать, взял шапку и убежал на улицу.
- Вообще-то и среди белого офицерства тоже были хорошие люди, не все собаки, - вставил Головлев. - Ну, ну, значит, баню она согласилась истопить, а на ужин все-таки не пошла?
Широков бросил докуренную папиросу и шумно сплюнул.
- Да нет, пошла, - разочарованно сказал он.
- Пошла?
- Да. Не знаю, мать ее уговорила или, может быть, подумала, что если не пойдет, так офицер отменит свое обещание. А ей, должно быть, очень хотелось, не так для себя, как для нас, получить этот ливер. Нас она жалела. Утром она угостила меня конфетами, а в полдень принесла целую кошовку ливера и две коровьих головы. Помню, нажарили этой печенки, свежей, душистой, огромную сковороду, и я так наелся, что три дня страдал животом.
- Пожадничал, - усмехнулся Головлев.
- Так ведь до этого на одной картошке сидели. А на четвертый день ночью нас снова разбудила стрельба, и утром вместе со своими дружками к нам в дом вернулся Кузьма.
- Ну? Значит, он не погиб? - оживленно сказал Головлев.
- Нет, не погиб. Он потом рассказывал, что когда за ним гнались кавалеристы, он свернул в переулок. А там стояла пожарная с небольшой вышкой. По деревянной лесенке он взбежал на вышку и лег, притаился, потому что ни патронов, ни гранат у него уже не было. Двое кавалеристов пролетели мимо и понеслись по переулку, а третий заметил его, подскочил к пожарной, спешился и с обнаженной шашкой кинулся по лестнице к матросу. А тот спрыгнул с вышки, махнул на коня и ускакал за угол раньше, чем конник успел снять винтовку.
- Молоде-ец! - с удовольствием засмеялся Головлев и вдруг прислушался. Где-то в сером, еще не совсем развидневшем небе послышалось рыкающее гуденье самолетов.
- Слышите? - сказал он Широкову.
- Да. Это звук немецкий. Надо скрываться, могут заметить.
Головлев посмотрел в небо, но там ничего нельзя было разглядеть. Самолеты шли высоко за облаками. Море сделалось серо-свинцовым. Утренние сумерки рассеивались, редели. Обозначился берег. Гул самолетов стал удаляться, и моряки было успокоились. Но тут Широков заметил на горизонте дымок, и Головлев, выпрямившись, поднес бинокль к глазам...
А в лодке, в кругу своих товарищей, сидел на рундуке скуластый голубоглазый торпедист Верба в синем берете, который делал его лицо круглым, как луна, и, почесывая висок, с наивной задумчивостью говорил:
- Интересно, що зараз гитлеровцы думають, чи думають воны, що о туто мы их пиджидаемо?
- А ты как думал? - отозвался маленький плотный моторист Толстухин, с пухлого лица которого никогда не сходила добродушная улыбка. - Они, брат, тоже не лыком шиты.
- Знаете, хлопцы, - снова заговорил Верба. - Хочется мени крейсер або хоть миноносец до горы ногами перекинуть, так хочется, аж пид ложечкою щекотно.