– Командиру видней, – пробормотал Сазонов.
– Наше дело маленькое! – сказал Терентьев.
– Эх вы! Тихони! – налетела на них Надя. – Да что Самсонов наш с ума, что ли, спятил? – Она возмущенно вытирала ладонью мокрое лицо и в сердцах убирала под берет налипшие на лоб пряди.
– Не нам, а командиру решать, – заявила Алла Буркова.
Но Николай Барашков, казавшийся вначале равнодушным к судьбе парня, объявил, что сам он ни за что не согласился бы собственными руками расстрелять этого олуха, однако ж морду набил бы подлецу с удовольствием.
– Надо поговорить с Самсоновым, – решительно объявила Надя и ускорила шаг.
Она догнала Самсонова и стала возмущенно шептать что-то командиру, а потом вдруг громко чихнула.
– Девичьи сантименты надо было в Москве оставить, Надюша, – произнес Самсонов усталым, простудным голосом. – Так надо. Мы и в мирное время не миндальничали, не дожидались, пока такой вот тип предаст… Эх, всучили мне чистоплюев, "кастрюлек" просватали, хлопот с вами… Летят в тыл, а на уме не патроны и мины, а чувствительные фразы да бигуди! Да тише ты, расчихалась!..
"Кастрюльками" Самсонов называл в Москве девчат нашей части. Весной ему пришлось немало повозиться с молодыми комсомолками: в Измайлове он почти ежедневно проводил боевые занятия со сводным учебным отрядом добровольцев-новичков.
Боков тоже попытался отговорить Самсонова от расстрела.
– О бдительности забыл? – отвечал командир. – Отпусти его – этой же ночью нас окружат, накроют гестаповцы.
– Мы можем далеко уйти от этого места, – убеждал Боков командира. – Ну что из того, что мы устали!.. Ну какой он изменник!
– Неужели не ясно, – вдруг вырвалось у Самсонова, – да если здесь все такие, нам капут! – Он тут же взял себя в руки. – Не изменил, зато может изменить! Как командир группы, – веско произнес он, – я уже принял решение и из района, указанного мне командованием, уходить не намерен! Хватит! Развели тут парламент! Розовые сопли развесили!
– Эй, Надька! – некстати давился от смеха Кухарченко. – Что у тебя в кастрюльке бренчит – бигуди?.. И что вы все раскудахтались. Прав Самсоныч. Шлепнуть этого туриста-велосипедиста, и все тут! В распыл гада!
На опушке мы остановились. Мрачный бор гудел таинственно и жутко. Слезилось мглистое небо.
– Дай я! – сказал Кухарченко.
– Я сам, – ответил Самсонов.
Кухарченко отвел на несколько шагов парня. Самсонов взвел парабеллум. Кухарченко отошел и крикнул: "Давай!" Словно в городки играл – установил фигуру и посторонился в ожидании удара.
– Боже мой! – трепетно прошептала Надя. – Он… он засиделся у невесты…
Надя опять чихнула. Все мы вздрогнули. И парень вздрогнул.
Он сделал движение руками, точно собирался поднять воротник. И вдруг закричал и упал на колени:
– Ой, мама! Што вы со мной рабите?!
В ту же секунду коротко блеснуло пламя, грянул выстрел. Я невольно отвел глаза, задрожал. Парень уткнулся головой в мокрую траву, но все еще стоял на коленях.
– Смерть врагу народа! – хрипло проговорил Самсонов.
Один за другим прогремели еще два выстрела, заглушаемые шумом дождя и ветра.
– Так надо! – тихо, но внятно проговорил Самсонов.
Голос его – тугой, напряженный – едва не треснул.
– Так надо! – повторил Самсонов громко и яростно.
2
Утро выдалось хмурое. За мокрой березовой листвой оплывал бледный диск солнца. С редкими перерывами сыпал мелкий дождь. Ветер крепчал и клонил тугие верхушки сосен, но ни один птичий голос не нарушал угрюмого, ровного шума леса. Молчали и десантники, спавшие или притворявшиеся спавшими под плащ-палатками. Одни избегали смотреть на Самсонова, другие, наоборот, то и дело косились на него. У Нади глаза были подозрительно красны с утра. Возможно, от простуды.
Когда Самсонов, посвистывая, стал чистить и смазывать свой длинноствольный парабеллум калибра 9 миллиметров, меня охватило вдруг непонятное и сложное чувство – чувство страха, уважения и брезгливости. Так легко лишил он жизни человека! Он назвал его предателем. "Так надо!" – уверенно и хладнокровно сказал он нам. Я не мог оторвать от него глаз – от него и от вороненого, отливающего синевой парабеллума, – и мне казалось, что я вижу в Самсонове что-то новое – холодное, беспощадно жестокое. А может быть, он тут и ни при чем? – говорил я себе. Война! Та война, звериный оскал которой я впервые увидел вчера при вспышке самсоновского парабеллума…
Волновало и другое. Неужели то, что я испытал вчера, было обыкновенным страхом? Ведь я так и обмер… Вспомнил я, как три-четыре года назад точно такой же тошнотворный холодок схватывал и горло и грудь при виде мальчишек из чужого двора, карауливших меня с рогатками и камнями… Нет! Надо быстрее попасть в какую-нибудь отчаянную переделку, чтобы доказать себе и друзьям, что я не трус!
Неужели я и впрямь хлюпик? Минут через пять меня поднимут на пост, а я все еще надеюсь на чудо – обо мне, даст бог, забудут, пошлют другого. И кажется мне, что не виселицы и не пытки страшны, а этот изнуряющий холодный дождь, это кружение по лесу, это бесконечное бодрствование на часах.
"В чем, где за свои семнадцать лет проявил я мужество и волю? – спрашивал я себя уже на посту, стремясь воспоминаниями сократить сто двадцать мучительно долгих минут. – Каким смелым делом могу я похвастаться? Может быть, тем, что я мысленно называл своим "походом на Москву"?.."
С первых дней войны я пытался попасть на фронт. Не брали – годами не вышел. На пятый день войны райком комсомола отправил первых добровольцев на трудовой фронт под Рославль. Весь июль и половину августа рыли мы там впроголодь траншеи и эскарпы по двенадцать часов в день. Выполняя по две и по три нормы. Не было у нас ни радио, ни газет. Слухи ходили самые разные. Мы верили, что наши бьют немцев, бомбят Берлин, вот-вот возьмут Варшаву, и не верили, что пригодятся наши окопы. Одного шептуна, уверявшего в середине июля, что немцы взяли Смоленск, посчитали провокатором и паникером и убили лопатами. Совершенно неожиданно для нас, в начале октября – наша строительная рота рыла тогда траншеи на брянском оборонительном рубеже, – немецкие танки прорвали фронт, и мы едва успели последним эшелоном уехать в Москву. Грязный, оборванный и очень довольный собой, гордый своим загаром, мускулами и мозолями, шагал я домой босиком с Киевского вокзала. Но мне не удалось похвастаться перед мамой и сестрами ни мускулами, ни мозолями. Квартира оказалась запертой и опечатанной. В домоуправлении мне сказали, что мама эвакуировалась с младшей сестрой куда-то под Казань. Вновь, как и в первые дни войны, пытался я попасть на фронт. Вновь не брали меня, а тут пришлось отвезти пятнадцатилетнюю сестру из пионерского лагеря к матери под Казань. Возвратиться в Москву оказалось делом почти невозможным. Но оставаться в эвакуации я не мог. Газеты и радио приносили страшные вести: над Москвой нависла смертельная опасность. В ответ на мое заявление местный райвоенкомат зачислил меня поздней осенью кандидатом в казанское пехотное училище. Но как можно было спокойно сидеть и ждать, ждать, что тебя надолго упрячут в казармы, в то время как решается судьба Родины? Нет, надо было возвращаться в Москву!
Мать снарядила мешок с кое-какими продуктами, вручила полтораста рублей на дорожные расходы, и я пустился в путь пешком, в снег и метель по шпалам. Деньги я истратил на махорку. Милиция ссаживала с поездов людей, не имевших специального пропуска для проезда в осажденную столицу. Изредка удавалось проехать несколько перегонов в тамбуре товарного состава или в воинской теплушке. Канаш, Арзамас, Муром. На всю жизнь запомнил я названия этих станций… Я завшивел на полустанках, обморозил в открытых тамбурах руки и ноги, растратил все деньги и уже окончательно выбился из сил, когда наконец на пятнадцатый день пути прочел на подмосковной станции такое знакомое и милое, такое дачное название – Малаховка. В Москве на Петровском бульваре меня ожидала холодная, пустая квартира и недружелюбное внимание участкового. Влиятельные знакомые моих родителей хотели меня устроить без экзаменов в Военный институт иностранных языков. Нет, я хотел воевать…
Но разве все прежние трудности можно сравнить с тем, что мне уже пришлось пережить в немецком тылу за несколько дней?
Дождь. Опять дождь. Я прячу под венгерку полуавтомат. Этот дождь разъедает не только металл, но и душу.
Наконец-то! Меня сменил Володька Терентьев. От холода ломит виски, немеют в сырых сапогах пальцы ног, но спина и бока друзей согревают меня, и в полусне я задаю себе все тот же мучительный вопрос: трус ли я? Если трус, лучше застрелиться.
– Болваны мы! – вдруг выпалил Самсонов.
Он сидел, подстелив под себя плащ, с кирзовым сапогом в руках.
– Вот это номер!.. – протянул командир, разглядывая подошву сапога. – Как же это мы, друзья-робинзоны, забыли про эти проклятые шипы?!
Все повернули к нему головы, и кто-то неуверенно спросил:
– Какие еще шипы?
Вместо ответа командир выхватил финку из черных ножен и стал яростно соскабливать с подошвы резиновые шипы.