Он проводил меня до лестницы, и когда с улицы я посмотрел на окно, то увидел прижатое к стеклу лицо учителя, седые всклоченные волосы, страдальческий изгиб рта и почувствовал, в какой тревоге за свое неясное будущее пребывает он сейчас. Я помахал ему рукой, и он тоже судорожно замахал мне, словно желал этим жестом сказать что- то важное.
На следующий день мама налила в маленькую кастрюльку суп, обернула ее платком, чтобы суп не застыл на морозе, и я отправился к учителю.
Я сразу заметил, что он сидел у окна. Владимир Александрович закивал мне, и я прибавил шагу. Я еще поднимался по лестнице, когда наверху открылась дверь и, свесясь с лестничных перил, учитель сказал необычно возбужденно:
- Сегодня потеплело. Зима сдает.
- Вроде бы, - ответил я, хотя, конечно, ни черта не потеплело, у меня нос успел замерзнуть, пока я шел от дома К дому.
Он был светский человек, мой учитель, и пытался встретить меня непринужденно.
Я размотал платок и достал кастрюльку. Он снял крышку, запах горячего супа опьянил его.
- Подожди, - попросил он.
Он взял со стола ложку и стал есть, старательно перемешивая, обжигаясь, щурясь, причмокивая и не обращая на меня никакого внимания.
Когда все съел, облизал, как ребенок, ложку, встал и сказал торжественно:
- Спасибо. Передай матери, что я целую ее руки.
Его седая голова склонилась в безупречном поклоне.
Я стал носить ему суп каждый день. Однажды он меня спросил:
- Ну, а как арифметика?
Я удивился:
- Так ведь школа закрыта.
- Да. Ну, а ты хоть вспоминаешь ее?
- Нет, - честно признался я.
- Ну что же, - Он едва улыбнулся уголками рта. - Наверное, все же арифметика - не самое главное на земле. Есть другое…
- Ведь не каждый должен быть математиком, - подхватил я.
- Не каждый, - задумался он. - Главное, быть человеком… А хочешь, я займусь с тобой арифметикой дома?
Это был неожиданный вопрос. На секунду перед моими глазами пролетели все задачки с резервуарами и бассейнами, дрожь пронзила меня, но я видел перед собой такое открытое и дружеское лицо учителя, что смог лишь прошептать:
- Хочу…
Мама сказала:
- Это очень хорошо. По крайней мере тебе легче будет наверстывать.
Теперь вместе с кастрюлькой я носил завернутые в газету учебники и тетрадку, и учитель после каждого урока, огорченный моим тугодумием, утешал меня:
- У тебя светлая голова, просто тебе не хватает немножко фантазии. Ну представь: из резервуара вытекает… - И мы снова садились за стол, и еще полчаса моей жизни были отданы великой науке.
Весной за учителем приехал сын, капитан артиллерии, чтобы эвакуировать его через Ладогу.
Владимир Александрович пришел к нам домой, попрощался со всеми. Меня он поцеловал и протянул в подарок книгу в красном переплете с золотым тиснением. "Герой нашего времени"- прочел я и открыл наугад, - "Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелье…"
Я уже не отрывался от книги. Среди блокадной жестокости, среди людской гибели и борьбы я часто, примостившись у "буржуйки", перелистывал книгу, перечитывал полюбившиеся мне эпизоды. Что-то новое, прекрасное, так непохожее на окружающее, входило в мою жизнь.
Владимира Александровича я больше никогда не встречал, но мне до сих пор бывает грустно оттого, что я приносил ему огорчения своими слабыми успехами в арифметике.
Макароны
Над нами, на втором этаже, жила молодая пара. Оба они работали в какой-то снабженческой конторе. Блокада словно не коснулась их, и они выглядели как до войны: щекастые, румяные, упитанные. Когда я смотрел на них, мне даже казалось, что их лица разрисованы, не верилось, что у людей сейчас могут быть такие.
Весной их арестовали. За спекуляцию. При аресте присутствовали участковый и двое понятых. У них нашли золото, картины мастеров голландской школы, китайский фарфор - драгоценности они приобрели за продукты. Но не это поразило воображение их соседей - когда к ним вошли, увидели на кухне зажженную керосинку. На керосинке стояла огромная чугунная сковорода, и белые толстые макароны румянились, издавая аромат…
- Вот грабители-то были, - удивлялись потом во дворе, - К ним входят, а у них макароны скворчат. Ведь правда, да, Дмитрий Иванович? - обращались к участковому.
Тот кивал головой и степенно, не по возрасту (был он молодой) подтверждал:
- Точно. Скворчали…
- А как вы с имуществом поступили? - спрашивали его.
- Описали. Оно музейное.
- Да не про то… Как с макаронами?
- Макароны? Они в опись не вошли… Точно… Решили сообща дворничихе отдать - у нее два пацана.
Потом мальчишки спрашивали Ваську, сына дворничихи:
- Ну, а как макароны?
- Мировые, - облизывался Васька. - Отродясь таких не ел… Румяные.
- А скворчали?
- Скворчали, а как есть начал, перестали…
- Вот грабители-то были, - повторяли мы вслед за взрослыми.
О драгоценностях никто и не вспоминал.
"Сухарь"
Я и мои товарищи не находили с ним общего языка. Он был долговязым, рыжим, кожа молочной белизны была густо усыпана веснушками. Руки с крепкими короткими пальцами тоже казались рыжими от множества мелких огненных волосков. Звали его Юрием.
Учился Юрий лучше всех в классе, его ставили в пример, но от этого он не обрел наших симпатий. Раздражала его безупречная аккуратность: брюки всегда отглажены, рыжие волосы точно расчесаны на пробор, курточка без единого пятнышка. В учебниках цветные закладки, как у девчонок. И главное - он не давал списывать. Вернее, давал, но делал при этом такое пренебрежительное и высокомерное лицо, что даже у самого равнодушного пропадала охота с ним связываться.
После уроков он сразу уходил. Только прозвенит звонок, он уже, сутулясь, скачет по ступенькам вниз, на боку болтается полевая потрепанная сумка с учебниками.
Война есть война, но мы жили все-таки как нормальные мальчишки: разъезжали на плотах по озерам ЦПКО, собирали желтоватый артиллерийский порох, слонялись по вечернему Большому проспекту… А он с нами никуда Не ходил. Мы его и звать с собой перестали - Сухарь, что с него возьмешь?
И вдруг наш Сухарь стал опаздывать на первый урок, не на много - минут на пять. Влетал в класс взъерошенный, раскрасневшийся. Сначала учительница только удивилась и ничего не сказала, но на третий раз потребовала объяснений. Он стоял, понурив голову, молчал.
- Ты гордость нашего класса, не годится тебе хромать с дисциплиной.
Однако Юрий продолжал опаздывать.
- Мне придется вызвать твою мать, - наконец сказала классная руководительница.
Можете себе представить наше любопытство: у Сухаря какие-то свои дела! Сухарь опаздывает!
Делая вид, будто ему абсолютно безразлично, Мишка Мамин спросил:
- А чем ты утром занят, правда? Физзарядкой, что ли?
- Ничем, - коротко ответил Юрий и отвернулся.
- Он шов на брюках наглаживает да зубочисткой по зубам наяривает, - заключил Мишка и, дурачась, вскинул руки и продекламировал с пафосом - Честь класса вовсе вам не дорога!..
- Паяц, - обронил Юрий, и быть драке, если бы мы их не растащили.
В школу я ходил обычно с Маминым. Заходил по дороге за ним. Однажды мы отправились в школу на час раньше, потому что были дежурными и надо было проверить, во всех ли классах есть мел, тряпки и т. п.
Нам было весело: апрельское солнце плыло над крышами, снова гугукали голуби, выплескивали клейкие листочки тополя. Шла весна сорок четвертого.
На улице попадались редкие прохожие. Неожиданно, свернув за угол, мы услышали равномерное шарканье метлы: "шшык… шшык…". Мы не поверили своим глазам: в дворницком переднике Сухарь шел по тротуару и сметал в кучу мусор. Он как заправский дворник подхватывал метлой бумагу, окурки, спичечные коробки, и вслед за ним стлался чистый и ровный асфальт.
Мы застыли на месте. Юрий словно почувствовал наши взгляды, обернулся и, ничего не сказав, снова с ожесточением повел метлой по панели.
- Ты что? - наконец выговорил Мишка.
Рыжий перестал мести и посмотрел на нас. Он смотрел спокойно и грустно и совсем не задавался:
- Мать больна, не встает, рабочую карточку надо…
Мы смутились. Ни в чем не были виноваты, а все равно встало неловко.
- Может, помочь тебе? - небрежно спросил Мишка.
Юрий сказал просто:
- Разве что дрова уложить во дворе. Мне одному не осилить до уроков.
- Давай, конечно! - обрадовались мы.
В то утро мы опаздывали все трое. Нам с Мишкой написали в дневниках, что сорвали дежурство по школе, а Юрию сказали, чтобы пришла мать.
…Несколько лет назад в газете среди фотографий физиков- лауреатов Ленинских премий я увидел знакомое лицо Юрия. Он вроде бы и не изменился, и мне показалось даже, что я различаю веснушки на его лбу и щеках.