Стефан близоруко вгляделся в мое лицо, протянул:
- А точно… Встреча-та какая!
Потом ему растолковали, кто я есть, и он долго не мог успокоиться.
- Ты, Пенчо, как парень молодой - лишь бы шутки шутить над товарищем, потешаться… - он поворчал незлобливо и подсел к нам под грушу.
…В гостиницу мы возвращались вшестером, в обнимку, впечатывали твердо шаг в пыльный настил и пели песню:
Три танкиста, три веселых друга,
экипаж машины боевой!..
А потом, уже у входа в гостиницу, Пенчо Савов незаметно сунул мне конверт, шепнул: "Поглядишь позже!" В номере я раскрыл конверт, и из него выпала фотография Пенчо Савова - крест-накрест пулеметные ленты на груди, на голове пилотка со звездой, в руках карабин, и весь он, молодой, крутоплечий, устремлен вдаль, вперед…
Вновь в Перущице я оказался через пятнадцать лет. Перущица уже была не селом, а городом, чистым, красивым, залитым летним солнцем.
- Поищем твоих друзей, - сказал мой спутник.
Машина подъехала к горсовету. Любезные люди любезно вникали в мои просьбы и сокрушались, что не могут мне помочь.
- Инженеры Дянко и Павел? А фамилии не помните? К сожалению, трудно установить.
- Христо Пашев? О! Христо - большой руководитель. Вы его в Софии разыщите.
- Стефан?.. Да был такой борец против фашизма… Стефан Попов… Умер…
- Пенчо Савов?..
…В чистом, аккуратном городском музее я перешагнул порог и оказался в мемориальной комнате Пенчо Савова- его оружие, его одежда, его документы… Глаза мои невольно наполнились слезами.
- Что с тобой? - недоуменно спросил товарищ.
- Ничего, - выдавил я, а в шелесте заоконных веток, заглядывающих в дом, мне слышались слова "Держись так, сынок", - слова, которые за эти годы я не раз мучительно-счастливо призывал к себе на помощь в минуты отчаянья, победы, надежды…
Три дня в двадцатом веке
Листаешь страницы памяти и замечаешь, что с годами они не стали бледнее, - наоборот, тонкий аромат утрат щемяще волнует душу.
…В Болгарии в начале лета я со своим болгарским товарищем приехал в небольшой приморский городок, знаменитый древними развалинами. Уютный домик на двоих прятался в тени разросшихся деревьев. Невдалеке ласковое море набегало на желтый песок, стремительные чайки прочерчивали крыльями по воде.
В главном здании, снимая с гвоздя ключ от домика, я приметил девушку, высокую, стройную, с продолговатым чистым лицом и карими глазами. Светлое платье в темный горошек ладно скользило по ее крепкой фигурке. Девушка тоже пришла за ключом. Она кинула на меня взгляд и поинтересовалась:
- Вы русский?
- Да, - выдавил я, смущаясь, словно меня в чем-то уличили.
- Так сразу и подумала, - улыбнулась она.
Я оторопело глядел ей вслед, сознавая, что идти за девушкой нелепо, но внезапное волнение подкатывалось комком к горлу.
- Что с тобой? - уставился на меня товарищ. Он при всей доброте своего сердца был суховат и вряд ли приписал мою растерянность встрече с незнакомкой.
- Как начнем действовать? - спросил товарищ, когда мы расположились в домике. - Можно осмотреть развалины храма, посетить виноградарческий кооператив… Составим четкий план нашей жизни здесь. - Он был целенаправлен, мой товарищ.
- Конечно, составим, - безразлично ответил я, мечтая лишь о том, как отыскать девушку. И, решив, что прямота лучший довод, прямо попросил товарища:
- Найди мне девушку…
- Ты что, не в себе?
- Да нет - ту, что была в здании…
- Зачем она тебе? - изумился товарищ, но, взглянув в мои глаза, сообразил что-то и протянул - Да, теперь плана не составишь… Но по долгу дружбы… Жди!
"Я ведь не уличный волокита, не прилипала, - рассуждал я. - Что же случилось со мной? Да ничего! Понравилась- и все! Донельзя понравилась!"
Товарищ возвратился через полчаса.
- Успокойся, Ромео! Ее зовут Ружа. Она работает летом переводчицей, а зимой учится в Софии. И… вечером Ружа поужинает не со своими чехами, а с нами.
- Ты волшебник, брат, ты волшебник! - восхищенно пролепетал я.
…В ресторан мы поспешили задолго до встречи. Я уговаривал официанта, молодого парня, недавно вернувшегося из армии:
- Ты уж постарайся! Давай розами стол украсим.
- Понимаем, - подмигнул официант. Цветов не оказалось, и он принес коробку конфет с нарисованными пламенными розами.
Ружа подошла ко мне так, как будто мы были давно знакомы, и беседа завязалась сама собой. В глазах у нее играли бесенята.
- Вас удивило, что я появилась в незнакомой компании?
- Отчего же!
- Нет, бесспорно, удивило! Но я ведь русскую филологию изучаю. И будем считать, что у меня урок языковой практики! Хорошо?
- Как желаете.
А ее милое оживленное лицо словно говорило мне: "Я знаю, что я тебе понравилась, мне это приятно, мне больше чем приятно, потому что ты мне тоже нравишься…"
Вдруг я обнаружил, что пожилой обрюзгший мужчина за дальним столиком как-то особенно поглядывает на Ружу и даже делает ей знак рукой. И тут Ружа встала, извинилась перед нами и устремилась к мужчине. Я стал мрачнее тучи, а товарищ напряженно вытянул шею. Официант замер возле столика, всем видом подчеркивая, что он с нами.
Ружа вернулась и рассмеялась:
- До чего же вы все надутые! Это староста моей чешской группы, они меня на вечер освободили, да в объяснениях с официантом запутались.
- Чехи - хороший народ, обстоятельный, - отлегло у меня от сердца, - староста, видать, толковый, - и его лицо уже не казалось мне обрюзгшим.
Мы танцевали с Ружей под навесом, потому что шел дождь. Ручейки, стекая с навеса, образовывали серебряную бахрому, ограждавшую нас. Пожилой чех, танцевавший рядом, подмигнул мне:
- Танцуем, пока ноги танцуют. Пока красивые девушки идут с нами танцевать.
- А я и танцую, пока красивые девушки идут с нами танцевать, - в тон подхватил я.
- О, как он хорошо изъясняется по-русски, - обратился чех к Руже. - Ваш коллега?
- В некотором роде, - посмотрела она мне в глаза. - У вас есть отец и мать? - спросила.
- Да.
- И у меня оба живы и здоровы. Когда мне бывает очень хорошо на душе, я мысленно всегда их зову в свой круг. Вот и сейчас я зову их. Не возражаете?
- Нет, разумеется, - удивился я Ружиной непосредственности.
И я впервые подумал о том, что только мещанские условности требуют, чтобы чувства проверялись месяцами, а то и годами.
Нет, чувства вспыхивают, как молнии, как гроза, и так же как после молнии и грозы наступает великое торжество и благоденствие в природе, так же прозрачно и необьятно-высоко становится в мире души человеческой. Подобное состояние испытывал и я в эти мгновения - все: движение ее руки, взлет бровей, искрящиеся глаза - было единственным и ниспосланным судьбой.
Поздно вечером, когда прекратился дождь, я пошел провожать Ружу. Мокрый песок туго вдавливался при каждом шаге, в глубине аллеи клубилась туманная дымка. Сердце стучало гулко и тяжело. На изгибе аллеи, не доходя до черты, откуда пространство освещалось вечерними фонарями, я приостановился, взял Ружу за кисть руки и молча повернул к себе. Она не сопротивлялась, но и не облегчала мои усилия. Ее карие глаза темно блестели… Медленно сходились наши губы, и миг их соприкосновения был подобен электрическому разряду в живой природе.
Сны мои в ту ночь были причудливыми и мятущимися. Проснувшись раньше товарища, я вышел на низенький, чуть поднимавшийся над землей балкон и увидел на нем бутылку белого вина и корзинку с клубникой. Нет, сон мой явно продолжался. Я уже натягивал плащ, когда товарищ раскрыл глаза.
- Ну, я так и предполагал, - весь план побоку! А в кооперативе ждут нас, сам товарищ Жеков звонил, чтобы обеспечили уровень приема.
- Ничего, - бодро воскликнул я, - больше фруктов останется для розничной торговли!
Накануне Ружа обещала, что попытается освободиться на весь день, и мы уедем с ней куда глаза глядят.
Я чуть ли не бежал к автобусной станции, томительно переживал, а вдруг ее не пустят. Но вдали я различил ее. Ружа махнула мне сумочкой, и я по ее радостному жесту уверовал, что удалось договориться.
- И куда? - спросила Ружа. - Может, в Бургас?
Я готов был согласиться с любым ее предложением.
- Сейчас девять часов. Будем считать каждый час за месяц, и у нас образуется огромный день.
- Принимаю.
- Значит, уезжаем в январе.
Покачивался автобус, полный людей. За окнами тянулись сады, деревенские дома под черепичными крышами. Прижавшись друг к другу, мы были полны лишь самими собой, блаженно-прекрасным томлением…
- Что будем делать в Бургасе? - спросил я, когда въехали в предместье.
- Как что, милый? Дышать.
Она сказала это с таким непререкаемым убеждением, что я почувствовал свою неловкость.
Мы шли по широкой улице, застроенной старинными домами. Морской ветер, пропитанный йодом и водорослями, вырывался из-за поворотов улицы и дул в лица. Мы шли по краю тротуара, взявшись за руки, почти молча, и жизнь города с шумом транспорта, перекличкой школьников, рекламной игрой витрин, со скворчанием жарившейся на жаровнях рыбы плыла мимо нас. Я взглянул на свои запылившиеся ботинки.
- Надо почистить, - приостановился я.
- Зачем? - непонимающе вскинула головку Ружа.
А действительно - "зачем?"- если в бескрайнем мире есть только она и я и никому ничего не известно, что произойдет завтра. Ведь выпал день, когда два человека, прожившие порознь всю жизнь, распахивают друг для друга таинственные глубины своих душ - только это может иметь смысл и духовную ценность сегодня…