К осени пятки у него становились железными, темными, как печеная картошка, и он мог, поспоря, пробежать на пятках по горячей золе, оставшейся после костра.
Лешка вспомнил, что целый год он не холодил ноги вечерней росой, не приминал безобидно цветы на лугу, не прикасался к нагретым за день гранитным валунам.
Лешка заскучал, и внезапно вся его затея с модными туфлями показалась ему уже совсем не такой важной…
И встретился на пути человек
На почтовом поезде ехал я в город Галич погостить к попадье - старухе Таисии Петровне, знакомой моей бабушки. В те годы, как, впрочем, и нынче, меня влекли к себе небольшие старинные русские города, и я хватался за любую возможность, чтобы посетить такой город.
Поезд шел медленно, застревал даже на полустанках, а уж на станциях, без боязни отстать, можно было и в нехитрый буфет ринуться и прикупить чего-либо. Со мною в купе ехали девушки-практикантки, их щебетание скрашивало дорогу, и после остановок я угощал девушек станционными лакомствами. Мы по молодости подружились легко. На одной из станций, где торговки особенно зазывающе подносили к вагонам огурцы, отварную картошку, копченую рыбу, мы всей компанией выскочили из вагона и набрали деревенских разносолов. Возбужденные и шумные вбежали в свое купе, и девушки, постелив скатерку, принялись раскладывать снедь по домашним тарелкам. Я сидел, не вмешиваясь в их хлопоты. И… мой взгляд, скользнув по купе, открыл на третьей багажной полке нечто изумляющее: там, скрючившись, вдавливаясь в стенку, стараясь казаться неприметным, лежал на боку, спиной к нам, человек.
Я оторопело вытянул шею, разглядывая незнакомца) острые лопатки, проступающие сквозь байковую куртку, спортивные туфли с белыми тесемочками бросились в глаза. Я указал девушкам рукой, и они в растерянности уставились на человека, не зная, что делать. Здесь я осознал свою роль мужчины и, привстав, дотронулся до незнакомца.
- Какими судьбами?
Человек словно ждал моего обращения. Он ловко перевернулся с бока на бок и прошептал:
- Тсс… Ехать надо… А грошей нема…
Парень, лет двадцати, с черной жесткой челкой, черными глазами, с вытянутым худощавым лицом свесился с полки.
- Далеко собрался? - спросил я.
- В Сибирь, к сеструхе… Да не на одном этом, еще выезды поменяю…
Девушки смотрели на парня с интересом, и я, почувствовав их интерес, сказал:
- Ну, коли к нам попал, давай к столу!
- А жиган не войдет?
- Какой жиган? - удивился я.
- Ну, проводник, - пояснил он.
- Да нет. Он ни разу к нам не заходил. Мы сами за чаем сходим.
Парень по-цирковому швырнул свое тело с полки и вмиг оказался рядом с нами на скамейке.
- А то кишка кишку утешает.
Он набил рот и, прожевав, кивнул одобрительно:
- Туго живете.
- Это почему туго?
Парень пояснил снисходительно:
- Ну, значит, туго мешок набит. Хорошо, значит.
- Звать тебя как? Откуда ты? - выпытывал я.
- Звать Петр. А вообще-то я - вор, из колонии.
Бедные мои спутницы поперхнулись.
- Вы не волнуйтесь, - свойски и ласково продолжил Петр, - так уж судьба моя никудышно пошла. К сеструхе еду. Там работать устроюсь. По чистой отпущен, все чин чинарем, - и для пущей убедительности он, растопырив губы, щелкнул ногтем большого пальца по золотой коронке и добавил:
- Зуб даю!
Девушки прижались друг к дружке, как курочки на насесте, а я, сам не отвечая себе - почему, почувствовал к парию симпатию.
- Все бывает, - лихо бросил я.
- Все бывает, а все не надо, - рассудил Петр.
Он по-крестьянски стряхнул крошки на ладонь, высыпал их в рот и поблагодарил.
- Такой пищей давно не фартило. Я, пожалуй, опять заховаюсь. Мне б хоть километров двести проехать без торжественной съемки. - И он снова с ловкостью взлетел на багажную полку и свернулся калачиком.
Внезапно я понял, откуда во мне возникает к этому чужому человеку внутреннее и ясное расположение. "Да ведь я его, - говорил я себе, - в такой переломный момент жизни встретил, ведь он как бы заново рождается, а мы не схватываем ситуацию. Парню-то, может, сейчас участие как никогда нужно…" С неприязнью взглянул я на затаившихся девушек. И решение пришло ко мне мгновенно. Я поднялся и хлопнул Петра по плечу.
- Шухер? - вдавился он в стенку.
- Нет. А скажи-ка, к сеструхе ты спешишь?
- Чего спешить? Она ведать не ведает о приезде. Да и помытарюсь я еще по поездам.
- Знаешь, сейчас Галич будет, к хорошей старухе я еду в гости, давай-ка со мной! Денька три передохнешь, сдобы домашней отведаешь - и дальше.
Петр посмотрел на меня недоуменно.
- Я ведь не шебаршился, я впрямь из колонии. Куда же в гости, дядя Иван? (Так он меня стал звать, хотя я всего на пять лет был старше его.)
- Да все по-новому, - потянул я его за рукав.
- Ну, гляди, дядя Иван, сам звал, - протянул Петр, спрыгнув с полки и отряхиваясь.
Девушки глядели на меня остекленелыми глазами, как на смертника. А я, решившись на такое приглашение, вновь проникся к ним нежностью. В окне уже мелькали галичские станционные пристройки.
- Звоните, милые, - помахал я девушкам, - через месяц буду в Ленинграде.
Они столпились у окна вагона и неотрывно смотрели, как мы с Петром пересекаем вокзальную площадь.
- Ты, дядя Иван, рисковый человек. Я бы тебя на любое дело взял… В прошлом, конечно, - добавил Петр.
- Теперь, Петр, ты бы и о манерах своих, и о языке подумал, - иначе заживешь, - наставительно заметил я.
- Это верно, - просто согласился Петр, - время е ше нужно, чтобы отвыкнуть.
- Ты и считай, что это время уже и идет, - улыбнулся я.
Таисия Петровна была извещена о моем приезде и искренне обрадовалась, что я приехал не один, а с товарищем. Жила она одиноко, в большом, разрушающемся доме. Жизнь ее текла неухоженно, неустроенно. Петр это приметил.
- Дров-то у вас колотых почти нет. Дайте топор, потюкаю.
- Что ты, Петруша, за тем ли пожаловал? Подрядился тут мне Агафон переколоть, да пока еще ему неможется, от праздника не отошел, сердечный…
- Дайте-ка топор, - повторил Петр.
Он не торопясь взял топор, провел ногтем по лезвию, буркнул:
- Не для работы, - и принялся его точить о брусок, который нашелся у Таисии Петровны.
- Да какого человека ты мне привез! - восхищалась Таисия Петровна, когда мы с нею вошли в дом. Она ставила на стол под пофыркивание самовара все, что было в доме припасено, и время от времени, прислушиваясь к ударам топора, всплескивала руками:
- Да какого человека ты мне привез!
Потом, когда чай поспел, она открыла окно и певучим голосом пропела:
- Чай, Петруша, парком зовет.
- Порядком еще осталось, - сказал Петр, вытирая льняным полотенцем руки, - завтра у вас похозяйничаю.
- Воистину бог вас послал, - перекрестилась старушка, и мы занялись чаепитием.
Таисия Петровна словоохотливо поведала нам о своем житье-бытье, о местных новостях, жаловалась порой:
- Одна я, одинешенька, не долго уж топотать… Все прахом пойдет после, как угомонюсь. И цветочки завянут в горшочках, и мыши книги церковные пожуют, и иконки-то мои охламонам достанутся, - осерчала она, - а иконки-то в серебряном обрядье, серебро-то не нонешное, чистопородное.
Петр пил с блюдца, скосив в него глаза, и его склоненный, чуть вздрагивающий нос втягивал шумно аромат чая.
"Ни к чему она о серебре", - подумалось мне, и я вставил:
- Нынче серебро не в цене, кому оно требуется, да и тусклое оно у вас, поиссохлось от времени.
Видно, зря я это сказал, задел старуху за живое:
- Да ты, батенька, погляди, какой у меня в сундуке складень. Кому завещать не знаю, поскольку религия-то теперь редко у кого в почете.
Петр чуть оторвался от блюдца и, не поднимая головы, взглянул на меня в пол-ока и подул на чай, волнами разгоняя его по окружности.
- Есть такие, которые собирают иконы, - тихо произнес он, - большие деньги зарабатывают на купле-продаже.
Настроение у меня стало портиться. Говорили что-то не то. И Таисия Петровна некстати со своим серебром, и Петр, как бирюк, в чай уткнулся.
Таисия Петровна не успокаивалась:
- Архиерею в Кострому завещаю да твоей бабушке - вот уж персты надежные.
- Точно надежные, не то что наши, - поддакнул Петр и растопырил свою пятерню.
- Нынче зимой стужа сильная была? - стал я выправлять беседу.
- Стужа всамделишная, в одной комнате и жила для теплоты, ее и топила… Где сундук стоит… - уточнила Таисия Петровна. - А что же я - уморила вас! С дороги и отдых работой почитается.
Таисия Петровна постелила нам в большой комнате, где стояли две никелированные кровати, а сама отправилась к себе в горницу, вниз.
Проснулся я внезапно, на раннем рассвете, полуоткрыл глаз; в окно струился бледный свет, чуть тронутый розовой зарей. Я лежал не шевелясь и увидел, что Петр уже проснулся и, стараясь не производить шума, медленно натягивает брюки. Я принялся осторожно, не двигаясь, следить за ним. Вот он, ступая беззвучно, не надевая ботинок, подошел к выходной двери, придерживая створки, открыл дверь и вышел. Дверь он прикрывать не стал, видимо памятуя, что с вечера она издавала скрип, когда ее распахивали. Я ясно видел, как в глубине коридора он наклонился, прихватил правой рукой топорище, вскинул его на уровень глаз, к чему-то примериваясь, и, прижав топор к груди, так же бесшумно начал спускаться по лестнице.
Я почувствовал, как на лбу у меня выступила испарина. Что он задумал? Что предпринять мне? Я клял себя за все свои благородные порывы.