Теперь, когда по зимнему лесу добредали до него гости, он расщедривался, доставал графинчик, стопки. Суетился, а выпив по одной, обращался к гостю:
- Я тебе историю поведаю, отроду ты не слыхивал такую. Служил я на финской в одном взводе со Степаном Кутузовым, хороший парень был. Убило его под Сортавалой. Похоронили мы его - просто в снег зарыли. Потому как сильный мороз стоял, земля насквозь промерзла. И пошли далее, в наступление. А через три года, уже в Отечественную, заночевали в одной деревеньке, под Курском где- то, наутро, глядь, - Степан Кутузов на меня со стены смотрит. Портрет, значит. В избу к его матери я попал. Поверишь ли, в ноги она к моему командиру упала, просит меня на денек с ней оставить, чтобы порассказал я ей, как было. Остался я. А что рассказывать? Ну, как шли мы с ним рядом в атаку, он споткнулся - и ничком. Шапка вперед подалась, на лоб съехала. И все. А что в снег захоронили - не мог того матери сказать. Объяснил, что отсалютовали по солдатскому закону, а она запричитала: "И зачем же вы над ним, пулей убитым, снова пули пускать стали!.. Поплакать надо было над…" Вечером за околицу проводила меня, еле руки на моей шее разомкнула - вся в слезах…
Иван Андреевич наливал по второй, задумывался:
- И чего только человек человеку не причиняет, а все человека к человеку тянет.
Обида захлестнула сердце Ивана Андреевича, когда сбежала от него собака. Собака была никудышная, лопоухая, лаяла только на знакомых, а чужих молча пропускала. Но Иван Андреевич щенком принес ее домой и любил иногда по вечерам пустить к себе на колени, чесать между ее отвислых ушей и толковать о своей жизни. Собака вскидывала голову, смотрела на хозяина, а потом от непрерывного журчания человеческого голоса ей становилось скучно и она широко зевала. Иван Андреевич в таком случае скидывал ее с колен и гнал из избы.
Однажды собака скиталась где-то дня три, а потом, визжа, прибежала похудевшая, с блестящими глазами, и Иван Андреевич понял, что она болталась в придорожных деревнях.
Он хотел ее отстегать, но раздумал, взял к себе на колени и увидел, что клок шерсти у нее выдран, - значит, каталась она клубком с каким-то своим недругом. "Что, худо?" - спросил он ее. Но собака смотрела оживленно и смело.
Последний раз к Ивану Андреевичу я ходил зимой, в самую снежную пору. Ко мне в гости приехал студенческий товарищ, и я показывал ему все достопримечательности.
Мы шли по глубокому снегу, а рядом - направо и налево - петляли лосиные тропы, путая нас. Ветер не проникал в густое сплетение веток, они не шевелились, и снег на них лежал тяжелыми крепкими валами.
Иван Андреевич встретил нас радушно, но выглядел грустным.
- Что с вами? - спросил я.
- Расчувствовался старик, - отозвалась старуха, - как деревня стояла, у нас свой торфомотор хотели наладить - лампочки бы горели. А после все разъехались и засохло дело…
- Трансформатор, - поправил Иван Андреевич, - да не в том беда.
Мы выпили с мороза по рюмке, но Иван Андреевич не развеселился, все раздумывал какую-то неотвязную думу.
- Немо у меня, - сказал.
- Что? - не поняли мы.
- Ну, да, значит, полотошиться не с кем, - теперь уже пояснила старуха.
А дальше снова шло, как всегда было заведено с гостями, - и диплом доставался, и военную историю рассказывал.
Но когда уходили мы, он проводил нас до ворот и, расставаясь, словно теряя что-то, снова сказал с тоской:
- Немо у меня, ребята…
И видно стало - все неотвратимее на его седьмом десятке входила в него мысль, что нужно к людям ему. А там, в придорожной деревне, куда его зовут, будут и почтенье, и нелюбовь, и старая дружба, и равнодушие, и злоба, и надежда - все, как было когда-то и без чего человеку нельзя жить.
Дядя Пеша, его жизнь и смерть
Все звали его дядя Пеша. Жил он на берегу Ояти, там, где вырывались из земли целые глыбы красноватой глины. Из этой глины испокон веков делали горшки и отправляли по воде в разные города, большие и малые.
Дядя Пеша большим знатоком горшечного дела был. Возьмет в руки пузатую посудину, ноготком щелкнет, подумает и скажет: "Сто лет жить", - а по иной пальцем проведет, головой покачает: "Никудышник".
Дни свои проводил он в мастерской. Придумывал новые формы. И если собрать горшки, которые он за жизнь сотворил, то, наверное, в них всю Оять уместить можно.
И хотя знаменитым мастером слыл дядя Пеша, но, подвыпив в праздник, жаловался, что не тот талант он в себе развивает, и не горшками, а совсем другим надо ему заниматься.
- А чем же, дядя Пеша? - спрашивали его.
Он трезвел и говорил строго:
- А хоть письмоносцем стать…
Все хохотали, а дядя Пеша не улыбался, словно за этими словами видел то, что никому не было дано увидеть.
Горшки дяди Пеши выставляли в краеведческом музее, и даже заметку в местной газете напечатали, но сбывать их приходилось все трудней - много другой дешевой посуды поразвелось.
И наступил день, когда районные власти порешили прекратить горшечное производство, "поскольку оно не находит реализации", как указывалось в бумаге.
Дядя Пеша заупрямился, еще по привычке некоторое время работал, но за горшками никто не приезжал, и Они выстраивались возле дома на солнце, как сироты, толстые и тонкие, приземистые и длинношеие.
Понял дядя Пеша, что на ветер дела пошль, сказал жене: "Пора кончать, мать". Жена не огорчилась, потому что свое хозяйство было доброе, сыновья повырастали и помогали. "Не грех и отдохнуть под старость тебе - ведь и шестьдесят подобралось…"
Начал дядя Пеша ловить рыбу, собирать ягоду…
Жизнь текла спокойно, пока летом как-то не вошел дядя Пеша домой и не сказал жене просто: "Павел-то в город к детям уехал, так я вместо него письмоносцем уговорился быть…"
Вот тут уж жена ему спуску не дала. "Обалдел, - кричала она, - собачонкой по деревням бегать!.. Седины позорить, народ смешить! Да дороже твоя обувка стоить будет…"
- Обувку дадут, - успел вставить дядя Пеша. Дядя Пеша на попятный не шел.
…Так стал дядя Пеша письмоносцем.
Путь ему был двенадцать километров, и когда он впервые отправился, то вся деревня к окнам прильнула.
Новая работа нравилась дяде Пеше. Двенадцать километров - привычная дорога, каждый день чем-то неизвестным открывалась она ему. Зимой - свежие лосиные тропы останавливали его взгляд, мохнатые, выросшие за ночь сугробы, а весной… А весной дядя Пеша медленно шел по пригретой солнцем дороге, всматриваясь, как желтеет и буреет она, как темной и блестящей в полдень водой наполняются мягкие колеи. В сосновых борах пробуждались муравейники, разноцветные бабочки уже порхали над снежными полянами. На южных косогорах снег почти сошел, дымился коричневый склон, и островки снега своими причудливыми очертаниями напоминали то скачущего зайца, а то какого- то неведомого зверя. На высоком холме бил родник, и когда дядя Пеша добирался до него, он зачерпывал горстями воду из деревянного корыта, в которое бежала струя, пил и, умывая лицо, чувствовал губами свой соленый пот. Когда он склонялся над родником, ему казалось, что уже наступило лето - солнце пекло затылок, а перед глазами торчали из светло-зеленого мха свежие травинки с красными головками, и над ними кружилась мошкара.
Дядя Пеша уставал от ароматного хвойного воздуха и обычно отдыхал в первой избе, куда он приходил с письмом.
Ребятишки его встречали еще за околицей - никто не умел делать из осины такие звонкие свистки, как дядя Пеша. Он брал ровную ветку, срезал, надрезал - и вот уже заливается трелью немудреная игрушка. В деревне слышали и знали: дядя Пеша идет.
Он знал всех жителей, которым разносил письма, и поэтому у него был свой порядок: сначала он шел к тем, кому надеялся принести добрые вести. В Подборье заглядывал к Тосе и вручал письмо с воинским штемпелем - от жениха; а в Ефремове к Марии Николаевне: село ее чадо за пьяную драку, и теперь живет мать от письма до письма.
Дядя Пеша не отказывался, когда его просили к столу, он хоть и недолго, но любил и умел побеседовать степенно.
Домой возвращался поздно и пересказывал жене все, что слышал в течение дня, и они оба раздумывали над чужими надеждами и огорчениями.
Однажды дядя Пеша не принес жене своей зарплаты, "Обронил", - сказал. Жена поверила, потому что вином от дяди Пеши не пахло и вид у него был удрученный.
А деньги он вовсе не потерял.
Бросил Васька-шофер свою жену с ребенком и умчался в город, куролеся и пьяно шумя. Молодая плакала, ждала его каждый день обратно, учила малыша произносить "папа" и верила всем своим изболевшимся сердцем, что вернется он. Она томительно смотрела на дядю Пешу, когда он подходил к ее дому.
И тогда дядя Пеша решил принести ей деньги, словно это перевод от Васьки. Он чувствовал, что в самые тяжелые свои дни чем-то должна она быть ободрена. И она действительно обрадовалась, как девочка: "Дядя Пеша, подожди, я вина принесу!" Старик улыбнулся: "Не надо. Времени нет".
А потом, через месяц, она сама пришла к нему в деревню, сказала: "Ошибка, дядя Пеша. Васька мне денег не слал…" - "А что, приехал?" - "Куда ж ему от нас?" - счастливо воскликнула она. "Ну, ошибка так ошибка - возвращай деньги", - согласился дядя Пеша.
Я повстречал его впервые на лесной дороге. Мы поздоровались, как водится по сельскому обычаю, разминулись, а потом уж он, отойдя шагов на двадцать, обернулся и окликнул меня: "Не агитатор ли будете?" Мы снова подошли друг к другу, и я сказал, что не агитатор.
- А то пожаловаться хочу начальству - газеты опаздывают.