Лениво текла река, высокие стройные камыши не подчинялись ее течению и не гнулись. На противоположном берегу однообразно звенел колокольчик на шее коровы, и, пожалуй, это был единственный звук в хрустальной, прозрачной тишине. "Вправе ли я желать чистой любви, когда сам так несовершенен? - размышлял Ивлев, и перебирал в уме, сколько ложного, поверхностного есть в нем самом, в его равнодушных улыбках, с которыми он зачастую обращался к собеседнику, спеша куда-то и заботясь о другом. - Но разве это суть моя? Ведь Павла обнаруживает во мне то, что делает меня личностью и душевным человеком…" Звенел и звенел колокольчик, и мысли Ивлева в этой земной успокоенности парили в воздухе, не сталкиваясь и не переплетаясь друг с другом.
Он вздрогнул от донесшегося с края обрыва голоса: "Заждался!" Ивлев вывернул шею, увидел Павлу и замер. Ивлев смотрел на нее снизу вверх, и женщина, вдавленная темной фигурой в голубизну беспредельного за ее спиной неба, казалась невещественною. Рыжее облако ее волос переливалось золотистыми оттенками. Это была не та женщина, которую Ивлев знал, целовал в теплые, мягкие губы. Он с обостренностью почувствовал, что это - видение, что оно готово к полету неведомо куда и к кому. "Да что же ты! Иди сюда!" - крикнула Павла, и видение исчезло. Живая Павла звала его. Но в течение всего дня он нет-нет да и вспоминал эти минуты, и они отзывались в нем тоскливыми ударами сердца.
Днем они поехали на лесокомбинат - туда нужно было Павле. Подошли к проходной склада и с наслаждением вдохнули смолистый сосновый аромат. Ивлев остался в закутке у сторожа возле ворот склада, а Павла ушла в глубь складского двора.
Сторож был сед, гнут в спине, радушен. Он снял с плитки потемневший чайник и улыбнулся Ивлеву: "Погоняем, ожидаючи?" Работа его не отвлекала: лишь когда выезжали грузовики, он выглядывал из оконца и записывал в тетрадь их номера.
"Вот так и живем", - словоохотливо начал сторож для того, чтобы завязать беседу. "И давно здесь?" - поддерживая разговор, спросил Ивлев. "А я всегда здесь, - откликнулся сторож. - Отродясь и не выезжал отсель. Война заявилась, так нас на лесоповал толканули… А там сам знаешь: мокрынь да наледь, под брезентом, ровно под листом березовым, ночевали. Ну, и пошли у меня в крестце прострелы. Ишиас, по-научному. В армию и не увезли. Тут же я, на месте, всю Отечественную волокуши ладил для собачьей упряжки. Чтоб раненых тащить с поля боя. Может, кака душа и моим ремеслом спасена была. Затем мир установился, и на распиловке год за годом усердствовал. Два раза на доску почетную попадал. А напоследок прострелы паче прежнего учинялись. Ну, и я в сторожа - работенка не така ершистая".
Дверь в сторожку распахнулась, и вошла пожилая женщина. Сторож ткнул обрадованно пальцем в ее сторону и сказал: "Во, бабка моя!" А женщина, не глядя на Ивлева, зачастила: "Иван навоз нам на коне привезти взялся. А как пьян был, всю телегу на колдобьях растряс. Навоз вдоль путя, аки стежка! Да что с ним, кобелем, делать-то?" - "Непорядок", - степенно согласился сторож, а жена выскочила и пустилась пробежкой - наверно, к незадачливому Ивану меры принимать. "Видишь, - с гордостью пояснил сторож, - рачительная особа, бабка моя. Что о курях, что о детях - обо всех в заботе. Одну ее при себе всю жизнь держу. Никаких таких у меня "ать-два налево" не случалось. А уж мастерица стол сочинять: и тебе грузди белые с хвойной иголочкой для запашку, и картоха, да чтоб пар курился, да капуста - как хрустнешь, так окно бренчит, а посередочкн - вино-самоделочка", - сторож аж зажмурился от предвкушения. Ивлев молча прихлебывал чай: "Вот судьба человеческая - как дерево: где упало семя, там и проросло, там и вызрело, и кроной зашумело, и свои семена по свету пустило… А я толком и не знаю, где же для меня самое дорогое место на земле. Всюду вроде родная земля! А ведь не всюду! А там, где ты из семечка вырос и сам семя бросил". Ивлев осознавал с неотстранимой душевной назойливостью, что через Павлу, через людей, знакомых ей, он приобщался к особым человеческим нравственным понятиям, в которых заложено, может быть, гораздо больше ценного, чем Ивлев мог постичь.
Ивлев очнулся от своих мыслей, когда на обочине шоссе взметнулась белая милицейская палочка.
- Превышаете скорость. Права.
- Да, надо бы медленней, - еще не отключившись целиком от своих воспоминаний, согласился Ивлев.
Милиционер удивленно взглянул на него и добавил назидательно:
- Из столицы. Следует показывать пример. И снова нескончаемая лента шоссе шуршала под упругими колесами.
…В тот день, когда они с Павлой от склада подходили к автобусной остановке, Павла сказала по-детски:
- Погоди, возле моей школь: такие пирожки продают!..
- На автобус опоздаем.
- Ничего, успеем!
Ивлев ждал ее, выйдя на мостовую, с нетерпением поглядывая на часы.
Павла выскочила из-за поворота улицы с большим кульком в руках, из которого рыжей макушкой высовывался пирожок. Она шла по-девчоночьи стремительно, при каждом шаге распахивались полы ее юбки и круглые коленки вы- л" чали, как мячики. Сколько радости было на ее милом лицо! У Ивлева похолодело внутри: "Господи! А я ведь ее теряю, и никогда мне в жизни не прикасаться к подобной чистоте…"
- На! - счастливо сказала Павла. - Какие вкусные! Мы всегда на переменках ели!
Ивлев не любил пирожки, да еще с повидлом, но он откусил плохо выпеченный, лоснящийся жирной пленкой пирожок и солгал:
- Вкусно…
- А давай вечером в ресторан сходим! - возбужденно воскликнула Павла.
- С удовольствием, - кивнул Ивлев, и тут он не лгал - рестораны он любил.
…Ресторан помещался р бывшем купеческом особняке, но, собственно, на этом и кончалась его респектабельность. Развеселый гардеробщик принял у Павлы и Ивлева плаши, хохотнул, подмигивая: "Глаз у меня наметанный - что взял, то отдам, а номерков нетути…" Они поднялись по темной лестнице, вошли в зал и сели за свободный столик у окна. Соседи - сплошь молодые - смачно звенели стеклянными графинами, шапок не снимали: скрежеща по тарел кам, нанизывали на вилки немудреную закуску, а выпив, бродили от стола к столу, шумно приветствуя знакомых и дружелюбно хлопая их по загривкам. Когда кто-нибудь стукался лбом в застиранную желтую скатерть, официантки выходили на площадку лестницы и окликали гардеробщика:
"Михеич! Васька прополовинился". И Михеич с ласковым приговором: "Слабак, малыш, а туда же…" - тянул парня из зала.
Подошла официантка. "Сухое вино есть?" - спросил Ивлев. "Да оно отродясь все мокрое, - серьезно ответила девушка, - есть у нас одно, только наши-то его не обожают". Официантка принесла в бутылках с продолговатыми горлышками редкий венгерский "Токай". Плотный слой пыли покрывал стекла. "Белое предпочтительнее, - объяснила официантка, протирая бутылки, - нате…"
Дубовые пробки были плотно загнаны в горла бутылок. "А пробочника нет, ни к чему…" - и официантка, наливаясь весельем, следила, как Ивлев, поднатужась, проталкивал вилкой пробки вовнутрь. "Мастер", - похвалила она.
Павла и Ивлев отхлебнули прекрасное вино и нежно поглядели друг на друга.
- Ты подарила мне чудесный день, - сказал Ивлев.
- Видишь, - грустно улыбнулась Павла, - мы с тобой способны только дни друг другу дарить, а единой жизни без подарков не получается.
В зале возникло легкое движение. По лестнице поднялся Михеич, орлиным взглядом обозрел "младое племя" и произвел некоторое опустошение в его рядах. Официантка застлала столик в углу свежей скатертью. Из-за занавески, отделяющей зал от внутренних помещений, выпорхнула директор ресторана. "Сказали, что с гостем заглянут", - важным шепотом сообщила она официантке.
Минут через десять в зал вошли двое: молодой мужчина с фарфоровым, бледным лицом, со светлыми волосами, будто припудренными желтой пудрой; спутник его был кругл, низок, ничем не примечателен. "Прошу, Виктор Федоси- ич", - прокудахтала директриса, и Ивлев уловил, что Павла словно поджалась-не вздрогнула, не смешалась, а именно поджалась.
Молодой человек заметил Павлу и, по-птичьи взмахнув руками, подошел к столику. "Какими судьбами?" - "Знакомьтесь, - сказала Павла, - художник Ивлев". Мужчины кивнули друг другу. "Интересуюсь очень живописью", - оживился молодой человек. Павла молчала. Ивлев не пригласил их сесть, и гости проследовали к своему столику. Пошушукавшись с Виктором Федосеичем и обслужив его, озабоченная директриса подошла к Ивлеву и заговорщически склонилась над его ухом: "Поступили севрюжка горячего копчения, раки и пиво "Пльзень". Желаете?" - "Нет, не желаем, - громко сказал Ивлев и добавил: - Еще по гуляшу и два "Токая".
- А кто это? - стараясь быть равнодушным, спросил Ивлев Павлу.
- Местный начальник, - усмехнулась она, и усмешка эта выглядела одновременно и жалкой, и вызывающей.
Ивлев много пил, и чем больше пил, тем чаще перехватывал взгляд Виктора Федосеича, который тот бросал на Ивлева. И вдруг почувствовал в этих мимолетных взглядах какое-то оценивающее бесстыдство, словно тот, из угла, примеривался к Ивлеву и прикидывал, чего он стоит. "Счет, - бросил Ивлев официантке и, не глядя на Павлу, произнес; - Пора, наверное…"
Они вышли из ресторана, и резкий влажный ветер ударил навстречу им. Они молча прошли половину пути, и Ивлев, мучимый подозрениями, внезапно остановился, повернул к себе Павлу, сжал ее запястья и выдохнул, стараясь разглядеть ее глаза:
- Он был твоим любовником?
С исказившимся лицом, вырываясь из рук Ивлева, Павла выкрикнула:
- Да!.. Да!.. Был!.. - и побежала к гостинице.
Ивлев догнал ее.
- Ты любила его? - пытаясь придать голосу спокойный тон, спросил он.
- Да нет же, - устало и обреченно возразила Павла.