- Привезли нас в Польшу, там войну с германцами начинали мы. Долго в окопах сидели, у меня аж насекомые завелись, а смены белья нет. Обрадовался, как вперед двинулись, думаю - разживусь исподним. Входим в деревушку- разбитую, покинутую, одну рубаху женскую нашел. Ну, хоть ее натяну - решаю. Разделся, натянул, а мне рукава до локтей, но в ширине хорошо, - видно, баба что надо носила. И только я себя в обновке человеком почувствовал, как такой обстрел учинил немец, что небо померкло.
Гляжу - наши солдаты бегут из деревни вовсю. Бежим, земли не чуем, а немец лупит. И вдруг навстречу нам генерал Шишкин на коне. "Христопродавцы! - кричит. - Мошенники!" Тут я опомнился и думаю, как бы только генералу в нижнем белье и дамской рубахе на глаза не предстать. Укрылся в кусточках. А солдаты тем временем назад поворачивают. Ну, и я за ними. Пришел в избу, а там все целехонько - и шинелька моя, и оружие. Вот такой мой первый бой и произошел…
- А мы, Егор Михайлович, может, в одном месте с немцем сталкивались, - перебил Петр, - я тоже по Польше прошел…
- Да ну! - обрадовался дед.
Анна Егоровна, склоня голову, прислушивалась к речам, но иногда взгляд становился столь непраздничным и отдаленным от нас, будто прислушивается она к чему-то иному, нам неслышному. Анна Егоровна немножко разрумянилась, локотком оперлась о край стола, а другую руку бросила по спинке стула, синий шелковый платок небрежно слетел с одного плеча.
Мы с Иваном оказывали всяческие знаки внимания Анне Егоровне, с ней первой чокались, передавали закуску, произносили тосты…
Но она сказала неожиданно:
- Петр Григорьевич, а отчего ж картошечку?
И сама ему в тарелку насыпала со сковороды самую румяную и сочную. Не нам всем, а только ему! Мы переглянулись, я подумал успокоительно: "Это уж ему так, потому что он стеснительный…"
Анна Егоровна, словно заметив свою неловкость, поспешила и нас угостить, но мы-то видели - и картошка уже не та, и порывистости никакой…
А его, Петра, после этой картошки как подменили: застенчивость слетела - разговорился. Он обращался сразу ко всем, но больше всего смотрел на Анну Егоровну.
- Меня и ранило в Польше! - оживленно говорил он. - Молоденьким совсем был, навыка-то военного еще мало скопил…
Он повел плечами с юной бесшабашностью, словно в нем воскресло что-то от того далекого младшего сержанта Петьки.
Я не выдержал и вставил:
- А вот когда я был в Италии…
По Анна Егоровна взглянула на меня строго, как будто я ее ученик, а не гость.
Я замолчал, занявшись жареной свининок, всем своим видом показывая, что для меня это и есть самое важное.
Дед был тут как тут.
- Так слушай дальше, - прошептал он. - …Назначили меня телефонистом. Помню, встали на позицию под Варшавой, километров за десять от города. Там завод какой-то, и труба при нем высоченная, скобы наверх ведут. Вот там я сидел, вернее, трое нас торчали, посменно наблюдали и но телефону докладывали. Уж немцы по трубе били! Бывало, и попадали, да труба здоровенная, а снаряды из-за дальности часть своей силы теряли. Тогда за то сидение на трубе, начальство меня благодарило, но Георгия мне позднее дали…
А за столом возник крупный план, как на экране, и на этом крупном плане выделялись они двое - Петр и Анна Егоровна. И я уже напоминал себе зрителя. Вглядываясь в них обоих, замечал, как до странного похожи они друг на друга: оба темноволосы, с блестками редкой седины, еще налитые, а вот-вот начнут грузнеть, и главное - глаза одинаковые, не по цвету, а по напряженности во взгляде и беспокойству.
Между ними разговор шел быстрый, со стороны мог бы и суматошным представиться. И я почувствовал внезапно: то, о чем они говорят, - это внешнее, неважное, обыденное, но за этим разговором намеками, недомолвками они - люди одного возраста - объясняют друг другу нечто удивительно важное для них, которое никто иной, к их поколению непричастный, не поймет, может.
"Ты видишь, - словно говорила Анна Егоровна всем своим видом, взглядом, жестом Петру, - и ты поймешь меня в моем одиночестве: пустоцвет взять в мужья, абы муж был - лучше в омут, а тот, что меня из огня смог бы вынести, не вышел на мою дорогу. А ты, мой ровесник, какой?.."
Наверное, нет на земле женщины, которая - сколько б лет ей ни исполнилось - не живет в надежде на высокое и красивое.
- Дождь близится, дорога разойдется, - сказал Иван, взглянув в окно.
- Да что вы, Иван Александрович! - встрепенулась Анна Егоровна. - Чай поспел, свежего варенья отведайте!
Я не знал, что переживал Петр, но я видел, что сидит он серьезный, не хмелея от вина. Может быть, он, как никто, понимал ее, но видел и то, что никакой радости ей не принесет.
С Петром я общался давно. Жизнь его шла размеренно и добротно, и самому ему, наверное, никаких перемен вносить в нее и не желалось. Но ведь бывают такие минуты у человека, когда со странной обнаженностью способен он увидеть и себя и не придуманно, а истинно оценить глубину своих чувств, утверждений, правил. Любил ли он свою жену? Пожалуй, нет. И эта почти незнакомая женщина, сидящая перед ним, своей чистотой, трепетностью, горечью, может быть, касалась его сердца, заставляя думать не о ней, не о ком-то другом, а прежде всего о самом себе - какой же все-таки аз есмь.
Петр провел ладонью по лбу.
Звонко ударил гром, словно горшок упал с полки и разбился.
- А если за молнии? - скороговоркой произнес Петр.
- Что? - не поняли мы.
- Да еще по одной…
- Это грех, - убежденно молвил дед, - давеча вот овцу ею пришибло… А с немцами, значит, так, - встрепенулся он, - потеснили они нашу дивизию. Местность ровная, и широкая река ее пересекает. И очутился штаб дивизии за рекой, а полки незнамо где, поскольку всякая связь с ними нарушилась. Заверещал мой телефон. "Кто говорит?" - спрашивают. "Телефонист Цветков". - "Говорит генерал Шишкин. Сделай, телефонист Цветков, - приказывает, - все возможное, чтобы полки отыскать и связь телефонную наладить". Надо мне в неизвестность через реку вплавь переправляться. Снаряжения много не возьмешь - одна катушка двенадцать фунтов весит. И тогда размотал я катушку, взял в рот конец провода и поплыл. Пробрался к пашим окопам, подполз, а там - свои. Оказывается, сперва два полка отступили, а потом снова на прежних позициях закрепились. Тут же звоню генералу. "Ваше превосходительство! Все в порядке!" - докладываю. "Молодец, телефонист Цветков", - обрадовался генерал. А через два месяца вызвали меня в штаб, и сам генерал Шишкин крест Георгиевский мне вручил. "Большое ты дело сделал, телефонист Цветков".
Анна Егоровна говорит, словно не слыша отцова повествования:
- Нет, отчего же, давайте за молнии, - и улыбается отцу, - вы, папа, слишком суеверны…
Мы допили чай, доели варенье, дослушали военные истории Егора Михайловича.
Анна Егоровна провожала нас.
Петр выбрал из машины самое спелое яблоко, протянул ей.
- Нет, нет, спасибо!..
- На счастье возьмите…
- Какое уж там… - медленно произнесла Анна Егоровна, и я заметил, как на глазах она меняется. Лицо поскучнело, углубились морщины возле рта, словно наступило отрезвление, не от вина - от волнения души. Она посмотрела на Петра пристально и вздохнула вдруг, вздохнула не жалостно, а будто освобождаясь от чего-то. Мне показалось, что чувствует она сейчас Петра таким, каким он и был в действительности, не приподнятым ею до мечты своей, - покладистым, звезд не хватающим, довольным той колеей, аю которой жизнь его пустила…
А Петр все держал в руке яблоко и протягивал ей, теперь уже растерянно, потому что сам ощущал какую-то неловкость, и улыбка у него дрожала и исчезала, как исчезают постепенно круги от брошенного в воду камня.
Я смотрел на Анну Егоровну до самой последней минуты; на фоне закатного алого неба она долго-долго выделялась четко и темно, а потом коротко махнула рукой и пропала в глубине сада.
Петр не оглядывался, тяжело навалившись всем телом на спинку переднего сиденья.
Иван гнал машину.
Небо темнело в клочковатых тучах, но в разрыве между ними выглядывало вечернее солнце, озаряя белые цветы гречихи, аистов на заброшенной ветряной мельнице, покатые холмы, набегающие один на другой, тургеневские, южнорусские земли, в их неизъяснимой прелести. И я снова повторял строки Афанасия Фета, прозрачные и возвышенные:
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало…
И в них скрывался уже иной, совершенно конкретный для меня смысл, и когда я произносил "к тебе", я видел мысленно Анну Егоровну, юной, ничем не сломленной, с припухшими губами, которые целовал ее мальчик, будущий солдат Великой войны.