- Ну а остальные? Будет ли кто-нибудь из вас еще утверждать, что Станек бесчеловечен?
Молчание. Долгое. Тягостное. И вдруг, приподнявшись над тюфяком, Махат сказал:
- Я!
Калаш разорвал бумагу с рапортом:
- Ты прав, Ержаб. Я писал о брожении, а его нет. Сегодня все выглядит иначе. Только Махат…
Оставшись в полном одиночестве, Махат упорно стоял на своем:
- Почему я должен менять взгляды? - медленно цедил он слова: - Я, дорогой Йоза, никогда не отступал перед врагом.
- Что? Станек - враг?! - ужаснулся Калаш.
Вся комната замерла.
- Станек - враг?!
Голос у Махата звучал нетвердо, но желание не покориться было твердым:
- Враг! Для меня навсегда. Я с ним вместе дальше идти не хочу.
- А мы не хотим без него! - закричали солдаты.
- Ну если вы так мечтаете о могиле… А я хочу другого командира. - Рот Махата скривился: - Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую? Я такого не признаю. Око за око. Чтобы не дождался ни моих, ни ваших похорон.
Шульц кричал:
- Здена, замолчи!
- Поставят тебя к стенке! - сквозь слезы сказал Зап.
- К стенке! Ну нет, - сказал Калаш, который вдруг принял решение действовать. - Будет по-твоему, Здена. Ты со Станеком дальше не пойдешь. У тебя другой будет командир, раз тебе хочется, - в штрафной роте.
Здоровая рука, на которую опирался Махат, подломилась.
- Что? Штрафная рота? Туда вам меня не упечь! - а закричал он: - Я не трус и не дезертир!
- Ты не дезертир, - сказал Калаш сурово. - Ты хуже. Дезертир отвечает сам за себя. В его лице армия теряет только одного и к тому же скверного солдата. Но ты, Здена, заражаешь всех вокруг, даже самых лучших. Поэтому тебя надо удалить.
Солдаты, онемев, смотрели на Махата, бессильно откинувшего голову. Калаш чувствовал, что свое решение ему надо получше обосновать. "Я не могу здесь оставить Махата. Его озлобленность будет постоянно источать яд". Вслух сказал, обращаясь уже не к Махату, а к Ержабеку:
- Я могу ручаться за порядок, если у нас не будет Махата. А иначе - нет. Лишь штрафная рота его образумит.
Ему показалось, что Ержабек не одобряет его решения, и он снова обратился к Махату:
- Мне, Здена, это не доставляет удовольствия. Но у тебя есть время. Ты сам можешь себе помочь. Если бы ты честно во всем признался Станеку… если бы его попросил…
Махат упорствовал:
- Не старайся! Я не кающаяся Магдалина, а он не Христос. Никакого покаяния не будет.
Калаш все стоял возле Махата.
- Здена, послушайся меня! Пара слов - и опять все будет хорошо!
На рубашке у Махата проступило пятно пота. Калаш отошел.
- Черт побери, - говорил Цельпер Благе, - хоть бы на один день так безумно влюбиться, как Здена. Я завидую ему.
Махат тяжело дышал. Цельнер шептал Благе:
- Тебе не кажется, парень, что рядом с Махатом чувствуешь себя каким-то пустым? Ведь на фронте, собственно говоря, не живешь. Откладываешь жизнь до дома. А он? Он всего себя отдает - просто страшно, вплоть до самоуничтожения. Он несчастен - но, я тебе скажу, он и счастлив, счастлив, как никто из нас…
19
Махату уже не принадлежал даже этот соломенный тюфяк, этот тесный мир! Выгонят!
Не выгонят! Он избежит надругательства. Он знал, что Цельнер тайно прячет у себя парабеллум, взятый у убитого немца. Следя за окнами и дверью, он вытащил пистолет из вещмешка Цельнера. Лег. Под одеялом вынул магазин, проверил, есть ли патроны. Левой рукой было несподручно, правая, забинтованная, неуклюже помогала. Нащупал: магазин наполовину полон. Вдруг шаги в коридоре. Быстро засунул пистолет под одеяло.
Вошла Эмча. Он, не сопротивляясь, проглотил лекарство. Позволил измерить температуру.
- Что-нибудь хочешь, Зденек?
- Нет.
Первый раненый, который ничего не желает.
- Тебе положено усиленное питание. Я постараюсь…
- Я ничего не хочу, - сказал он решительно.
Эмча поправила одеяло. Он испугался: вдруг обнаружит пистолет. Сунул потихоньку под одеяло здоровую руку: все в порядке. Слабо улыбнулся.
- Все-таки кое-что я хочу, Эмча.
Она ожила:
- Ну скажи!
- Причеши меня.
Она причесывала его осторожно, едва дотрагиваясь, боялась причинить боль, спрашивала все время: - Тебе не стало хуже?
- Мне лучше.
Он остался один. Состояние аффекта, в котором он мог бы быстро и без душевных терзаний покончить с собой, прошло. Теперь ему уже трудно было решиться на это. Странно: на фронте смерть всегда рядом с солдатом, но стоит пожелать самому покончить счеты с жизнью, как смерть отдаляется и, чтобы приблизить ее снова, нужны нечеловеческие усилия.
Жить он не хотел, но думал о живых, о том, каким увидят они его, что скажут. Ему казалось неприличным, если потом он, солдат, будет бос или в грязных портянках. Он надел сапоги. "Было бы неплохо ради проверки выстрелить…"
Испугался, что сам себе врет. "Выстрелить ради проверки", - это значит позвать Яну. Нет… Именно ради нее нужно сделать все без сучка и задоринки. И опять испугался: а вдруг не сразу придет конец. Ведь и такое случается, стрелять-то он будет левой, промахнется, а врач из лучших побуждений сделает самое страшное: продлит его муки. Иногда человеку с простреленной головой продлевают жизнь на целую неделю, а то и больше. Он огляделся. Здесь этого делать нельзя. Он напялил ушанку, набросил на плечи шинель и вылез в окно.
Что-то влекло его в ту болотистую долину: там он был ранен, пусть там и оборвется его жизнь. Уже издалека он стал высматривать место. Нужно, чтоб не нашли его раньше времени, чтоб не успели в случае промаха оказать помощь. А может, как раз вблизи дороги, чтобы его нашли и похоронили, прежде чем здесь опять что-нибудь произойдет? Он не мог избавиться от предчувствия, что его мучения сегодняшним днем не кончатся. В памяти всплывали случаи, когда самоубийцы не погибали тут же на месте.
Он вытянул левую руку перед собой. Она сильно тряслась. Когда он возьмет в нее пистолет, будет еще хуже. А если опереться о дерево?
Махат представил, что будет потом, когда его найдут. Ведь он будет существовать еще какое-то время. Останется здесь лежать, но это будет все еще он - десятник Махат. Его станут переворачивать, раздевать… Кто-то о нем пожалеет. Эмча, быть может, всплакнет над ним. Что будет чувствовать Яна? Запоздалые угрызения совести? Но его смерть все равно станет между ней и Станеком. Пусть станет между ними!
Он не заметил, как очутился посреди долины: речка, болото, по правой стороне лес, по левой - шиповник. Как здесь спокойно. Тишина. Махат направился к лесу. Там свершится…
Ничто его теперь не остановит.
Он сошел с дороги на траву.
Давид вызвал Станека и Калаша к себе. Спрашивал Калаша:
- Когда же Махат начал все это?
- С Киева…
Станек, которому Калаш по дороге рассказал все, перенесся моментально назад, в Киев. Среди выстрелов, гремевших тогда, прозвучал и тот, которым Калаш избавлял Боржека от мучений. "Калаш завершил то, что начал я, взяв Боржека с собой", - подумал Станек.
- Ну а вы? - спросил майор.
Надпоручик вздрогнул, но майор обращался к Калашу.
- Я все время пытался его усовестить, - сказал Калаш, - но он, словно глухой…
- Пытались усовестить?.. Я правильно слышал - усовестить? - Майор наслаждался этим словом. - С самого Киева? А тем временем вы пишете в рапортах о здоровом моральном духе личного состава. - Давид повернулся к Станеку. - Он докладывал что-нибудь вам, пан надпоручик?
Не только не докладывал. Исказил истинное положение дел. Но Станек лишь сказал:
- Нет, пан майор.
- Вы, пан четарж, ничего не предприняли за весь этот долгий период, вплоть до сегодняшнего дня?
Калаш утвердительно наклонил голову.
- У вас есть какое-нибудь оправдание?
- Есть оправдание! - поспешно сказал Станек.
- Вас я не спрашиваю, пан надпоручик. - И резко Калашу: - Есть?
Калаш думал о том же, что и Станек, но сказал:
- Нет…
- Нет. Довольно. Вы будете наказаны. Можете идти.
На обратном пути Калаш мысленно продолжал мучительный разговор с майором: "Оправдания мне нет. Есть объяснение. Я думал о Боржеке. Думал днем и ночью. А сегодня придет Эмча благодарить за то, что я сократил ему предсмертные мучения! А мои муки? Что она об этом знает? Не она спустила курок, она будет только оплакивать Боржека. Время залечит ее раны. А я? Я даже теперь, когда она сказала, что ему все равно нельзя было помочь, не могу избавиться от этого ужаса. Стригунок, я не избавлюсь от этого до конца жизни".
- Какое оправдание, по-вашему, у Калаша?
- Человеческое, пан майор. - И Станек рассказал, что Калаш только что признался ему, как он выстрелил в сердце смертельно раненного Боржека, жениха своей сестры Эмчи. - Признался, что из-за нее он утаил это и от меня.
Давид взвешивал поступок Калаша с различных точек зрения. Безусловно, он решился на это потому, что речь шла о близком ему человеке. Не думал о последствиях для себя, им руководило чувство гуманности. "Он взвалил на себя тяжкое бремя, - размышлял майор. - Нес его все это время в одиночестве, сгибался под его тяжестью, и это стало причиной того, что он утратил контроль над своими ребятами".
На листе бумаги Давид написал: "Приказываю отстранить четаржа Калаша от должности командира взвода. Основание: терпел во вверенном ему подразделении попытки подорвать авторитет вышестоящего командира, что оказало негативное влияние на моральное состояние солдат".
Майор пододвинул лист к Станеку.
У Станека желваки заходили на скулах.