Отчим Махата стеклил теплицу на вилле Вокроуглицких. Там Махат и познакомился с Отой. Пока отчим работал, он подавал мячи Оте и его приятелям, игравшим в теннис.
Махат ухмыльнулся:
- Полдня за пять крон…
- Ну, это недолго продолжалось, - напомнил ему Вокроуглицкий. - Потом ты играл в теннис вместе со всеми.
Пение, гиканье, гармошка, духовой оркестр - все слилось в общий гам. Приходилось кричать друг другу.
- У вас было здорово, Ота. После тенниса - купанье в бассейне, после купанья - шоколад…
- Твоего отца это не очень радовало.
Махат даже сейчас покраснел от злости, вспомнив, как отчим то и дело отзывал его с корта: приготовь шпаклевку, убери осколки!
- Помнишь, Ота, как я разозлился и нарочно кинул мяч в только что застекленную раму. Но ты тогда, помнишь, взял это на себя.
- Ну а как же! Иначе бы он тебя к нам больше не пустил.
- Я был страшно благодарен тебе, - сказал Махат взволнованно.
Вокроуглицкий улыбался, возвращаясь в воспоминаниях к дням мира и молодости.
- Ты уже дома прошел подготовку к суровой службе. Твой отец - не сахар…
- Сам знаешь, неродной. Такой обычно или уж слишком прижимает, или совсем не обращает внимания. А я ведь с детства не выносил никаких указок. И, как назло, меня упекли в лагерь! Теперь здесь тоже сплошные приказы. Черт побери, это бесконечное повиновение…
Махат поинтересовался, как Ота, летчик, попал к "пресмыкающимся". Вокроуглицкий рассказал.
- Наши дома думают, - горько рассмеялся он, - что я по-прежнему парю над землей.
- А мои думают, что я уже в земле, - сказал Махат и спросил, нравится ли тут ему. Затронул больное место Оты.
- И не спрашивай, дружище! Бывало, стоило мне взлететь - и я хозяин своей судьбы. Там, в воздухе, все зависело только от тебя самого. Ах, как бы я хотел вернуться в свой авиаполк!
Махат, взяв его за локоть, стал взволнованно говорить, что у них это же недавно хотел сделать один солдат - стать опять автоматчиком, чтоб участвовать в боях;. Вокроуглицкий знал, что связисты, как и разведчики, должны избегать столкновений с противником.
- Этот парень, - продолжал Махат, - прямо заявил о своем недовольстве: "Возимся, словно кроты под землей, разве это война". И, знаешь, эта фраза стоила ему жизни.
- Брось! - Вокроуглицкий даже остановился.
Махат подробно описал ему, как Станек послал на линию измученного Боржека.
- Сам посуди, Ота, разве это гуманно - гнать человека в третий раз на линию, и даже нисколько передохнуть ему не дал.
Вокроуглицкий двинулся дальше. Народу прибывало. Одни танцевали, другие отдыхали, лежа на земле, и пробираться приходилось с большим трудом.
- Всякая война не гуманна, Здена, - сказал задумчиво Вокроуглицкий.
- Знаю. Но ребятам кажется, что офицер мстил связисту за то, что тот хотел податься назад к автоматчикам.
- Мстил? - Вокроуглицкий покачал головой. - Надпоручик Станек? Этого не может быть, Здена!
Сомнения Вокроуглицкого только раззадоривали Махата:
- Как видишь, может быть. Всегда заботливый - и вдруг такая жестокость.
Вокроуглицкий вспомнил, как обошелся Станек с Джони: плюнул на обещание и, словно на железнодорожном разъезде, перевел стрелку в другую сторону, и они сразу очутились в тупике. Но тысяча солдат Рабаса?! Для них-то это обернулось помощью в самый, черт побери, нужный момент!
- Все, Здена, зависит от обстоятельств.
Махат крепко держал Вокроуглицкого за локоть и пытался вытянуть из него побольше новостей:
- Слушай, Ота, тут у нас поговаривали, будто бы в Англии некоторые офицеры, прямо как звери, цеплялись из-за каждого пустяка к солдатам.
- Были и такие.
Кто-то затянул под гармошку:
Куплю себе я вороных коней…
- Ну, а солдаты? - кричал Махат. - Терпели?
Голоса подхватили:
Когда пойду на воинскую службу…
- Не терпели. Писали протест за протестом, вплоть до президента. Требовали отстранения таких командиров, иначе они откажутся повиноваться.
- Черт возьми, "откажутся повиноваться", - изумлялся Махат. - Ведь это же почти бунт. И чем кончилось, Ота? Наказали их за это?
Вокроуглицкий негромко ответил:
- Никого даже пальцем не тронули.
От тайной любви я страдаю,
Ни сна, ни покоя не знаю…
Махат вздрогнул как от удара:
- А почему мы должны молчать, если за жестокость Станека наш товарищ заплатил жизнью?
Вокроуглицкий притянул его к себе:
- Что ты, Здена! И не думай сравнивать! Жестокость во время боя может быть оправдана, мы позавчера испытали это на себе - от Станека.
- И вы тоже, Ота?
Вокроуглицкий не успел ответить. Пронзительно заиграли трубы сигнал тревоги. Все всполошились.
Командиры кричали: "По местам! Заводи!"
Махат бежал к своим, Вокроуглицкий - к Галиржу.
Приказ гласил: приготовиться к маршу! В ноль-ноль часов бригада выступит в направлении Софийской Борщаговки.
С гулом, лязгом, скрипом бригада, потушив огни, двигалась в неизвестность. Шестьдесят орудий, двадцать танков, более двухсот автомашин разного типа - бронированных, легковых, грузовых, санитарных, крупнокалиберные зенитные установки, триста пятьдесят повозок - вся эта колонна, словно гигантский червь, расчлененный на неравные доли, медленно двигалась на запад, навстречу противнику.
И вместе с колонной плыли в сумраке солдатские думы:
НА РОЖДЕСТВО ДОМА!
9
Блага окунул в ведро грязную тряпку.
- Это ж питьевая вода! - ахнул Зап.
Но было уже поздно: с тряпки в ведро закапала грязь.
- Мне нужно поставить себе компресс. - Блага сказал это таким тоном, который можно было принять одновременно и за объяснение, и за извинение.
- Кисейная барышня! - поддел его Махат.
- При чем тут "барышня", - вступился Цельнер. - Он чуть не погиб, я думал, что те два парня сделают из него решето…
- Мы были или нет в ночном дежурстве? - заворчал Млынаржик. - Одеяла на окна - и спать, черт вас подери!
- Подожди, - отозвался Цельнер, - у меня разобранное оружие.
- Хороший солдат соберет и в темноте. - Млынаржик сам стал затемнять окна.
Ержабек соскребал тесаком со штанов глину:
- Да погоди ты! Мне тоже еще надо…
- Всегда вы как нарочно после ночной вахты больше всего копаетесь, - огрызнулся Млынаржик и бросился на соломенный тюфяк.
Окна остались незавешенными.
Блага прилаживал компресс на горло:
- Он, видите ли, думал, что из меня сделают решето. Нет бы крикнул: "Не стрелять! Свои!"
- Как я мог крикнуть? - оправдывался Цельнер. - Я думал, это немцы. Они ж стреляли по тебе! Я прикинул: если подам голос, то станут стрелять и по мне. Со своего дерева я-то не слышал, что они говорят по-чешски. К тебе они были ближе!
- У меня голова была зажата между веток, я уже еле дышал.
- И вдруг наступила такая удивительная тишина, - продолжал Цельнер, - я смотрю на дерево, где сидит Блага, и у меня мороз по коже: на фоне неба чернеет силуэт повешенного. Ну, думаю, готов товарищ. Останется после него Манке только рюкзак, набитый письмами с любовными излияниями, ей-богу, я уж так думал.
Блага сидел на вещмешке и придерживал компресс на горле.
- Вот-вот! - злился он. - Слишком много все думали! Наш патруль, глядя на меня, думал, что на дереве "кукушка", немецкий шпион, а Цельнер в свою очередь думал, что патруль этот - немцы…
Ребята дружно захохотали, представив себе и тех двоих, внизу, перепуганных появлением на дереве лазутчика, и дрожащего Цельнера, и полуповешенного Благу, заливавшегося холодным потом.
Млынаржик повернулся от стены и пробурчал:
- Когда свои сцепятся со своими, тут уж не до смеху.
Махат прислушивался к разговору, а из головы не выходил Станек. "Когда свои сцепятся со своими". Тюфяк зашуршал под Махатом. Он с трудом сдерживал себя. Следил за своим дыханием, чтобы оно не выдало его волнения. "Мне тоже предстоит сцепиться со Станеком".
- Еще мгновенье, - продолжал Блага, - и вам пришлось бы меня хоронить - задушенного и застреленного.
Махат втянул голову в плечи, словно его самого душили.
Цельнера после всего пережитого не покидало веселое настроение:
- Много думали, говоришь? А сам-то ты о чем думал? Ведь ты же первый выстрелил в этих двух наших!
"Не я первый бросил в Станека камень, - сказал себе Махат. - Не я. Омега первый заикнулся о нашем надпоручике".
- Дудки, не стрелял я, - возразил Блага. - Я уже лез вниз, сорвалась нога, и я застрял в ветвях, а от толчка автомат дал очередь…
"А если и у меня сорвется нога? - напряженно думал Махат. - Если у меня не хватит доказательств?"
- И знаете, ребята, - делился Блага своими впечатлениями, - я не чувствовал ни боли, ни страха. Мне абсолютно было безразлично, останется у дяди аптека или нет, я уже со всем смирился, мысленно говорю ему: прощай, дядя. А Манке: прощай, красавица. Мне только странным показалось, что косая обращается со мной так осторожно, ощущение - будто я под наркозом…
- Да, тебе не сладко пришлось, - воздал должное переживаниям Благи Цельнер.
"И мне тоже не сладко приходилось, - размышлял о своем Махат. - Я уже думал: наконец-то попал в бригаду, теперь все позади. И вот опять…"
- Блага в рубашке родился, не иначе, - смеялся Цельнер. - Те двое думали, что его подстрелили, что "лазутчик" висит уже мертвый, пошли его снимать и видят: господи, это же наш!