- Здорово-то здорово, да больше ничего не скажешь.
- А ты не думаешь, что тут готовится какая-нибудь провокация?
Никифор морщил лоб, соображая.
- Едва ли, - сказал он. - По-моему, они в самом деле хотят устроить праздник. Правда, теперь они будут действовать осторожно: ведь опыт с мобилизованными чему-нибудь да научил их!..
- Ты пойдешь на площадь?
- Конечно. Полезно послушать, что говорит начальство. Только не приглашают меня ни под расписку, ни без расписки…
Сказал - и вздрогнул: за окном промелькнули зеленые мундиры. Полицаи вошли в сенцы, опрокинув у двери пустое ведро - оно загрохотало, загремело по ступенькам.
- Эй! - зычно раздалось в сенях. - Кто тут живой? Куды вы к чертям поховались?
Никифор резко поднялся с лавки и шагнул к двери. Приходилось самому принимать гостей, потому что Дарья Даниловна ушла на Мамасарку стирать белье.
- Сюда, - сказал он, открывая дверь в сенцы. - Здесь я. В чем дело?
Полицаи вошли в горницу. Огляделись. Глазами ощупали Зою. Потом принялись рассматривать Никифора. Один - высокий, горбоносый, с трезубцем на мадьярской пилотке (все остальное обмундирование было немецкое) - спросил у Никифора, щуря выпуклые с наглинкой глаза:
- Это тебя, что ли, думали арестовать? Ты - племянник Козловой.
- Я. А что про меня думали, того не знаю, - сдержанно ответил Никифор.
Он сам поражался собственному спокойствию и лениво-независимому тону, тогда как все внутри было напряжено. Зная, что пятеро из арестованных отпущены домой, Никифор сделал вывод, что теперь и он может жить без опаски. Безопасность, конечно, относительная, но все-таки…
С бесцеремонным любопытством разглядывали полицаи Никифора. Он, в свою очередь, рассматривал полицаев. Те первыми отвели глаза в сторону.
- На! Прочитай и подпиши, - сказал горбоносый, протягивая Никифору карандаш и лист бумаги, уже испещренный многими росписями. - И за хозяйку распишись. Чтоб булы на площади ровно в двенадцать.
- Ровно в двенадцать и ни минутой позже, - откликнулся Никифор, склоняясь над бумагой.
Однако эта безобидная фраза почему-то вывела из себя горбоносого.
- Ты не больно шебурши тут, - сказал он с вызовом и, грубо толкнув Никифора, взял у него лист. - Если тот раз тебе повезло, так в следующий сцапаем как миленького… Я, ить, помню, как ты в сельуправу спервоначалу заявился - сам не сам, рожа козырем. Надо было тогда еще не выпускать тебя из кладовки.
Горбоносый явно провоцировал Никифора на ссору. Он ждал, что Никифор ответит ругательством, как это было тогда, в сельуправе. Тогда Никифор сумел ошарашить полицаев, но пойди он на это сейчас, его, пожалуй, арестовали бы за оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей.
Хоть и трудно было Никифору сдержаться и клокотал в нем гнев, сказал, растягивая слова от старания казаться спокойным:
- Мой долг помогать немецкому командованию бороться с врагами нового порядка, под какой бы личиной они ни скрывались. - Никифор сделал небольшую паузу и пристально посмотрел на горбоносого; смотри, дескать, хоть ты и полицай, но и тебя можно загнать на скользкое месте. - Я буду на площади ровно в двенадцать и ни минутой позже. Бывайте здоровы.
И повернулся спиной. С каким-то незначащим вопросом подошел к Зое, не обращая внимания на полицаев.
Кто знает, как текли мысли горбоносого, когда он слушал Никифора и видел, что тот не испугался угроз. Может быть, он думал, что племянник Козловой имеет основания вести себя так независимо - есть у него, должно, сильная рука… Так или иначе, напыщенные слова Никифора, произнесенные уверенным тоном, возымели действие: потоптавшись, полицаи ушли.
- Ох! - Зоя перевела дух. - Как ты можешь так!.. Я столько страху натерпелась. Ведь Карпо это… Чуриков был!
- Откуда мне знать, где Карпо, а где Чуриков, - пошутил Никифор, взглядом провожая в окно удалявшихся полицаев.
- Карпо Чуриков! Это первейшая на селе сволочь, а ты с ним так разговариваешь…
- А как мне следовало говорить? - улыбнулся Никифор.
Во дворе послышались торопливые шаги, в комнату вошла Дарья Даниловна, запыхавшаяся, с тазом мокрого белья в руках.
- Полицаи были? - спросила она, с видимым усилием подавляя волнение.
- Все в порядке, тетя Даша, - поспешил ответить Никифор. - Передавали вам привет и велели нам быть к двенадцати часам на базарной площади, где состоится митинг в честь годовщины порабощения… тьфу!.. освобождения Знаменки.
Зоя рассмеялась. А Дарья Даниловна, не выпуская из рук таза с выстиранным бельем, тяжело опустилась на лавку. Сквозь морщинистую коричневую кожу щек проступила бледность, на висках бисеринками блестела испарина.
- Вам плохо, тетя Даша? - бросилась к ней Зоя. Отстраняясь, женщина тихо проговорила:
- Нет, ничего… Спасибо! Устала я что-то, пока стирала… Спина болит, неги-руки трясутся.
Никифор, двигая желваками скул, опять отошел к окну. Зоя старалась отвлечь Дарью Даниловну от черных мыслей, тараторила о пустяках, вызвалась помочь развешать во дворе белье.
Понятно, не в усталости дело было и "ноги-руки" тряслись у Дарьи Даниловны не от этого. Увидела полицаев у хаты - подумала плохое, взволновалась. Ведь каждую минуту можно ожидать разоблачения. И если он, Никифор, измотался от непрерывного нервного напряжения, то что должна чувствовать пожилая женщина?!
"На фронте и то легче, - думал Никифор, прислоняясь лбом к оконному стеклу. - Окончится атака или бомбежка - потом чувствуешь себя до поры до времени в безопасности. Кругом свои, там не ждешь ни предательства, ни подвоха. Здесь же не знаешь, с какой стороны обрушится на тебя беда, и находишься в постоянном напряжении".
Подумал Никифор и с том, что сегодняшний пустяковый случай смешно сравнить даже с мелкой перестрелкой на фронте. А сил духовных встреча с полицаями взяла не меньше, чем подожженный под Уманью фашистский танк. А что стоило это Дарье Даниловне и Зое?
Когда Никифор, Зоя и Дарья Даниловна пришли на площадь, там собралось сотни две жителей. В центре площади под присмотром вооруженных полицаев несколько мужчин копали квадратную яму, возле сколачивали помост из досок.
Кроме землекопов, плотников и следивших за ними полицаев, в центре площади не было никого. Публика жалась к заборам и проулкам. Среди собравшихся прохаживались полицаи, щупая взглядами руки и карманы. Боялись, видно, появления листовок. Заметив это, Никифор усмехнулся и еще раз пожалел, что узнал о празднестве слишком поздно.
- Добренького вам здоровьичка! - еще издали закивала Дарье Даниловне и Зое особа лет пятидесяти с рыхлым красным лицом. Подойдя, она словоохотливо повторила:-Здравствуйте, дорогая Дарья Даниловна! Давненько не бачила вас. Зоинька, здравствуй! Ты еще красивше стала, голубонька моя…
- Ну что вы!.. - смущалась Зоя.
- А ты не красней маковым цветом, голубонька, - благодушно тараторила тетка. - Чистую правду тебе говорю. Ягодка ты, право слово! Куда только парубки смотрят, - перенесла она внимание на Никифора. - Да будь я парубком, ни в жизнь не прошла бы мимо…
- Ефросинья Ивановна! - вскричала сконфуженная Зоя. - Ну не надо! А то я уйду.
- Ладно-ладно. Дело, стало быть, жизненное, понятное, - безостановочно лилось из говорливой тетки. - Каждому дружечку охота иметь, чего уж там глазки отводить! Правду я говорю аль нет?.. А, красавец молодой, красоты писаной? - обратилась она к Никпфору. Тот не успел ответить, потому что подошла Наташа и перевела разговор на другую тему.
- Видели, какой эшафот сооружают? - спросила она. - А рядом могилу роют.
У тетки Ефросиньи брови полезли вверх, а рот с подсолнечной шелухой на губах приоткрылся и застыл в форме буквы "о".
- Да ну?! - выдохнула она наконец. - А я слыхала, что в той яме якийсь дубок сажать будут? А с того есшафота речи говорить, как на Первомай?..
Изумление и испуг женщины были неподдельны. Наташа пожалела её и со смехом призналась, что пошутила.
- Какая там шутка! Я тоже слышал, - сказал Никифор, незаметно толкая Наташу в бок. - Сегодня будет показательная казнь. По жребию выберут мужчину и женщину из тех, кто сюда пришел, на том помосте отрубят им головы и в яму скинут. А сверху дуб посадят.
- Для чего ж они так? - пораженно заморгала тетка.
- А для устрашения. Подпольщики какие-то в селе завелись, листовки разбрасывают. Так немцы, чтоб неповадно было, хотят сделать показательную казнь. Построят всех в шеренгу и будут выбирать. Мужчину и женщину, - подчеркнул Никифор.
- Ох, господи-святы! Да что ж это такое?! Ефросинья нетерпеливо топталась на месте, готовая сорваться и бежать к ближайшим знакомым, чтобы поделиться ужасной новостью.
Но тут сомнение закралось в её душу: а не шутит ли этот скуластый парень? На вид-то серьезный такой и говорит серьезно, но кто его знает!.. Эти охальники-парубки чего только не выдумают!
- Ты не брешешь, милай? - спросила тетка со всей непосредственностью простоватой натуры.
Никифор развел руками:
- Почем купил, потом и продаю. Не знаю, брехня или нет? Но на правду похоже: и помост, и могила есть, и полицаи чего-то ходят, вынюхивают…
Стараясь сдержать смех, Наташа надула щеки и неестественно выпучила глаза.
- Мне-то ничего, я в Германию мобилизованная… Не будут же они молодых казнить, да еще мобилизованных?! Я слышала, немцы пожилых выбирать будут… От которых мало толку… - Девушка поспешно отвернулась, потому что чувствовала: вот-вот расхохочется. Никифор продолжал с серьезным видом: - Все-таки разузнать не мешало бы. А вдруг правда?! Надо бы с верным человеком поговорить.