Помню, пришел как-то к сыну моей хозяйки сосед. Сын моей хозяйки, как уже говорилось, был человеком странным. Черт его знает, кто он и был - поп не поп, а носил такую гриву, что сам архиерей мог позавидовать. Похоже было на то, что от самого рождения его не стригли, а с того времени, как начали расти борода и усы, не брили. Зарос он буйно, только острые глазенки и нос-бульбочка выделялись среди непроходимой тайги: хоть я и видел часто его за трапезой, но до сих пор не могу себе представить, как он пропихивал в свою пасть те отбивные и котлеты, которые так щедро и благоговейно, как только он появлялся в хате и падал на стул, выставляла перед ним лебезящая мамаша. Куда и на какую работу он ходил, так я никогда и не узнал, но где-то же он работал, так как бегал туда спозаранок, а возвращался вскоре после того, как нас выпускали из школы.
Каждый раз, перекатившись через порог и обеими руками загребая на ходу черный, с рыжинкой веер бороды, он зычно басил:
- Ну, маман, имеешь удовольствие зреть своего отпрыска голодного, аки лев в пустыне. А-а, ребрышко в сметане! Спасибо, маман, угождаешь ты моему чреву, аки ангелы всевышнему…
К этому бородачу зашел сосед, совета спрашивал, как повлиять на фининспекцию, которая жить не дает, облагает поборами, а они такие же непосильные…
- А вы обратитесь к этому… к рябому, которого Поликарпом зовут, говорят, самый справедливый из начальства.
- Был и у него…
- И что он?
- Сказал, что все в порядке.
- В порядке?
- Ага. Говорит, либо плати, либо переходи на трудовую, то есть пролетарскую, линию.
- Так и сказал?
- И не задумался, и не запнулся. А вы как посоветуете?
- О чем спрашивать? На линию - и никаких рассуждений.
- На пролетарскую?
- Можно и на трудовую…
В своем селе я тоже услышал разговор:
- Правда, правда, а где она, эта правда? - допытывался наш богатый сосед Гаврило. - Обложили - и хоть тяни, хоть ноги протяни. До правды - как до бога… И раньше, и теперь…
- А вы, Гаврило, в район бы, в район, - советовал беднячок Мирон, человечек, который всегда людям что-то советовал, и не всегда то, что надо.
- А в районе, там что? Ждут меня или правду скажут? Назови мне такого человека, который за хлебороба заступится.
- Есть такой человек. Одноглазый. Поликарпом зовут.
- И что же он - выше прокурора?
- Никакого сравнения. Прокурор супротив него что теленок против быка, а то и еще меньше.
- По чему судишь?
- По чему? - прищурил глаз Мирон. - К прокурору хоть один человек ходил добровольно? Было чтобы вот так: собрался и к прокурору?
- Разве что какой придурочный.
- То-то же и оно. К прокурору вызывают. И идут к нему, как на покаяние. А к этому Поликарпу добровольно идут. Добровольно! Как только кому приспичит - сразу к Поликарпу. Разберется. Тот во всем разберется. Так что советую… - хитро щурился Мирон.
Гаврило опустил голову, безнадежно взмахивал рукой.
- Да дело такое… Мне, наверное, все равно - что к прокурору, что к этому… как его…
Время шло, проходили дни, недели, месяцы. Все было тихо-спокойно, и вдруг - взрыв.
Появилось на устах у каждого новое, незнакомое и оттого тревожное, а кое для кого и страшное слово - "коллективизация". А там и "сплошная коллективизация".
Наверное, именно так и начинается на море шторм. Сначала - штиль, тишина и покой, ни зашелестит, ни плеснется, дремлет все, сонно щурится, а затем сразу неведомая сила начнет нарушать покой, превращать установившуюся тишину в бурную стихию.
Вот такое началось тогда на селе.
- Да откуда же это наваждение! Жили-жили, как люди, а теперь - в одну отару?
Море штормит-штормит, случается, что и тайфунами и цунами разными играет, поиграет-поиграет да и снова опомнится, успокоится. Село штормило и неделями, и месяцами, и годами. Кипело и бурунило, но уже в самом этом шторме угадывался некий штиль, может быть, настолько долговременный, что на века.
Во всяком случае, в твердую стабильность после штормового процесса коллективизации верили самые передовые люди страны и в их числе, безусловно, Поликарп. Он настолько был убежден в единственно правильном решении аграрного вопроса путем сплошной коллективизации, что отдавал этому делу все свое время и все свои силы.
Очень скоро по всему району, да и в целой области загремела слава Поликарпа, стал он одним из самых передовых и самых умелых организаторов сельского кооперирования. Сначала поручили ему коллективизацию одного села, уполномочили его туда: не прошло двух недель - и первый колхоз в районе появился. В селах упирались люди, отбивали атаки агитаторов на ежедневных собраниях, а в Поликарповом селе уже в первые дни, пошумев конечно, собравшись в компанию, начали спокойно и уверенно формировать новое коллективное хозяйство.
Перебросили Поликарпа в другое село - и там дело пошло на лад.
Зимой я прибыл в родное село на каникулы, а его уже и не узнать. Все на месте - заснеженные поля, деревья в инее, притихшие хаты, завьюженные улицы - все старое, а люди новые. Какие-то не такие, какими были. Возбужденные и растревоженные, нацеленные на что-то новое. У нас люди были в ту зиму активизированы по-разному - большинство на хорошее, меньшинство - на плохое.
Оказывается, и в нашем селе побывал Поликарп.
Моя мама, как только начался разговор о коллективизации, вспомнила районного уполномоченного.
- Вот если бы такой человек был бы хоть один на каждое село, гляди, и пошло бы дело. А то чего же там, разве нельзя вместе жить и работать? А вот умная голова над всеми нужна. Чтобы была голова над головами…
Да и рассказала мне, как в нашем селе коллективизируют.
- Сперва прислали хлопца, молодого такого парнишку, в комсомоле, говорили, старший. Ну он что же, супит брови, корчит из себя бог знает какого умного и знающего, а что же он знает - дитя. Сцепились с Гаврилом, он ему свое, а Гаврило свое, а люди молча слушают, но за Гаврила горой. "В бараний рог скручу!" - кричит коллективизатор на Гаврила, а тот только улыбается. "А почему ты меня крутить будешь, по какому такому праву? Разве я против, что ли? Я только спрашиваю, а ты отвечай, если тебе поручено, а люди уж увидят, как для них лучше: в колхозе или нет?" Ты же знаешь Гаврила, его сам рогатый не переговорит. Да все так ловко и хитренько, как вьюн, извивается, его и лукавый не поймает на слове, не то что мальчишка зеленый.
Ничего не вышло у того хлопца. Ни с чем ночью уехал, убежал со стыда.
Тогда явился этот, которого ты знаешь. Поликарпом назвался. Сначала - не понравился людям. Бабы и молодицы как клуши закудахтали: "Не нашли человека как человека, страшилище какое-то прислали, мало того, что с одним глазом, да еще рябой и хромой. Уж пусть бы лучше тот мальчишка был, если без этих уполномоченных нельзя".
Так все и надеялись - этот и недели не выдержит, получит от ворот поворот да и уедет. А он тебе хоть бы слово кому. По селу шастает. И день, и другой. Ковыляет по улицам, рассматривает. Встретит кого - здоровья желает. Говорит: "Красивое у вас село". Ну что ж, красивое так красивое. "Убогое только, просто на удивление убогое - ни клуба, ни школы приличной, ни магазина, только церковь на виду". Тоже правда, ее не спрячешь, но этим никого не разжалобишь.
Ходил-ходил два дня, а на третий - собрание. И кого же созвал? Самую бедную бедноту. С Мироном первый договорился, с комсомольцами - никого на собрание из богатеньких не пустили. Ну тут и началось! Гаврило чуть не лопнул - что это такое? По какому праву? Богатеи галдят, а у самих глазки бегают, в голосе тревога и хвосты поджали, как щенки с перепугу. Эге, что-то тут не то…
А Поликарп с беднотой разговор ведет. Ну и я между ними. Ждали, что о коллективе речь поведет, а он про совсем другое. Старину вспомнил. Как вот еще революция шла, как разные петлюры да деникины людей распинали. За что, спрашивает, распинали? Ну, тут кто о чем, тот за непослушание, тот про бога, этот про черта, а он только глазом хитро поблескивает. "А не за землю ли?" - говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. "А разве, - говорит, - революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то, чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?" Ну что ему скажешь, всем нам, кто победнее, в революцию дали землю. "А теперь что, - кричит кто-то, - назад ее отдавать?" Все на этого Поликарпа глаза выставили, а он ничего, смеется. "Кому, - спрашивает, - отдавать?" - "Ну кому-то же она поперек горла стоит?" - "Мне, - говорит, - она не нужна. И городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы чем, и засевать. А которые победнее - охотно нанялись бы, не так ли?"
Молчат люди. А он тогда и говорит: "Вот для этого и нужно объединяться в коллектив, чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно хозяйничать. И еще, - говорит, - запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве".