Поликарп откашлялся, поднял голову, впился взором в гладь спокойной, как совесть чистейшего человека, речки и сильным, приятным баритоном затянул:
Ой, піду я до Дунаю,
Стану-гляну, подумаю:
Чи мені втопиться,
Чи з коника впасти-вбиться,
Чи назад воротиться?
Я так и замер, слушая песню. Слышал ее где-то, а когда, и не помню, но она не произвела на меня никакого впечатления. Теперь, вполголоса спетая на берегу тихой речки этим удивительным великаном, она показалась мне чем-то необычным, перевернула мне душу, погнала откуда-то от самого сердца к глазам слезы, мне хотелось слушать ее и слушать, а Поликарп с глубокой грустью повторил припев и, словно застеснявшись, начал оправдываться:
- В детстве услышал эту песню, мама пела, вот она мне и перешла в наследство, всю жизнь размышляю… "Чи назад воротиться…"
Видно, пришлась по душе песня и Оленке.
- Спой еще, - попросила она.
- В другой раз…
- Когда это будет…
- Когда будет настроение, Оленка.
- Ты же говорил, что настроение мы должны сами себе создавать.
- Только не для песни. Песня без настроения все равно что путешествие без цели.
Прислушивался я к каждому слову Поликарпа, присматривался к каждому движению, всматривался в каждую черточку его лица, которое как-то вмиг изменялось, через минуту-другую становилось совсем не похоже на то, каким оно было только что, и неведомая, магнетическая сила влекла меня к нему. Невольно завидовал Оленке - сумела же, пакостная девчонка, выбрать себе отца. Это же чудо, а не человек, это же - кремень, это - сказка…
Давно, очень давно была эта прогулка, утонула она где-то в сказочно-неправдоподобном моем детстве, все забылось из того незначительного, будничного, что было моей повседневностью, а это обычно-необычное не забылось. Прищурю глаза, мыслью перенесусь в те времена, вызову в памяти далекое, зримое - и встает перед взором и девочка с глазами-бусинками, непоседливая, живая, как само живое серебро, и чудо-великан с сучковатой палкой в руках, меднолобый и исклеванный оспой, подобно тому, как время исклевывает самый крепкий металл и камень, слышится мне его густой, чрезвычайно мелодичный голос и песня давняя, уже забытая новыми поколениями людей, - "Ой піду я до Дунаю", - задумчиво-жалобная, грустно-мечтательная, исполненная глубокого человеческого горя и проблеска неясной надежды…
Шел я рядом с Поликарпом, прислушивался к каждому его слову, и казалось мне, что с каждой минутой я становился другим, не тем, каким был. Он расспрашивал о нашей учебе, я, безусловно, помалкивал, а Оленка ротик не закрывала, взахлеб рассказывала о том, что мы изучаем, и как нас обучают, и кто как слушает, кто как успевает.
- Счастливый вы народ, братцы, - с завистью вздыхал Поликарп. - Все науки проходите, все такое жизненное и необходимое вам преподают. Не то что в наше время. Только переступил порог класса - сразу же: "Боже, царя храни…" Не охранил ни бог, ни черт…
- Послушай-ка, Поликарп, а ты царя видел? - вдруг ожила Оленка.
- Видел гидру паршивую, - как-то глухо и неохотно прогудел Поликарп.
- А гидра - это что? - спросила Оленка.
- Гидра - это как Змей Горыныч.
- А-а, - догадалась Оленка, - с тремя головами… А у царя их сколько?
- Чего?
- Ну, голов же, чего еще…
- Одна у него была. Одна, да и та паршивая. Круглая и рыжеволосая, усики еще под носиком… щеточкой. Но не в этом сила, дело в том, что одна голова, да и та пустая…
- Почему пустая? Как это видно?
- Не государственная голова. Курей пасти с такой головой, а он - царь.
- Вот дурак! - засмеялась Оленка. - С дурной головой - и не за свое дело. Ну, а люди… люди куда смотрели?
- Поэтому смотрели-смотрели, молились-молились за него богу да и дали коленкой под мягкое место.
Оленка задергалась, даже ручонками коротенькие полы своей курточки сжала - так смеялась. Я тоже представил себе эту яркую картину, когда Поликарп своим четырехугольным сапожищем поддает под мягкое место царю, и не расхохотался, а просто загрохотал на всю улицу - смеялся так, как никогда в жизни.
Отсмеявшись, Оленка заметила:
- Вот так царь! А расскажи, как ты с ним встречался.
Поликарп хмыкнул себе под нос, видимо, какое-то мгновение раздумывал, с чего начать, улыбнулся и сразу стал как маленький, как школьник из нашего пятого "Б".
- Да его же носило повсюду с императорской инспекцией. Ну, прибыл и в Киев. Трескотни было - из пушек палят, колокола звонят, тилиликают, по улице манифестация движется. "Боже, царя храни" не утихает. Вся знать вырядилась в серебро-злато, кричит да радуется, верноподданствует. По церквям шастал император, в казармы заходил, в дворянское собрание, ну и по училищам, безусловно. А я жил с матерью при гимназии. Она там уборщицей была, каморка ей под ступеньками черного хода отведена. Приходит однажды мама и хвалится: царь соизволят проведать гимназию. Так что, мол, сиди под ступеньками, замри, как таракан, и чтобы духу твоего не было, а главное, чтобы харю твою никто не увидел… А как известно, после оспы лицо мое стало похожим на решето, да еще и выкрашенное медным купоросом…
- Тоже мне, не могли своевременно прививку сделать, - вздохнула Оленка.
Поликарп не отреагировал на это исполненное гуманных побуждений замечание.
- Царь сдержал слово - пришел во двор нашей гимназии, а я не выдержал, не усидел в своем закутке, ну и встретились с царем с глазу на глаз…
- Ты смотри! - торжествовала Оленка. - И ты ему что? Коленкой?
- Не спеши, Олена. Я же тогда был еще несознательный. И - верноподданный. "Боже, царя храни" напевал. Поэтому прошмыгнул мимо людей, никто на меня никакого внимания, все в царя гляделки уставили, оказался я в ряду с гимназистами, а царь, как полководец Скобелев, по фронту прохаживается, в глаза гимназистам смотрит. Ну и на меня глянул. Взглянул, да так, словно его в нос ударило, даже назад отпрянул, передернуло его, и мне показалось, что царь икнул… как икают все смертные. Поднял глаза к небу, не захотел дальше шагать по фронту, свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то за руку. "У-у, мурло, - шипят, - с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся этот Квазимодо?"
- А что такое Квазимодо? - вспыхнула Оленка.
- Герой из романа Виктора Гюго. "Красавец" такой, на него все собаки три дня лаяли, когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…
- Ну, и что дальше?
- А что? Вызвали маму: "Как посмела своего Гайавату пред царские очи выставлять?" Мама, конечно, в плач: "Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила вынесла". Не помогло: "Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят диссонанс в воспитательный процесс. Вон!" Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…
- Ты его снова видел?
- Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его хранил, а я его столкнул, как чучело, с самого трона…
- А как ты его? Ой, как интересно!
- Ну, это образность, - уклонился от детализации Поликарп. - Вот будете изучать в школе этот предмет, тогда будете знать, что такое образность. Не я же один его выкурил из царских покоев, а все, вместе взятые, то есть революционные массы, народ. А мы с вами, каждый отдельно взятый, и есть частица народа, а все вместе - непобедимая сила, та сила, которая, как буря, сбрасывает и царей, и королей, и всякую гидру контрреволюции.
Оленка победно, даже задиристо посмотрела мне в глаза.
- Понял, Деревянная пуговица? Дошло?
За время этой прогулки, которая показалась мне и мгновенной, и одновременно долгой, как самое долгое лето, я понял, слушая Поликарпа, столько, сколько не мог понять за много лет. Ни разу не спросил собеседника, слушал готовое, за меня неустанно трудилась Оленка.
- Поликарп, ты столько знаешь, а говорил, мало учился.
- А я, как Максим Горький, из книг набирался…
- В школу совсем не ходил?
- Почему же. Три класса закончил. А дальше пошел коридорами.
- Говорил же, что мама работала в этой… гимназии.
- Уборщицей. А детей кухарок и уборщиц выше трехлетки не пускали. Рылом не вышли.
- Что-что?
- Ну, не подходили мы им, значит. Классово не подходили.
Оленка понимающе качала головой. И все мне объяснила:
- У Поликарпа отца не было, у него - только мама. Да и то не очень сознательная. Классово.
- Классово, - хмыкнул Поликарп. - Классовый гнет она на собственном хребте ощущала, а вот вообще… Конечно, личность была до невозможного придавленная жизнью…
Не понимал я многого в словах Поликарпа, но все же понял главное - нелегким было детство у этого человека, неласковой была и его родная матушка.
- Значит, ты все по книгам… да? Тебе в этой гимназии их давали? - не дослушав одного, уже другим интересовалась Оленка.
- Друг у меня был… настоящий друг. Сын директора гимназии.
- Того, который маму с работы выгнал?