Мальчик заковылял в маленькую комнату, где они не жили, и только сел на корточки, зажав, как учили, уши, начались выстрелы; хлесткие, одиночные, оглушительные. Потом снова удар и, словно крыша обвалилась пыльная волна.
- Где ты?
Его коснулись грубые, но теплые руки.
- На, пей.
Только тогда Мальчик раскрыл глаза, обеими руками вцепился во фляжку и сунул горлышко сквозь вспухшие, потрескавшиеся, посиневшие губы, так что зубки заскрежетали.
- Не торопись, не торопись, - сдерживал и одновременно успокаивал его молодой, обросший мужчина.
Взахлеб, чуть ли не подавившись, Мальчик почти сходу высосал половину содержимого. Упершись взглядом лишь во фляжку, недолго передохнул, и вновь жадно к ней прилип, и только чуточку не допив, утолившись, он выронил ее из рук и сам, как подкошенный, упал.
- Ой, ой, ой! - все это время сокрушался бородач.
- И кто ж тебя так, дорогой? Кто? … Ясно кто - война! А ну давай, - взял он ребенка на руки, перенес в обжитую комнату, ища место почище; кроме стола ничего не нашел, и будто это стол операционный, он бережно положил его и стал скидывать грязную одежонку, все время озираясь на дверь, наготове держа автомат.
Потом военный нашел в шкафу чистую простыню, укутал в нее Мальчика, а тот уже в забытье, стонет, что-то бормочет.
- Дела, что я с ним буду делать? - заметался по комнате мужчина, выглянул в окно, потом бегал в подъезд.
- Ведь он весь горит! В жару! Его спасать надо! Взяв бережно Мальчика на одну руку и держась стеночки, пошел вверх по лестнице.
- Воды! Воды! - простонал Мальчик, его головка безжизненно болталась на широченном плече.
- Дела, что я делаю? - тут, наверное, впервые бородач внимательно в упор глянул на Мальчика:
- Какое создание, просто золотой, - и, продолжая словно сам с собой или еще с кем-то, уже строго говорил.
- Что я делаю? Ведь он будущее, а я что, не сегодня-завтра труп, в этом доме уже сутки, как в западне. Ну, уложу я еще двоих-троих, ну и что? Им счету нет… А вместе со мной и ребенка могут грохнуть.
Он подошел к разбитому оконному проему, слегка выглянул, потом еще раз, и тогда, чуть отпрянул.
- Эй, вы, идиоты! Слышите меня, недоноски!? У меня еще огромен боезапас, но здесь ребенок, больной!.. Я сдаюсь! Слышите, - он выстрелил в воздух, отчего Мальчик открыл глаза. - До ночи бы я продержался, а там бы - вот вам! Но я сдаюсь, выхожу, со мной ребенок, он очень болен.
Тяжело и часто дыша, читая молитву, бородач медленно стал спускаться. А Мальчик неожиданно ощутил какую-то знакомую перемену во всем, и ему почему-то захотелось посмотреть в глаза бородача. Подняв головку, он впился в него взглядом, а на лице густая, черная с сединкой щетина, кожа сморщена, выжжена, даже в поры и в глазницы въелась пыль, пороховая гарь, и лишь глаза горят, широченные, уже отстранены от мира сего, смотрят вроде в никуда, точь-в-точь как в последний раз у матери, и почему-то поняв, что он с этим дядей тоже скоро навсегда расстанется, он прильнул к нему, уложил шейку на крепкое плечо, и тут ощутил запах его тела, запах смерти и войны. И неведомо почему, он дернул его щетину, чтоб услышал, и тихо, на ухо прошептал: "Скажи папе и маме, - я их здесь жду!" Бородач ничего не ответил, правда, словно понимая, кивнул; у самого выхода глубоко, надсадно вздохнул, вяло ступил на улицу.
- Не стреляйте, пока не стреляйте, - он поставил осторожно Мальчика у стены, сам быстро отошел.
- Брось оружие! Ложись! На землю, тварь! - раздалось со всех сторон.
Он бросил автомат, захохотал дрожа, и вдруг, рванул в другую сторону; многочисленные очереди на лету швырнули его к стене, пригвоздили, трясли, … но этого Мальчик уже не видел, и даже не слышал, у него подкосились ноги…
Урывками, словно сквозь пелену тумана, помнит Мальчик, как его несли на руках, везли на очень жесткой грязной, а потом мягкой тихой машинах. И где-то он спал в тишине. А проснулся от гула, и все трясло, летало, бросало, и его стало тошнить, стало совсем плохо.
- Проснись, проснись, золотой! - какой-то нежный, грудной голос на русском; гладят его по головке, - ну, пора, пора, просыпайся.
Новый мир, тишина. А перед ним очень доброе, красивое, румяное лицо; ласковые васильково-сияющие искренние глаза; и как и кожа на шее, вся она в белом, и все вокруг в белом, лишь ароматные полевые цветы в вазах пестрят, еще более обновляют вид, наполняя маленькую комнату уютом, теплом и любовью.
Любовь! Так и звали эту красивую молодую женщину, и видимо, все ее любили, все офицеры дарили ей цветы, но, как заметил Мальчик, только у одного, у какого-то молоденького, тоже еще румяненького, она брала цветы с удовольствием, и потом, оставшись одна тайком сладостно нюхала.
- Люба, ну Любовь Николаевна, давайте пойдем в кино, - приглашали ее женщины каждый вечер, а мужчины звали в бар, но она, ласково улыбаясь, всем отказывала, теперь по вечерам у нее появилось другое очень приятное занятие, она купила Мальчику велосипед и все свободное время шло освоение техники: во всем гарнизонном госпитале один ребенок, и все внимание на них.
- А что, похож, даже очень похож, - подтрунивали над ней женщины.
- А может где нагуляла? - полушутя говорили офицеры.
А Любовь Николаевна счастлива, радость свою скрыть не может, часто поглаживает золотистые кудряшки Мальчика, шепчет ему или сама себе:
- Вот, не ждала не гадала, а сын появился… усыновлю. Неужели?! - и она со страхом прикрывала рот, оглядывалась и потом частенько поглядывала на часы, к ночи ее настроение портилось, они шли домой.
Дом - это небольшой кабинет старшей сестры-хозяйки, где теперь вместе с Мальчиком днюет и ночует Любовь Николаевна. Перед сном они пьют чай со сладостями, обязательны фрукты, в это время каждый вечер смотрят "Спокойной ночи, малыши". Потом она его купает, укладывает спать в кровать и что-нибудь детское читает, со все тускнеющим голосом, часто смотрит на часы и говорит: "Теперь спи, спи, дорогой! Спокойной ночи!". И почти каждую ночь в коридоре слышатся твердые шаги, и, не стучась, дверь дергают, она открывает, Мальчик уже отворачивается и действительно пытается заснуть, а комната наполняется непонятными, не очень хорошими мужскими запахами, и хоть говорить он пытается тихо, а голос командный, грубый, властный.
- Ну подождите, он еще не заснул, - каждый раз слышится печальный голос Любови Николаевны. Они еще пару раз что-то разливают, шелестит фольга. - Не курите, пожалуйста, не курите, ребенок!
- Тогда давай побыстрей.
После этой команды раздвигается диван, тушится свет, вот тогда Мальчик и засыпает.
Иногда он просыпается среди ночи от шума воды, это Любовь Николаевна долго душ принимает. Потом ложится на свой диван и долго ворочается, сопит, и если начала, как обычно, плакать, то вскоре переберется в кроватку к Мальчику, чего он так хочет, и, думая, что он спит, сквозь всхлипы горячо целует, обнимает, что-то завораживающе говорит.
На утро диван всегда прибран, все блестит, будто и не было ночи, и она будит его, всячески лаская, зовя к завтраку, предрекая праздничный день. Думалось, что так будет всегда, и становилось даже лучше, по ночам никто не приходил, на часы Любовь Николаевна не смотрела, и казалось, еще более расцвела, стала еще счастливее и красивей. Да это вдруг вмиг оборвалось.
Как-то поутру прибежала Любовь Николаевна вся в слезах, бросилась ничком в кровать, рыдает. Следом женщины:
- Успокойся, Люба. Кобель, он есть кобель.
А еще погодя появился пожилой офицер в усах, за ним молодая, высокая, стройная особа, одетая, как в кино.
- Гм, гм! - кашлянул офицер в кулак, еще долго выправлял усы. - Любовь Николаевна, извините, тут дело такое. Приказ есть приказ. Вот новая старшая сестра-хозяйка.
- Это не новая сестра-хозяйка, - вдруг вскочила Любовь Николаевна. - Это новая шлюха, как я.
Молодая особа грубо огрызнулась, чуть не вцепились, их разняли. Все ушли. Появился другой офицер, более молодой, но, как понял Мальчик, тоже из командиров.
- Я десять лет служу, я десять лет мотаюсь по гарнизонам всей страны и мира, - уже более сдержанно говорила Любовь Николаевна, - и неужели я так и не заслужила даже однокомнатной квартиры хоть где-нибудь, хоть на Камчатке!
Офицер тоже что-то говорил, в конце развел руками и ушел. Еще один день Любовь Николаевна не сдавала "позиции", а потом пришел он. Мальчик никогда его не видел, да сразу узнал по шагам в коридоре. Учуяла его издалека и Любовь Николаевна, напряглась, насупилась.
- Люба, Любушка, - елейно начал военный. Это был грузный, крепкий, уже в возрасте человек, с очень густыми бровями на смуглом лице.
- Не надо при ребенке, - отстранилась она от его ласк.
- Давайте выйдем в коридор.
Вначале слышалось только "бу-бу" мужское и тихое женское, а потом голоса стали выше, и уже все слышно.
- Ну что ты ко мне пристала, что ты ревнуешь, что ты мне, жена, что ли?
- В том то и дело, что не жена. Но вы со слезами на глазах обещали обо мне всю жизнь заботиться. "Дозаботились" - десять лет за собой шлюхой возите. А теперь постарела, другие есть; чтоб избавиться - в Чечню, на фронт. И я рада, я рада вас всех не видеть, но Вы мне сколько лет уже квартиру обещаете?
- Это не в моих силах!
- Как не в Ваших? - перебила она, - А у Вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.
- Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.
- А мне уже тридцать, у меня мать…
- Что-то ты прежде о матери не говорила… Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или…