- Вот, вот, - подхватила она. - О том же и я. Теперь мы знаем о войне больше, чем знали о ней, когда она шла. Вот мне стихи вспомнились, ради вас, верно, чтобы ублажить нечистую вашу совесть. - Подняла было стакан с шипучкой, но тут же, забывшись, опустила его на место, начала читать негромко и даже спокойно, а кончила еще тише, угасая, почти шепотом, но с тем большей энергией, незримо клокотавшей внутри ее:
Мой товарищ, в предсмертной агонии
Не зови ты на помощь друзей,
Дай-ка лучше погрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.И не плачь ты от страха, как маленький,
Ты не ранен, ты только убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.
- Кто это написал? - не сразу спросил он, когда она умолкла.
- По-моему, это стало уже фольклором.
- Написано по горячим следам, это чувствуется, тут без обмана.
- Вот она, ваша окопная правда, как пишут в разных умных журналах.
- А что? - подхватил он. - Теперь и они про войну знают больше, чем мы тогда. Честное слово, в окопах было проще. Там не существовало проблемы выбора.
- Разве? Кто же делал выбор между живыми и мертвыми? Только пуля? Покопайтесь в себе…
- Да я же наравне, - засуетился Иван Данилович. - Мы с ним в тот день оба были дежурными, по очереди… Это был бой… У бездны на краю…
- Сейчас вы еще объявите, - она пригрозила ему пальцем, - что война была самым прекрасным, самым святым в вашей жизни. Не прибедняйтесь. Добились полного душевного комфорта. Разбогатели на послевоенных разоблачениях фашизма. И смеете теперь жаловаться, неблагодарная вы душа.
Иван Данилович засмеялся облегчающим душу смехом:
- Беру реванш на реваншизме, согласно вашему Камю. Но я хотел о другом. Тогда мы твердо знали, кто твой враг и где он находится. Теперь-то все усложнилось вместе с цивилизацией… - Перескочил мыслью через невидимый барьер, восклицая: - Маргарита Александровна, да я…
Она остановила его размашистым движением руки:
- Это двадцать пять лет назад я была Александровной, а нынче мне приятнее, когда меня зовут просто Ритой. Зовите меня Ритой и сочувствуйте мне, ведь я едина в двух лицах: и вдова, и осиротевшая мать, я дважды обездолена…
- Как я казню себя: так грубо все сделал…
- Возвращаю вам: за что же вы так по себе-то? Я сама в том виновата, я была эгоистично углублена в себя, только собой и жила и той нарождающейся жизнью… ничего другого не видела. Мне сразу следовало понять, что привело вас ко мне…
- Боже, каким солдафоном я был тогда… - поспешно перебил он, стремясь излиться.
- А я? - тут же подхватывала она. - Ничтожная эгоистка…
- Нет, это не вы, это я…
Ах, недаром они столь самозабвенно продолжают себя истязать, видно, есть в том своя невысказанная сладость, о которой другим, может, и знать не дано.
Маргарита подняла стакан и глядела на Ивана Сухарева с ожиданием.
- Это я не имела права распускаться, - продолжала она, уступчиво улыбаясь. - Но это выше нас. Мы - бабы и оттого не можем подняться выше собственного крика. Так что же, сочувствуете или нет?
- Рита, - ответил он размягчение - Если уж каяться, то до конца. И я скажу все! Да, на другой день я осуждал вас за этот крик. А сейчас я полжизни бы отдал, чтобы не было того вашего крика.
Откинув голову, она расслабленно засмеялась:
- Видите, как нам хорошо теперь. Попиваем кофеек и каемся. Весьма удобная позиция. Это называется бунтующий конформизм, как сказал бы наш с вами любимый Камю.
- Да, да, я давно хотел, можно сказать, решающий вопрос, моя проблема номер один - вот она! - так ли мы живем?
- Разумеется, не так, - бесшабашно ответила она, продолжая смеяться податливым смехом. - Вот покаемся еще немножко, очистимся - и снова будем продолжать жить не так.
Он не поддержал ее смеха, да и она смеялась не очень убедительно, а под конец своих слов и вовсе сделалась серьезной. Маргарите Александровне в этот момент казалось, что на нее снизошла минута просветления и высшего понимания и что с этой минуты она станет чище, светлее и отныне минута эта навсегда останется с нею. И Сухарев чувствовал нечто похожее, во всяком случае, очень близкое к чувствам Риты. Прямо скажем, оба благополучно преодолели первую стадию - бичевания и уже приготавливались вступить в следующую стадию - гармонического улучшения.
- Неужто в нас на самом деле не осталось ничего святого? - кротко воскликнула Маргарита Александровна, и руки ее взметнулись, как два горестных крыла.
Сухарев отвечал печально и тихо:
- С нами наше прошлое. Разве оно не свято для нас. Я жил с сознанием вины. А нынче день моего освобождения. А Володя? Разве он не святое для нас? Он ничего не успел. Не открыл закона, не написал великого стихотворения.
- Он успел только умереть, - завершила она, тревожно озираясь по сторонам. - Где же закон? Где его закон?
- И потому не осквернил свое будущее, - глухо отозвался Сухарев, но ведь и это было правдой, пусть даже ее частицей.
Вот и добрались они до решающих выводов, слишком обязывающим сделался разговор. Только Сухарев все более умиротворялся, Маргарита же Александровна взвинчивалась, не замечая того.
- Он умер человеком, - настойчиво повторила она. - Они все были людьми.
49
- А ты кого хочешь, мальчика или девочку?
- Я хочу девочку, такую, как ты. И чтобы она так же крепко целовала меня.
- Нет, я серьезно: ты кого хочешь?
- Честно? Я спать хочу. Давай поспим еще хоть сто минут, потом снова проснемся. И снова вместе.
- Бедненький, я никак не даю тебе выспаться… Ты сам меня заговорил, сказал, что будешь открывать закон. Я и развесила уши. Хорошо бы не расставаться. Знаешь, о чем я мечтаю?
- Не имею ни малейшего…
- Мечтаю, чтобы нам завернуться друг в друга.
- Внимание, ты открыла закон заворачивания, я выведу формулу. Сколько там времени?
- Не скажу. Еще темно. Так где же твои законы? Покажи мне их.
- Кому они нужны? Я открою свой закон по дороге в родной блиндаж. Это будет обратный закон. Накрой меня шинелью, холодновато.
- Не накрою, я ищу твой закон. Ага, вот он! Попался! Если бы знал, как я всегда тебя жду. Верно, оттого и такая жадная с тобой, чтобы ты был только моим, всегда моим, вот тут моим и тут моим. Хочу завернуться в тебя, хочешь?
- Слушай, ну давай покемарим немножко, ну хоть десять минуток, дай мне кусочек шинели.
- А вот и не дам, ни даже ни одной минуточки. Как ты можешь спать, когда кончается наш подарок?
- У нас еще вагон времени…
- Ну разумеется. Время всегда есть, пока оно не кончилось. Просто я тебя перебила. Ждала и видела.
- Что ты там видела?
- Вот что я видела. Вот как я ждала. Поверни голову.
- Я сплю.
- Ах так! Нахал! Ну тогда берегись. А еще вот так! Хорошо я тебя жду? Ну хорошо?
- Терпимо.
- А если вот так? Ну что?
- Можно повторить.
- Ха-ха, очнулся. Прижмись ко мне. Крепче.
- Бесстыжая…
- Так, значит, я бесстыжая, для тебя бесстыжая?
- Конечно: разбудила. А ну скидавай свое кимоно. Иди сюда.
- Что это? Где я? Что со мною?
- Ты со мною. Разве ты не мечтала?
- А ты?
- И я с тобой. Мы оба вместе, теперь уж навсегда вместе.
- Молчи, молчи. Я сама скажу…
- Слушай, на каком мы свете? Где мой кисет? Сейчас сверну. Ты говорила: еще темно. А может быть: уже темно?
- Не придирайся к словам. Сама скажу, когда тебе будет пора. Не думай об этом.
- Дай часы, я посвечу.
- Пожалуйста, мне не жалко. Только Тамару не разбуди. Сколько же там?
- Без двенадцати минут. У нас в резерве целые сутки, жить можно.
- А число твои часы не показывают? Посмотри внимательнее.
- О чем ты говоришь?
- Не сердись, дорогой, я не хотела беспокоить тебя. Нам было так хорошо. Наши первые сорок восемь часов.
- О чем ты? Не понимаю тебя.
- Нам осталось двенадцать минут или уже десять, сколько там на твоих.
- Ты уверена? Неужели я?..
- Вот именно. Ты спал ровно двадцать четыре часа, я не хотела тебя будить.
- А что ты мне сказала, когда я проснулся?
- Я сказала тебе правду: ты спал всего ничего. Но фигурально.
- И я поверил! Послушай, но ведь потом я еще спал.
- Разумеется, на этот раз всего шестьсот минут, как любишь ты говорить.
- Интересное кино, выходит, из сорока восьми наших часов я проспал тридцать четыре. А потом еще три часика.
- Ты, кажется, расстроен?
- Идиот, какой я идиот!
- Милый, не расстраивайся, ведь главное, что ты отдохнул и побыл без войны.
- Все равно она снилась, от нее никуда не денешься. Никогда не прощу себе, я же у тебя украл эти часы тоже.
- Нисколько. Я ведь была рядом. Смотрела на тебя и ждала.
- А теперь я опаздываю. Меня же под трибунал…
- Вот и прекрасно. Я судьям скажу: за любовь под трибунал не отправляют.
- Так они тебя и послушают. Я бегу.
- Ты же сам говорил: дорога не считается. Давай договоримся, что будем всегда помнить эти сорок восемь часов.
- На мою долю не достанется и четверти воспоминаний. Какой же я кретин!
- Подожди, не беги, я с тобой. Как ты легко взбежал по ступенькам, я провожу тебя до опушки.
- Ты простудишься.
- Я всегда с тобой.