Получается на поверку, Вечный огонь не так уж вечен, однако мы сразу уверовали в уготовленную ему вечность и лишь затем обратились к запоздалым воспоминаниям.
Вступительные аккорды памяти перебиваются удручающим запахом бензиновой гари. То ослабляясь, то нарастая, но никогда не затихая до штилевой тишины, накатывается, как морской прибой, шум города. И в геометрическом центре этого шума горит огонь, сдавливаемый железным кольцом, нескончаемо кружащимся вокруг Триумфальной арки. То площадь Этуаль, пролегшая на грохочущем перекрестке тысячелетий. Чтобы добраться до Вечного огня, надо спуститься в утробную гулкость подземного перехода, но и туда достанет беснующийся городской прибой, словно ты плывешь под ним, в отстойнике его запахов.
История трудится здесь по принципу контраста: смотри на Вечный огонь и коленопреклоненно сосредотачивайся среди столь же вечного кипения жизни. Впрочем, тогда Этуаль была еще сравнительно тихой, а под кареты даже можно было соломки подстелить. И подземного перехода, равно как и надобности в нем, не было. Безвестный гроб привезли из Вердена в Париж, торжественно погрузили в могилу под сводами арки, это было, дай бог памяти, в ноябре 1918 года. И вспыхнул первый Вечный огонь, но был ли он первым? Огонь памяти - так он и зовется по-французски, если буквально… Говорили при зажжении всяческие речи, как только французы умеют говорить: слава, слава! Слава неизвестно кому - всем! всем! Слава всем, возлюбившим смерть и вознагражденным ею. Это самая высокая почесть, которую когда-либо Франция отдавала одному из своих сыновей, но и эта почесть ничто в сравнении с его смертью. Но отныне мир будет всеобщим и вечным, как этот огонь. Мы не забудем их! А после Европа опять дымилась и металась в огне войны, засеивая свои поля неизвестными солдатами для новых Вечных огней. И зажигались огни, зажигались по всей Европе, от Волгограда до Праги, и наполнялись новым значением: ведь и война, зажегшая их, была иной. У нас первый Вечный огонь зажегся в пятьдесят девятом году в Киеве. Московский огонь и того моложе. Еще тогда Маринка спросила: "Какой же он вечный, если его лишь вчера зажгли?" - ей было тогда одиннадцать. И он ответил дочери: "Этот огонь вечен с точки зрения будущего". - "Даже если мы взорвемся?" - спросила Маринка. А потом из Воронежа пришло письмо, там Вечный огонь был временно потушен на ремонт.
Но Вечные огни горят!
"Славутич" уж не показывал Вечного огня, на фасаде долгоколонного строения красовались цифры - 25. Дикторского текста по-прежнему не было, сплошной подтекст с музыкой, и мысли Сухарева сместились, покорно следуя за изображением. Двадцать пять лет, боже ты мой, неужто двадцать пять? Четверть века, как погибли Володька, и Юрка Габрусик, и Витька Хлопотин. Это же надо, они прожили на свете меньше, чем минуло с тех пор, они остались на тех полях и словно стали моими сыновьями, а я теперь их отец, отец моих фронтовых друзей, не успевших стать отцами. Сколько же их у меня, этих нестареющих сыновей! И как только мы сумели прожить без них, это же просто непостижимо, это как сон, сон… ведь наша жизнь уже на перевале, а тогда, по сути, еще не начиналась, еще творилось предисловие к основному тексту. Мысли были привычными и необременительными: немножко пафоса и здоровой самокритики, немножко планируемой заранее печали и столько же здоровой радости, что это случилось не с ним, а с его друзьями, о которых он может теперь облегченно и тренированно скорбеть. Не первый раз они являлись к нему, эти мысли, и, думая таким образом под телемузыку, Сухарев исполнял свой гражданский долг, хотя ничего в этих мыслях не выходило за рамки запрограммированного подтекста, что он и сознавал безотчетно в глубине души.
На этот раз рука протянулась к телефону почти без усилий. Но частые гудки снова преградили путь голосу, готовому зазвучать. Сухарев с досадой положил трубку и обратился было к целительному экрану, облегчающему не только головную боль, но и саму мысль, как телефон зазвонил сам. Это было столь неожиданно, что Иван Данилович вздрогнул. "Как он узнал мой номер? - настороженно подумал он. - Но он знает все".
Звонок повторился, призывая властно. Сухарев взял трубку и услышал незнакомый голос:
- Добрый день, Иван Данилович, полковник Куницын приветствует. С благополучным возвращением. Как устроились?
Благодарность Ивана Даниловича была более чем искренней: он объявил, что не отходит от окна и все Кремлем любуется. А погода-то, погода какая…
Наконец Куницын перешел к сути:
- Извините, что беспокою вас по служебной надобности в субботу, но поймите мое нетерпение. Как дела нашего Пашкова?
- Пашкова? - мимолетно удивился Сухарев. - Я как-то больше напирал на Поля Дешана…
- Ну конечно, Поль Дешан, - подтвердил невидимый собеседник Сухарева, - Именно о Дешане я и говорю, вам удалось что-нибудь?.. Это же наш Игорь Пашков с Басманной…
- Я его нашел, - объявил Сухарев с расстановкой.
На том конце провода послышался сдавленный возглас:
- Не может быть. Он же без вести пропал. Причем отнюдь не фигурально. Мы знали о гибели, о провале, но как все это было?
- Объявилась весть, объявилась, - не без удовольствия продолжал Сухарев, однако вовремя спохватился и тут же переместился к тону, близкому к собеседнику. - Но вряд ли весть радостная. Поль Дешан погиб в Берлине.
До Сухарева донесся нетерпеливый сглатываемый выдох:
- В Берлине? Когда же?
- Содержался в Плётцензее. Казнен 30 марта 1945 года.
Голос становился все более нетерпеливым:
- Где его арестовали?
- Прямых указаний на это в протоколах допросов нет, но все же думаю…
- Где же?
- Полагаю, что в Брюсселе, больше негде.
- Он! Это он! Все сходится. Нашелся-таки Игорь, не сгинул. У вас имеются документы, Иван Данилович?
- Документов изрядно. Все было запротоколировано. Имеется даже паспорт, все, естественно, в фотокопиях. Одну минуту, у меня карточка приготовлена. Поль Дешан, восемнадцатого года рождения, уроженец Намюра, обвинен в подрыве безопасности народа и государства и разглашении особо важных секретов путем шпионажа. Арестован в октябре 1943 года…
- В октябре? - перебил полковник Куницын, до того издававший одобрительные междометия. - А какого октября?
- Первый допрос датирован 8 октября. Думаю, близко к этому. Содержался в Брюсселе, затем препровожден в Берлин и до дня казни находился в уголовной тюрьме Плётцензее. Держали его долго, надеялись докопаться, на кого он работал, но Дешан не признался, в протоколах допросов нет никаких указаний, с кем он был связан, так, случайные свидетели.
Тут последовал вопрос, от которого у Сухарева жилка на левой щеке дрогнула:
- А бутылка?
- Откуда вы знаете про бутылку? - быстро спросил Сухарев.
- Я не только про это знаю, - хохотнул Куницын. - Так как же, была у него бутылка?
- Была, - отвечал Сухарев. - А что?
- Нашли ли ее?
- Похоже, что нет, потому что искали всюду. Судя по всему, он был мужественным человеком, я о нем много думал.
- Ах, Игорек, Игорек, - заохал Куницын. - Я вам доложу, это был герой! Встретимся с вами, расскажу про бутылку. А то мы с вами все по телефону, да по телефону. Спасибо вам огромное, Иван Данилович. Осложнений не было?
- Более чем гладко. Мюнхенский архив, том, папка, страницы. Сделал по-умному, - Сухарев улыбнулся про себя былому солдатскому жаргонизму, иногда они своевольно выскакивали из него. - Я заказал копии, они при мне.
- А ведь мы туда обращались, в этот архив.
- Искать они не хотят. Там один философ сидит: на сто лет, говорит, закрыл бы эти дела, преждевременно, видите ли. Но когда личный поиск, это совсем другое дело. Я ведь поднаторел в архивах рыться.
- Прекрасно, Иван Данилович. Каковы ваши планы на сегодня?
- В Москве ведь знаете как? Один вернисаж или театр - это весь день. А я еще хотел в библиотеке поработать, - Сухарев явно отнекивался от приглашающего намека.
- В таком случае не смею беспокоить, - согласился Куницын. - Нынче же обрадую вдову.
- Что за радость? - непроизвольно поразился Сухарев.
- Ах, Иван Данилович, все в мире относительно, как учит нас Альберт Эйнштейн. Сколько мы его искали, вы не представляете, по всем архивам, концлагерям, процессам над военными преступниками. И никаких следов. Я и к вам решил обратиться, не имея надежды, поэтому и действовал через Харитонова. Кстати, он москвич, Игорь Пашков, после Испании осел в Бельгии, там и дождался немцев. Друг детства, соратник, вы представляете, как я искал его, сколько раз отчаивался… Мы верили, что он не сгинет, не пропадет в неизвестных солдатах. Он и тогда много сделал, но в сорок третьем году связи прервались из-за провала явки, я сам в том виноват, а еще больше война виновата. И сгинул, ни слуха ни духа. Разве не радость найти после такого перерыва. И для вдовы радость, плюс, разумеется, пенсия, все мы на земле живем… - голос полковника Куницына был по-утреннему свеж, в нем больше не ведалось сомнений. - А копии я у вас возьму, вы не возражаете? Мне тоже бумага нужна для оформления. Попробуем представить его к награде. Когда, вы говорите, его казнили?
- Тридцатого марта сорок пятого.
- Сорок дней всего не дожил… Мы победу отмечали, а надо бы сороковины справлять. Так, значит, до понедельника…