* * *
Комиссия отбыла неожиданно, в ту же ночь. Прикатил паровоз, подцепил вагон, свистнул - и как не было. Пустые рельсы.
Люди взбодрились. Пошли усиленные слухи, что вот-вот получат новые самолеты, пополнение и будут нести пограничную охрану рубежей.
Но тут же отряд стали растаскивать по частям. Сначала было приказано из округа передать отрядных лошадей, овес и сено пограничной охране. Поворчали, но передали. Вскоре утащили на Минск эшелон ремонтной летучки. Плотники, слесари, жестянщики последовали с ним. Аэродромное поле без привычного эшелона казалось сиротливым, заброшенным. Только ветер вихрил по нему первую поземку и стучался в застывшие мерзлыми коробами авиапалатки ледяной крупой.
Потом пришла из Москвы телеграмма: военлетам Афанасию Панину и Балабану ехать в Петроград на авиационные теоретические курсы для переподготовки. Ну, это еще куда ни шло. Но тут же прилетела весть, ошеломившая всех: Свентицкому предписывалось сдать имущество отряда на комиссара Глазунова и направиться в Особую истребительную эскадрилью в Харьков для дальнейшего прохождения службы.
Леон повертел листок в руках, усмехнулся:
- Что это за эскадрилья такая? Не слыхал… Новое что-то городят! А как туда добираться? На дорогах черт-то что творится! Пляс со свистом! Не поеду!
- Поедешь! - твердо сказал Глазунов. - Приказ есть приказ!
К ноябрьским праздникам отбыли по демобилизации красноармейцы аэродромной охраны. Остались три ломаных аэроплана в палатках, пустые бочки, металлический ящик с казной, Красное знамя, врученное Реввоенсоветом одиннадцатой армии отряду еще в девятнадцатом году, круглая печать, шестеро мотористов и Нил Семеныч. Аэропланы - хотя кому они такие нужны! - охраняли по очереди.
Ходить из городка на аэродром было далеко, починили крышу на старом сарае на краю поля, поставили чугунную печь, заготовили дров, сколотили нары.
Нил Семеныч подбодрял:
- Чего носы повесили, машинисты-мотористы? Кто говорит, что нас позабыли? Просто временная заминка! Вот доживем до весны, все пойдет толком! Взбодримся!
Сам же видел - верят ему плохо, тем более что довольствие из округа они тоже перестали почему-то получать. Выручали соседи из пограничной охраны - давали взаимообразно муку, соль, горох.
Глазунов не выдержал, решил ехать прямо в Москву. Добирался две недели. Как - лучше не вспоминать. Вылетел на вокзале из вагона, битком набитого, как пробка из бутылки, толпа мешочников разбегалась по площади от милицейских свистков.
Рассветная Москва встретила вьюгой и пустынностью. Худая шинель, обожженная по полам у кострищ, грела плохо, башлык, которым он обмотался по-бабьи, тоже сквозил. В дорогу сдуру надел не ватник, а кожанку. От нее толку было чуть - промерзла и стала под шинелью, как жестяная, колом. Голодный, непроспавшийся, черный от паровозной копоти, Глазунов закинул вещмешок на плечо и побрел в поисках своего военно-воздушного командования.
Когда показывал в управлении дежурному на входе документы и хрипло объяснял, кто он и откуда, по мраморной лестнице сбежал худенький комбриг в бекеше нараспашку и кубанке, заорал на дежурного, поставив кошачьи усы торчком:
- Чернила замерзли! Резолюцию поставить нечем! Когда же затопят?
Запрыгал прытко наверх, но Глазунов уже узнал его, крикнул:
- Коняев?! Ты чего тут делаешь?
Это был командир кавалерийского полка, с которым вместе воевали под Астраханью. Коняев ошалело уставился, искренне рассмеялся:
- Тю на тебя! Семеныч, что ли? А ну-ка, старый хрыч, сыпь за мной!
В кабинете присел у голландской печки, дул в топку, кашлял от дыма и объяснял:
- Не разоблачайся! Видишь, топим в целях экономии и из-за отсутствия присутствия дровец - торфом! Сидай на диван, диван у меня важный, на нем вчерась сам начвоздуха республики товарищ Баранов сидел и крыл меня беспощадными словами!
- А ты как тут оказался, Никита? - спросил Глазунов, опускаясь на плюшевый богатый диван с подушками и махровыми кистями.
- А я ему не то помзамнач, не то начзампом… - захохотал Коняев. - Еще ни черта не разберу! У нас тут все время то реорганизация, то реконструкция! Короче - труху старорежимного духоустройства вышибаем, честных человеков берем, чистим эту контору, как поганую конюшню от навозу, а он - все тут!
И, уже посерьезнев, вздохнул:
- Приказано мне менять пику-шашку на авиационный пулемет, пересаживаться с седла в кабинку аэроплана - словом, скоро начнем формировать новые эскадрильи, Семеныч! Сказано - небо по мере возможности закрыть от постороннего любопытства! А ты-то с чем? Откуда?
Глазунов, кашляя, торопливо объяснял и уже успел почти все изложить, когда Коняев пригляделся, сказал:
- Про комиссию понял! Но ты же на ходу дрыхнешь! Не спал, что ли?
Глазунов сказал, что на последнем перегоне перед Москвой мешочников наперло в вагон столько, не то что сидеть, стоять пришлось в проходе как цапля - на одной ноге.
- Ты спи! Чего надо - я сам узнаю! - оборвал его Коняев, присел, стянул с закоченевших ног Глазунова сапоги, фыркнул на благодарное бормотание, распоясал, подсунул под голову диванную подушку и сверху укрыл своей роскошной, теплой, как мамина ладошка, кавказской буркой. Нил Семеныч как в яму рухнул.
Когда проснулся, за замороженным окном кабинета была чернота, на столе горела настольная лампа под зеленым колпаком, в печи радостно потрескивали дрова, целая гора их была навалена перед топкой. В кабинете было тихо и тепло. Коняев сидел за столом в суконной гимнастерке, тонкошеий и маленький, читал вдумчиво, шевеля губами, толстую книжку с закладками. Когда чего-то не понимал, повторял шепотом, склоняя острое лицо к строчкам, тряс чубчиком, словно задиристый воробей, разогнав всю стаю, победоносно клюет по зернышку.
- Отдышался? - рассеянно осведомился он. - Ну и добре… Садись, вечерять будем!
Он снял салфетку с углового столика, там были хлеб, селедка, картошка в фарфоровой посудине. Чайник с кипятком Коняев окутал, чтобы не застыл, меховой безрукавкой.
- Ты мне про наши дела скажи… Узнал что? - возразил Глазунов. - Как с отрядом?
- Дела, Семеныч, с отрядом хреновые… Если честно, нету больше твоего отряда! Ликвидирован, согласно докладной Томилина и заключения комиссии! До вас еще приказ, видно, не дошел…
- Так… Вот оно как… А кто такой Томилин? Могу ли я его увидеть? - чуть не задохнувшись от возмущения, хрипло спросил Глазунов.
- Он крупный авиационный специалист, каких у нас осталось - на одной руке пальцев хватит перечесть! И не раз делом доказывал преданность и верность Советской власти! - негромко сказал Коняев. - Я его не знаю, но так мне о нем говорили люди, которым я просто обязан доверять. А видеть ты его не можешь - он ушел на творческую работу. Между прочим, по нашему настоянию. Нехай соображает про новые самолеты! Давай по делу! Ведь все верно!
- Что верно? - Глазунов даже ус закусил от обиды. - Думал, хоть этот поймет, а он на тебе!
- Утихомирься и слухай… - мягко сказал Коняев, - Аэропланы у вас вроде сапог у старого цыгана: подметок нету, верхов тоже - один скрип! Вылетанные до невозможности… Допустим, наскребем вам чего-ничего из летающего, а кому летать? Афоньке Панину и Балабану? Так им надо новую тропку торить, обучаться и выше себя вырастать. Насчет Леона Свентицкого тоже верно. Какой из него командир? Он гусаром небес был, гусаром и остался… Ты помолчи! Загнали вас сгоряча к самой границе, а спрашивается - на кой ляд? Если любая банда за пять минут может из-за рубежа на рысях до вас доскакать и беспощадно вырубить и пожечь! Перебазировать? А что? Пустые бочки? Просто так вам содержание платить и кормить за прошлые боевые заслуги? Себе дороже! Ты знаешь, сколько таких отрядиков по России рассыпано? Как маку! Попробуй подсчитай! А толку от них чуть! Сейчас же время иное, эпоха требует собирать в крупные авиационные эскадрильи все пригодное для боя и дальнейшей жизни. По сусекам наскребать, из пилотов - только лучших и революции верных и несгибаемых! Чтоб не сел он на новый, купленный на наши кровные гроши самолет и не маханул тут же за кордон, к родной тете Моте - компот с финиками кушать!
Коняев говорил, слишком много, сам это чувствовал, махнул рукой и вздохнул невесело:
- Слышь, не злись… Я сам знаю, что это такое - со своими братишками-дружками навеки прощаться!
- Нет, - убито сказал Глазунов, - я… докажу! Нас обрушить не позволю… Ну хотя бы какой новой части имя оставили! Чтоб знали - был такой особый авиационный отряд имени итальянского большевика Томазо Кампанеллы…
Коняев подумал, спросил осторожно:
- А откуда такое имя-то взялось?
- Да это мы еще в восемнадцатом году книжку про него вслух прочитали, отряд проголосовал на митинге - понравилась очень…
- Да не большевик он был, а этот… вроде утопленника… Ага! Утопист! - задумчиво заметил Коняев. - Конечно, тоже про коммунию мечтал. Но нам-то не мечтать, Семеныч, нам ее построить всерьез надо…
- Образовался ты, я вижу… - обиделся Нил Семеныч.
- Образовываюсь… помаленьку, - вздохнул тот и кивнул на стопки книг на столе. - Не знаю, как ты, а я марксист не по образованности, а по своему батраческому происхождению и нутряной ненависти к классовому врагу! А вот теперь сижу, вчитываюсь и понимаю, Семеныч: марксизм - это тебе не шашкой махать, это коренная наука. На ней все стоит, и еще долгие тыщи лет стоять будет…
- Ты мне зубы не заговаривай! - встал Глазунов. - Говори, к кому идти добиваться?
- А кто тебя послухает? - помолчав, вздохнул Коняев. - Не хотел сразу расстраивать, да что тянуть - там в папочке и фамилия есть, кого медики из твоего отряда по хворям и возрасту списали. Твоя там фамилия, Семеныч…