Потом в его ночных мечтаниях стали появляться, сменяясь, другие женщины: бойкая, пышноволосая, в грязноватом, заношенном халате продавщица из военторговского вагончика, у которой он покупал печенье, и немолодая, на взгляд Воронкова, но очень начитанная тридцатилетняя библиотекарша полкового клуба, беседовавшая иногда с Андреем на литературные темы. Одно время он издали был влюблен в юную дочь командира полка - рослую школьницу с толстыми косами, - которую он и видел всего два-три раза на концертах самодеятельности. И с каждой из этих женщин Андрей, как и сотни других юношей, встречавших их в военном городке, пережил в воображении фантастический роман, завершавшийся тайным свиданием. В результате хитроумных усилий свидание происходило где-нибудь в рощице за полигоном в сумерках или в городе, в парке: услужливая мечта преодолевала все препятствия. Но затем она как бы отступала беспомощно, целомудренная по незнанию. Новые, бывалые товарищи Андрея рассказывали о женщинах с нарочитой грубостью и цинизмом, и он вместе со всеми хохотал над хвастливыми историями, в которых, вероятно, и вовсе не было правды, делая вид, что мог бы рассказать и кое-что похлестче. Ночью, снедаемый любопытством и странной, сладкой, голодной тоской, Андрей ворочался на своем плоском матраце, вспоминая в подробностях эти невероятные истории. И медленно и сильно стучало его сердце в как будто опустевшей грудной клетке. Сегодня его мечтаниями завладел новый образ - девушки-официантки из кафе "Чайка", которую он и его товарищи так рыцарственно защитили. И хотя Андрею запомнилось в ней немногое - он попросту не сумел рассмотреть как следует свою новую даму, - он уже порывался отдать ей свою любовь. Казалось, она должна была быть очень хороша, эта девушка из "Чайки", с растрепавшейся гривкой волос, с маленькой твердой рукой, хороша потому, что необыкновенным представлялось самое приключение с нею: схватка с обидчиком, бегство по ночным улицам, погоня, чудесное избавление от опасности. А главным образом потому, что Андрею так сильно хотелось любви! Но вот незаметно уснул и он. Чистое небо в раскрытых настежь окнах слегка позеленело, и прохладный ветерок, залетевший в казарму, тронул молодые лица - побледневшие, отрешенные, как бывает во сне. Воронков, открытый до пояса, поежился и сунул под щеку руки, сложенные ладонь к ладони; Булавин натянул одеяло на стриженую макушку, точно желая продлить для себя эту слишком короткую ночь.
Шла вторая половила двадцатого века - века освобождения народов от нищеты, от несправедливости, от невежества, от капитализма, - века великих пролетарских революций и расщепления атомного ядра, первых путешествий в космос и победного шествия коммунизма! Во этот огромный шум времени порой неясно улавливался человеческим ухом, чутким к лепету младенца, шороху колосящейся пшеницы, шепоту признания, гудению турбины, голосам скрипок в симфониях Шостаковича или просто к голосам соседей, ко всем милым, привычным, прекрасным, назойливым звукам жизни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Дивизия готовилась к инспекторской проверке, и в ее частях и подразделениях: в ротах, батареях и командах, в штабах, школах и мастерских - во всем сложно устроенном военном коллективе из нескольких тысяч солдат и офицеров мало оставалось людей, лично не заинтересованных так или иначе в результатах этого годового экзамена. У одних командиров проверка и тактические учения, которые должны были за нею последовать, вызывали обостренное чувство ответственности; у других возбуждали дух соревнования; для многих в ней испытывалась прочность их служебного положения, находившаяся в известной зависимости от того, что проверка покажет. Солдаты связывали с нею свои расчеты: упование на краткосрочный отпуск в случае особо успешного личного результата, или хотя бы на внеочередное увольнение в город, или, наконец, просто на отдых после долгого, трудного напряжения. А пока что это напряжение изо дня в день возрастало, распространяясь сверху донизу. Старшие командиры "нажимали" на своих помощников, те в свою очередь "подстегивали" младших. О проверке говорилось на всех прошедших в дивизии совещаниях и собраниях - партийных и комсомольских; дивизионная газета в каждом номере писала о важности приближающегося события и о том, как идет подготовка к нему; политработники из штадива безотлучно почти находились в частях. И жены офицеров, встречаясь, все разговоры начинали теперь с того, что "вот пройдет проверка, и мы…", или: "Мой майор совсем покой потерял…" На полковом плацу с утра и до ночи небольшие группки солдат неутомимо маршировали в разных направлениях, перестраиваясь то в шеренги, то в колонны, смыкаясь и размыкаясь, то устремляясь навстречу друг другу, то расходясь, "отрабатывая" строевые приемы. Каждая из группок занималась самостоятельно. И это напоминало огромную машину, разобранную на отдельные детали и "узлы", которые продолжали еще работать, повторяя "вхолостую" одни и те же, все одни и те же движения. Тут же два солдата, скинув гимнастерки и оставшись в майках, заново красили в небесно-голубой цвет трибуну для начальства, что будет производить смотр. В перерывах между работой, закуривая, они подшучивали над товарищами, топавшими внизу, перед ними. - Макар Макарыч, выше ногу! - окликали маляры приятеля. И заливались хохотом, наслаждаясь своим особым положением. А за плацем, в тире - длинном коридоре с насыпанными земляными стенками, - сержанты до темноты тренировали в стрельбе отстающих. Впереди, в двухстах метрах от огневого рубежа, скользили фанерные мишени - серовато-зеленые, почти сливавшиеся с фоном человеческие силуэты. И стрелки, залегшие на рубеже, били короткими очередями по этим плоским бегущим призракам. - Не спеши… Ниже бери! Обдумывай каждое свое движение. Обдумывай, русским языком тебе говорю!.. Огонь! - усталыми, терпеливыми, злыми голосами повторяли командиры отделений. Тем временем в помещениях еще заканчивалась кое-где побелка, еще красили стены, мыли высокие окна. И старшины наводили ту особенную казарменную красоту, главным законом которой является строгое единообразие. На изножия коек были натянуты чистые белые чехольчики, и вновь были покрашены одинаковой травянисто-зеленой краской все бачки с водой, все табуретки, все ящички для кружек; ротные каллиграфы переписали и вставили в рамки под стекло "Обязанности дежурного по роте", "Обязанности дневального"; свежим лаком заблестели солдатские тумбочки. И кто-нибудь из свободных от наряда десантников, сидя у окна, наклонив свою остриженную голову, старательно подрубал толстенной иглой кумачовые салфетки, которыми надлежало эти тумбочки застелить. В Ленинских комнатах валялись еще обрывки разноцветной бумаги, пахло стружками, олифой, краской. Умельцы разрисовывали дубовыми листьями и гвардейскими черно-оранжевыми лентами витрины с фотографиями отличников учебы или с текстом военной присяги, клеили фотомонтажи, вырезывали, выпиливали. И здесь возникал тот особый, солдатский, артельный "уют", то доброе, товарищеское тепло, что сопутствует всякому общему труду - труду созидания, устройства, украшения своего коллективного дома. Десантник-первогодок, заглянувший сюда, невольно вспоминал, как в школе, которую он совсем недавно покинул, готовились к самодеятельному спектаклю или к выпуску стенгазеты.