...Ночью Щуко ушел в Брянск к Николаю Павловичу. Старик приказал твердо: Николая Павловича в лес не брать ни под каким предлогом. Пусть найдет врача, который мог бы пойти в лес, не вызвав подозрений, и помочь Оле. И по возможности Леонтьеву, хотя рыжему партизану не мог помочь, видимо, даже сам бог.
Щуко вернулся через день утром и привел с собой старушку в старомодном черном платье, в мужских ботинках, с седыми растрепанными буклями. И шепнул довольный:
- И профессора не треба.
Петро чуть за голову не схватился, взглянул на Щуко презрительно, хотел спросить: "Где такую музейную развалину выкопал? И как она доковыляла до нас и не рассыпалась, да еще ночью?"
Старушка водрузила на нос пенсне, величественно поглядела на Петра и сказала бесцеремонно:
- По вашим регалиям и генеральской бороде догадываюсь, кто вы. Николай Павлович аттестовал вас весьма лестно, хотя он скуп на похвалы. Ну-с, где ваши больные?
- Отдохнули бы с дороги, - предложил было Петро, но пожалел. Старуха смерила его сердитым взглядом и властно произнесла:
- Молодой человек!
Петро оторопел, давненько с ним таким тоном не разговаривали. Да, тут, пожалуй, действительно "профессора не треба". Старушка диктовала условия: на осмотр ни одного мужика не возьмет. Если же кроме мужиков никого нет, справится одна. Петро боялся перечить, старался во всем угодить. К ней прикомандировали Нину.
В шалаше Леонтьева старушка пробыла недолго. Первым оттуда вывалился Василь - рана на руке была пустяковой, ее только перевязали.
Потом старушка с Ниной зашла в Олин шалаш. Лукин, как заводной, крутился возле, совсем растерялся парень, и Щуко увел его в лес.
Наконец осмотр и перевязка закончены. Нина появилась с опухшими от слез глазами. Старушка пожелала поговорить с Игониным наедине. Заплаканную Нину безжалостно отчитала:
- Тебе, матушка, только в яслях пеленки стирать, а не партизанить.
Оставшись с Игониным наедине, старушка устало сгорбилась, и ему показалось, что она сейчас упадет. Такой походила на бедную утомленную приживалку.
- Я старая-старая дура, - тихо сказала она, - но сама чуть не заревела белугой. Ему жить считанные часы, а у него ясная голова и бодрость духа, и он поет себе грустные песни, боже мой, старинные русские песни. Какие же у вас люди, скажите!
- А она?
- Вот о ней я и хотела поговорить, разреши уж мне говорить "ты", я тебе в бабушки гожусь.
- Пожалуйста, - смутился Петро.
- Ее надо в Брянск, немедленно, категорически.
- Но...
- Никаких "но"! Здесь она умрет.
- Но ее не донести.
- Донесут. Да у тебя замечательный провожатый, в жизни не видела такого смелого и услужливого провожатого.
- Иначе нельзя?
- Категорически.
Петро вздохнул, - раз категорически, значит, лишних слов тратить нечего. Поинтересовался:
- Сегодня?
- Сейчас.
- А вы? Вы же не спали ночь, и снова в дорогу, снова ночь без сна. А ваш возраст...
- Мой возраст вас не касается, молодой человек. Неприлично с женщиной говорить о ее возрасте, особенно если она стара!
Лукина Старик отпускать в Брянск не хотел - нога не зажила, заметно прихрамывал. В пути обезножит, с ним придется возиться. Но гвардеец упер в землю взгляд и, как строптивый мальчишка, упрямо твердил:
- Все равно пойду.
Петро усмехнулся и сдался: черт с тобой, иди, коли иначе не можешь.
Десять партизан во главе со Щуко в вечерние июльские сумерки двинулись в путь. Олю несли на носилках. Старушка семенила за носилками.
А утром умер партизан Леонтьев.
Поздно вечером вернулись Щуко и Лукин. Олю устроили на надежной квартире. Старушка-врач на прощание поцеловала Щуко и заверила, что девушка будет жить.
Ночью решено было идти на соединение с отрядом.
2
Лукину было трудно. Он разговаривал со Щуко, видел плаксивую Нину и в то же время этого словно не было...
Реальнее всего существовала Оля, хотя как раз ее и не было рядом. За нее болело сердце, ее образ занял воображение, мысли, и ему ничего другого так сильно не хотелось, как быть с нею рядом.
Собираясь со Стариком в ночной поход, на соединение с неведомым отрядом, Лукин не слушал веселой болтовни Щуко, не замечал сердитого Старика, надевающего через голову трофейный автомат, и группу бывших полицаев, с которыми Щуко подобрал его и Олю в лесу после столкновения с мотоциклистами.
Юра заново переживал поход в Брянск со старухой-докторшей, ясно представлял в темноте блестящие Олины глаза, слышал ее прерывистое тяжелое дыхание и поражался мужеству, выдержке - за всю трудную дорогу она не ойкнула, не пожаловалась. Молчала даже тогда, когда кто-нибудь неловко спотыкался, и носилки резко качало, причиняя раненой боль. И если бы напали немцы, то Лукин ни за что не отдал бы им Олю, бился бы без страха до последнего патрона, до последнего вздоха, пусть врагов было бы тысячи, миллион!
На прощание Лукин поцеловал Олю в горячие шершавые губы, поцеловал первый раз в жизни, у нее из глаз медленно выкатились светлые-светлые слезинки. Одна сползла к уху, застряла в прядке волос, а другая скатилась по щеке к сухим губам.
Оля положила на Юрину кудлатую голову слабую руку и прошептала:
- Приходи, Юрик... Я буду ждать... Ты мне очень нужен... Придешь?
Она повела рукой, приглашая наклонить голову, и поцеловала его в щеку. Юра помотал головой, обещая обязательно прийти, и боялся сказать хоть одно слово, потому что сразу бы заплакал. Плакать было нельзя - тут были Щуко, партизаны, старушка-врач. И Оле не обязательно видеть его слезы.
Лукин переживал минуту прощания заново. Двигался следом за Щуко, понурив голову. В начале колонны вышагивал сам Старик, положив руку на автомат. Шагал уверенно и сердито, чуть покачиваясь, а фуражка сбита на затылок.
Где-то за лесом тихо падало вниз солнце. В лесу стало сумеречно и прохладно.
Лукин зябко повел плечами и вспомнил, что оставил шинель у Оли.
Путь был тяжелый и опасный - предстояло перейти хорошо охраняемую железную дорогу и большак. Кругом сновали немцы. Они двигались на фронт и с фронта, днем и ночью, целыми войсковыми подразделениями. С ними лучше было не встречаться.
Лукин это представлял плохо, для него каждый шаг был открытием и откровением. Поход в Брянск в расчет брать не приходилось, ибо Лукин ничего тогда не видел, кроме смутно качающихся в темноте носилок, и думал только об Оле.
Сейчас же делал одно открытие за другим, отвлекся от гнетущих дум, словно бы опять вернулся на грешную" землю.
Услышал добродушный рокот невидимого "кукурузника" и удивился - откуда тихоход в тылу врага? Щуко объяснил, что прилетают они почти каждую ночь и не дают спать немцам. Сбрасывают на их головы небольшие бомбы да гранаты, и фрицы боятся их, как огня.
Где-то за лесом то и дело строчил пулемет, взлетали в темное небо ракеты, дробно взрывались и вспыхивали то малиновым, то зеленым, то желтым светом, потом гасли, и остатки их падали вниз светящимися каплями. Фашисты тешили себя фейерверками, думая запугать партизан: мол, вот, мы не спим и вас не боимся, только суньтесь. По таким иллюминациям хорошо ориентироваться.
И еще Лукин узнал, что патрульные на железной дороге иногда пиликают в губные гармошки даже по ночам, и это было тоже удивительно: сами себя открывали. Но Щуко сказал, что это не так-то просто, как кажется на первый взгляд. Есть и обратная, удобная для патрулей сторона. Пиликанье гармошки слышит другой патруль и знает, что с соседом все в порядке, беспокоиться нечего. В царское время часовые в тюрьмах между собой перекликались:
- Слуша-а-ай! Слуша-а-ай!
Немцы не кричат, а вот в губные гармошки пиликают - век другой.
Партизаны залегли на опушке леса и наблюдали за железной дорогой. Между нею и опушкой лежат в беспорядке поваленные деревья. Хорошо, если это просто завал, а то немецкие саперы начиняют их "сюрпризами". Ставят мины натяжного действия. Лукин такие видел. Сорвешь проволоку ногой, металлический стакан - мина, начиненный ядрышками, похожими на мелкие шарикоподшипники, взлетает на полтора-два метра вверх к взрывается. И нечего завидовать тому, кто окажется в зоне поражения.
- А то стукачи, - шептал Щуко Лукину на ухо. - Банок консервных навешают, пустых, и будь здоров - не кашляй. Место пристреляют. Ты, что телок, врежешься сослепу в проволоку, загремишь, на луне слышно станет. И сделают фашистские пулеметчики из тебя решето.
Лукин, думая, что Щуко хочет его запугать, возразил:
- Я все равно не испугаюсь.
- Молодец! - усмехнулся Щуко. - Первого вижу, кто хочет стать решетом.
На опушке партизаны лежали долго. Старик позвал к себе Щуко и о чем-то с ним шептался.
Лукин во все глаза смотрел на темную, еле различимую бровку дороги, за которой снова густела стена леса. Отчетливо слышал, как по полотну ходят патрули и разговаривают вполголоса. Справа в глубине ночи, неуемно и надоедливо пищала губная гармошка. Вдруг над тихим лесом гулко, но опасливо заревел паровозный гудок. На полотне вспыхнул яркий пучок фонаря и лег кружком на землю. В кружке отчетливо был виден кусок рельса и темный квадрат шпалы. Эхо гудка слабо отскочило от глухой стенки леса и погасло.